Текст книги "Изумрудные зубки"

Ольга Степнова
Изумрудные зубки

Она сидела на диване с ногами и смотрела в распахнутую пасть чемодана.

Кажется, все взяла, кажется, ничего не забыла.

Смена белья, запасные джинсы, два свитера, томик Маркеса. Как же в новую жизнь без Маркеса? «Сто лет одиночества» уже пять лет ее настольная книга.

Кисточки! Про кисточки она напрочь забыла. Она даже рассмеялась от собственной глупости. Краски взяла, а кисти забыла. Татьяна хотела встать, но не успела. В комнату влетел разъяренный отец. Волосы у него были всклочены, очки перекошены, глаза выпучены. Татьяна зажмурилась.

– Таня, он же мужик! Он женатый мужик! Он растопчет тебя!!! Попользуется и растопчет! Ты жизни не знаешь! Москвич! Волк! Пуп земли! Мне стыдно за свою дочь! Нам стыдно! – Он пальцем ткнул в зареванную мать, которая вошла за ним следом, пытаясь дрожащей рукой накапать в стакан корвалол.

– Жур-на-лист! – с неописуемым сарказмом завопил отец. – Наглец он в первую очередь! Наглец и подонок! Ты никуда не поедешь! Я запрещаю! Мы запрещаем! – Он снова указал на мать, трясущую над стаканом коричневый пузырек, и в ярости пнул чемодан. Из него вылетел томик Маркеса. И джинсы вылетели.

Татьяна вскочила.

– Отдай паспорт! – закричала она, не выдержала и зарыдала. – Отдай! – Она собрала вещи с пола и запихнула в чемодан.

Кисточки!

Черт с ними, Глеб купит ей в Москве новые. Новая жизнь – новые кисточки.

Она вытерла слезы.

– Отдай паспорт! – снова обратилась Татьяна к отцу. – Если не отдашь, я все равно уеду. Зайцем! Или пойду по шпалам пешком. Ползком поползу! Ты этого хочешь? Отдай паспорт. Это моя жизнь, мой выбор, моя любовь. Ты не имеешь права меня останавливать.

Отец пошел алыми пятнами и вышел из комнаты. Мать схватилась за сердце и рухнула на диван. Через пару минут отец вернулся, держа в руке документ.

– Получай! – Он швырнул ей паспорт в лицо.

Татьяна поймала его на лету, сунула в карман джинсов, застегнула чемодан на тугую молнию и пошла в коридор обуваться. Натянув ботинки и куртку, она присоединила к чемодану большой плоский этюдник и гитару. Этюдник был на длинном ремне, она повесила его на плечо, а гитару пристроила за спину.

Шагнув через порог, она поняла – все! Назад пути нет. Детство, папа, мама, и прочая лабуда – в прошлом. Впереди – настоящая жизнь, наполненная настоящими событиями и чувствами.

Татьяна понеслась вниз по ступенькам, в которых знала каждую выбоину.

– Девка! Гулящая девка! – закричал вслед отец, высунувшись на площадку. – У тебя нет дома! Запомни – дома у тебя нет!!!

Аккомпанементом к его словам послужили громкие рыдания матери.

* * *

На вокзале была толчея.

Татьяна кого-то пихнула, кого-то толкнула, вкрутилась в тесную очередь и оказалась недалеко от кассы. Не растерявшись, она метнула свой паспорт прямо в окошко и крикнула:

– Один плацкарт до Москвы!

– Ишь наглая! – возмутилась очередь, но сделать уже ничего не смогла, только злобно и разноголосо попыхивала:

– Еще бы с роялем сюда приперлась!

– Я всю жизнь вкалываю, холодильник купить не могу! А эта тварь гитарой мне по башке...

– Вот девка! Как метко бросает! Баскетболистка, небось! Длинная вон какая!!

Татьяна выбралась из толпы, отошла в сторонку и набрала Глеба.

– Еж, я еду к тебе! Я взяла билет! Я еду, еду, еду к тебе!!! Меня выгнали из дома! Ты меня ждешь?!

* * *

– Жду!!

Он был молод той молодостью, которая уже не портит мужчину.

Путаясь в полах длинного махрового халата, он прошелся от окна к столу, косясь на свое отражение в тонированных стеклах серванта.

– Жду! – В одной руке он держал телефон, в другой курительную трубку с вьющимся над ней сизым дымком. – Я жду уже две недели! Перепутаны все планы! Горит срочный материал в номер! Я отказался от важной командировки! Да нет, это я так... Ну, Тань, не рефлексируй! Ну конечно, люблю! Целую. Жду звонка в дверь! – Он нажал отбой, положил телефонную трубку на базу и подошел к серванту, чтобы теперь уже обстоятельно рассмотреть себя в темном стекле. Отражение ему нравилось.

– Я кайфую, дорогая редакция! – сказал он отражению.

Высокий и худощавый, немного сутулый и черноволосый, с пижонской бородкой и черными живыми глазами... Не зря все бабы от него без ума. Накачанные торсы, квадратные подбородки никогда не смогут конкурировать с его демонической привлекательностью. Главный козырь – это глаза. Они у него насмешливые, изменчивые, пробивающие до самых печенок, заставляющие бешено колотиться любое женское сердце. Любое! Он был в этом абсолютно уверен. Трубка являлась неотъемлемой частью его имиджа. Глеб никогда не опускался до сигарет, курил только самый дорогой табак и его специфический аромат тоже нравился женщинам.

Он еще любовался собой, когда в комнату вошла жена.

Это была милая, несварливая, идеальная, можно сказать, жена. Выглядела она неплохо – полупрозрачный халат, впечатляющие формы, симпатичное личико, вот только глаза красные. Ревела, что ли? Или тетради без ума проверяла?

Глеб усмехнулся и с размаха плюхнулся в кресло.

– Глеб, – сказала жена, – ну почему эта соплюшка называет тебя Ежом? Что за младенческий жаргон?

– Ты опять подслушивала на кухне? – возмутился Глеб.

– Не опять, – возразила жена. – Прошлый раз я подслушивала в туалете! Сам понатыкал в однокомнатной квартире на каждом углу телефонные аппараты, еще и орет.

– Я не ору.

Жена подошла к нему и присела на ручку кресла так, что колени ее прижались к его ногам.

– Глеб, ну хочешь, я тоже буду называть тебя Ежом? Хочешь, я изменю имидж, влезу в рваные джинсы, куплю этюдник и с утра до вечера буду малевать эти ... этю-юды? Я научусь играть на гитаре, запишусь в театральную студию, брошу к черту свою школу и своих обормотов. Только не выгоняй меня, Глеб! Я не хочу жить у мамы.

– Господи, никто не выгоняет тебя, Таня! – Он уткнулся лицом в ее мягкий бок.

– Глеб, – прошептала она, – но как же мы будем жить? Втроем?!.

* * *

В тесном купе пассажиры интенсивно жевали.

По их утомленным лицам было видно, что жуют они очень давно.

– А вон та девушка на верхней полке ничего не ест уже двое суток! – сварливо сказала одна жующая тетка другой.

– У нее фигура! Талия! – ответила та.

– Скажешь тоже! Талия, это когда в одном месте тонко, а у нее во всех местах – талия! Девушка, немедленно слезьте вниз и поешьте!

– Спасибо, я не хочу, – Татьяна свесилась с полки и улыбнулась теткам.

– Немедленно слезьте! Если у вас нет своих продуктов, ешьте наши, все равно половину выбрасывать! Ешьте, а то вас вынесут в Москве на носилках изящную, как мумия!

Татьяна джинсовыми ногами нащупала опору и спрыгнула вниз. Усевшись рядом с тетками, она продемонстрировала готовность что-нибудь съесть. Тетки начали совать ей яйца, куски колбасы, сыр, беляши.

– Ой, не надо так много, – засмеялась Татьяна, – мне за год столько не съесть!

– Ешь! – приказали тетки, подсовывая ей помидоры и огурцы. – К жениху, небось, едешь? И какой мужик на такое польстится? – они толстыми пальцами стали тыкать Татьяну в худые бока. Татьяна завизжала, захохотала и впилась в помидор зубами так, что сок брызнул в разные стороны.

* * *

Сентябрьская Москва была пасмурная и дождливая.

Она не радовала ни солнцем, ни желтой листвой.

Листва была серая, и небо серое, и асфальт серый, и здания серые, и даже машины все были серые. Лето ушло, не оставив красок.

Упакованная в джинсу Сычева передвигалась по улице со скоростью автомобиля. Прохожие уважительно шарахались, давая Сычевой дорогу. Нужно было бы взять такси, но жаль было денег. Впрочем, времени тоже было жаль, но денег – больше. Сычева перебежала дорогу в неположенном месте, – она торопилась. Она всегда торопилась. Ей уже двадцать пять, а страна еще не знает о ее существовании. Ее не узнают на улицах, не просят автограф, для всех она просто девушка с большими амбициями и не очень большими возможностями, если под «возможностями» традиционно подразумевать деньги и связи.

Тверскую перебежать было невозможно, и она нырнула в подземный переход. Выскочила на противоположной стороне и вжарила дальше, с наслаждением и злорадством отметив, что автомобильный поток справа не двигается. Хорошо, что она не взяла такси, хорошо, что не поехала на метро. Деньги сэкономила и нагуляла свежий цвет лица. Вот только промокла немножко. Сычева сложила зонтик, встряхнула его и нырнула в серое здание ИТАР-ТАСС. Там показала охране пропуск, потом заскочила в лифт и поехала на пятый этаж – знакомый маршрут, за два года набивший оскомину. Разнообразие вносили только командировки.

Газета называлась «Власть» и именовала себя международной. Вроде бы распространялась она по подписке в десяти странах мира, но точно ли распространялась и точно ли в десяти, Сычева не знала. Во всяком случае, в столице она имела вес, подписчиков и хорошую репутацию.

Как в любой приличной газете, жизнь здесь раньше двенадцати часов дня не начиналась, но сейчас была уже половина второго, поэтому Сычева удивилась, не обнаружив Глеба за рабочим столом в стеклянном закутке. На такие закутки было разбито все помещение редакции, и Сычева сначала с трудом в них ориентировалась, но теперь чувствовала себя в этом лабиринте, как рыба в воде.

– Нет твоего Афанасьева, Танюха! – крикнул из соседнего закутка Игнатьев.

– Он не мой, – стараясь быть равнодушной, ответила ему Сычева.

– Твой, твой! – подзадорил ее холеный Игнатьев. – Об этом все знают!

Сычева фыркнула, как ей показалось – презрительно. Она демонстративно подошла к телефону, демонстративно набрала домашний номер Глеба и, стараясь, чтобы слышали в соседних ячейках, громко сказала:

– Глеб? Ты еще дома? А как же наш материал? Его завтра сдавать! Что значит, дома у тебя поработаем? Кто к тебе приезжает?! Ну, знаешь, я тебе в соавторы не навязывалась, трахайся там со своими... – Пожалуй, последние слова были не для посторонних ушей, но уж так получилось. Сычева встряхнула еще влажными после дождя волосами, поймала на себе через эти чертовы стеклянные перегородки несколько насмешливых взглядов, сняла джинсовку и включила кофеварку.

– Трахайся со своими! – громко пропела она, чтобы все любопытные поняли, что ей по фигу Глеб, по фигу, что он не пришел на работу, по фигу, что к нему приезжает новая баба, которую тоже зовут Татьяна.

Похоже, Афанасьев решил, что все в мире Татьяны должны принадлежать ему. Он так решил, но она этого не допустит.

Сычева достала из сумки сигареты и закурила. В редакции принято было курить на рабочих местах, и это правило Сычевой нравилось.

* * *

Поезд мчался навстречу новой, неизведанной, взрослой жизни.

Колеса стучали, деревья мелькали, сердце билось в предчувствии волнующей встречи.

Татьяна прижалась к прохладному оконному стеклу, закрыла глаза, и вспомнила, как она познакомилась с Глебом.

...Она на пустынном пляже, в купальнике, с мокрыми волосами, стоит перед мольбертом. Делает мазок, отходит, долго смотрит, что получилось, снова окунает кисть в краски, смешивает их на палитре, делает снова мазок и опять отходит от мольберта на шаг. Она внимательно смотрит то на море, то на свой холст. Море изменчиво, Татьяна пытается поймать его дыхание, движение, цвет, но на холсте, как ни бьется она, остается лишь плоская, мутная синь.

Вдруг кто-то сзади перехватывает ее руку. Не успевает она испугаться, как чьи-то сильные пальцы выдергивают у нее кисть, и кисть эта начинает летать над холстом, касаясь его легко и непринужденно.

Татьяна оборачивается. Он стоит перед ней, в одних плавках, высокий, черноволосый, с потрясающими, пронзительными глазами.

– Да, – говорит она. – Да! Да! Теперь это море. А была просто синяя краска! Как вам удалось это?

Он молча и пристально на нее смотрит. Она смущается и начинает одевать джинсы.

– Не надо! – останавливает ее он. – Не надо, я не маньяк, не грабитель и не сумасшедший. Я обыкновенный журналист в служебной командировке. Надеюсь, вас зовут не Таня?!

Опешив, она поднимает на него глаза.

– И не надейтесь. Меня зовут Таня.

Он вдруг рычит, хватается за голову и с разбегу таранит воду.

– Но ты все равно мне нравишься! – кричит он оттуда.

Она догоняет его, и они плывут наперегонки...

Потом были встречи – частые, короткие и украдкой. Он сразу сказал, что женат, что живет с женой по привычке, что детей у них, слава богу, нет, что вообще он по натуре – свободный, злой, одинокий волк, который не может принадлежать одной женщине. Вернее, не мог... пока не увидел ее в купальнике, перед мольбертом, с мокрыми волосами.

За его колючесть, ершистость, умение по всякому поводу и без повода высказать свое колкое мнение, она стала называть его – Еж.

Он не возражал. Ему нравилось, что она так его называет.

Они встречались каждый день, в восемь вечера, на том самом пляже. У нее была сессия в художественном училище – последний курс! – и она после экзаменов, собеседований и консультаций, не заезжая домой, мчалась к нему.

Однажды она опоздала. Автобус сломался, и Татьяна две остановки прошла пешком. Глеб сидел и что-то быстро-быстро писал на песке тонкой палочкой.

– Я опоздала! – закричала она издалека. – Еж, я больше не буду!

– Никаких извинений! – отрезал он и повалил ее на песок, пытаясь губами запечатать ей рот. Она увернулась, расхохоталась и села, плотно обернув сарафаном колени.

– Еж, я родителям про тебя все рассказала!

– Зачем? – в его голосе промелькнул холодок.

– Как зачем? – удивилась она. – Им все равно рано или поздно придется узнать о тебе. Я люблю тебя и не собираюсь скрывать этого. Я... я даже сказала, что ты женат. Пока женат.

– Нет, ну я кайфую, дорогая редакция! – то ли возмутился, то ли одобрил он ее поведение и снова повалил на песок.

– Господи, как папаша орал, когда узнал, что я в сентябре поеду к тебе в Москву. Как орал!! – Она рассмеялась. – «Он волк! Он столичный, развратный волк! Он растопчет тебя и бросит!» Еж, ты не растопчешь меня? Не бросишь?! – она опять рассмеялась.

Он стянул с ее плеча лямку от сарафана.

– Слушай, Тань, ходи так всегда. Твои джинсы мне надоели. И безликие линялые майки тоже надоели. Яркие сарафаны с пышными юбками – вот одежда для настоящей женщины. Ходи так всегда.

Когда они поднялись, Глеб воскликнул:

– Черт! Мой репортаж!

– Какой?

– Вот тут, на песке, я написал гениальный репортаж из этого города, – он показал на взрыхленный их телами песок. – Ноутбука с собой не было и я прутиком на песке... А-а! – махнул он рукой.

– Еж, завтра ты будешь ждать меня здесь же и снова его напишешь! – Она прижалась к нему.

– Завтра я уезжаю в Москву. Командировка закончилась. Жду тебя в сентябре в своем скромном столичном логове на проспекте Мира.

– Еж, до сентября еще так много времени, я не доживу. – Она заплакала и он стал вытирать ее слезы руками.

– Глазом не успеешь моргнуть, как наступит сентябрь!

...Татьяна открыла глаза. Деревья мелькали, колеса стучали, поезд мчал ее навстречу новой, московской жизни.

* * *

В учительской никого не было.

Таня Афанасьева взяла журнал девятого «б» и вышла в гудящий и пульсирующий школьный коридор. Слезы стояли у горла, и она понятия не имела, как проведет подряд три урока литературы. Жизнь рушилась и решительно никому не было до этого дела. Ни матери, ни подругам, ни ученикам, ни коллегам, ни мужу.

Особенно мужу. Он с равнодушной настойчивостью разрушал их тринадцатилетний союз.

У подоконника кучковались девятиклассники. Таня вздернула вверх подбородок, чтобы эти половозрелые парни, не дай бог, не разглядели ее дрожащие губы, влажные глаза и полное отсутствие тонуса во всем теле. Она подобралась вся, напряглась, и прошла мимо них, стуча высоченными каблуками. Правило у нее было такое – чем больше неприятность, тем выше каблук.

Вслед ей вдруг раздался тихий присвист и восторженный возглас:

– Сексбомба!!

Она остановилась как вкопанная, прямой спиной пытаясь высказать всю глубину своего возмущения. Там, за спиной, затихли, перестали, кажется, даже дышать. Поняли – блин, услышала! Поняли – наказания не избежать.

Таня Афанасьева резко развернулась на каблуках и уставилась на парней, вытянувшихся перед ней по струнке.

– Кто это сказал? – спросила Таня дрогнувшим голосом.

– Я! – честно признался Кузнецов из девятого «б» и сделал шаг вперед из шеренги.

Таня посмотрела в его круглые, рыжие глаза и ... неожиданно для себя сказала:

– Спасибо, Кузнецов! Пять баллов! – Она помахала у него перед носом классным журналом и пошла дальше, отметив, что жить стало чуточку легче.

День прошел, пролетел, как и многие другие такие же дни.

После школы она зашла в супермаркет, купила кое-что на ужин, хотя, какой к черту ужин, когда в дверь в любую секунду может позвонить любимая на данный момент женщина Глеба!

Наверное, она не уважает себя. Наверное, нужно было сразу, как только он сообщил о посетившем его новом чувстве, собрать чемодан, уйти к маме, а на следующий день подать на развод. Наверное, так нужно было бы сделать, только что делать с прочно поселившейся внутри уверенностью, что никому ты в свои тридцать восемь лет уже не понадобишься? Ни-ко-му. Ни-ког-да. Так не лучше ли сжаться в комочек, пересидеть, перетерпеть эту очередную страсть Глеба? Поскулить, поплакать, жалея себя...

Глеб, как всегда сидел на кухне, курил свою трубку и что-то быстро набивал на компьютере.

Таня разогрела голубцы, поставила перед ним тарелку. И перед собой поставила. Но есть не смогла, поковыряла вилкой капусту и отодвинула.

– Когда она приезжает? – спросила она.

– Сегодня, – с набитым ртом ответил он ей. Одной рукой Глеб расправился с голубцом, другая летала над клавиатурой ноутбука. Трубка, отложенная на время, дымилась на столе.

– Глеб, я тебе совсем не нужна?

– Тань, давай не будем об этом. Случилось то, что случилось. – Он отбросил вилку, закрыл ноутбук и начал раскуривать трубку.

– Не будем об этом?! – Она все-таки завелась. – Я что – игрушка? Поиграл, надоела, выбросил?!

– Тань, не кричи! – Он поморщился. Он не выносил выяснения отношений. Он привык, что все вокруг просто поступают так, как ему хочется, при этом продолжая к нему хорошо относиться. – Не кричи! Я люблю ее. Она такая... м-м-м, – Глеб не сразу смог подобрать слово, – ну, в общем, я не знаю, как в наше время может еще сохраниться такая женщина. Это как вода откуда-то с гор!

– М-мда, моя вода попахивает городской канализацией! – усмехнулась Таня и выбросила свой голубец в мусорное ведро вместе с тарелкой. Хотелось заплакать, но слез не было.

– Тань, ну что тебе стоит перенести вещи в соседний подъезд? – почти заискивающе спросил Глеб. – Ну хоть на недельку! И вообще, – он повысил голос, – ты же сама говорила, что пора разводиться!

– Я не подумала, когда так говорила – усмехнулась Таня. – Слушай, а ведь я имею право на эту квартиру! Ты не имеешь права меня выгонять! Я тут прописана. Это моя квартира!

– Твоя квартира в соседнем подъезде. – Глеб опять отключился от действительности, пускал сизый дым и тыкал в компьютере какие-то кнопки.

– Там квартира моей мамы, – тихо сказала Таня. Она прижалась спиной к стене и чувствовала себя словно на расстреле.

– Да кто ты такая?! – Глеб вскочил и уставился на нее черными, бешеными глазами. – Кто?!

Таня зажмурилась.

– Сексбомба, – прошептала она.

Опешив, Глеб замолчал, а потом рассмеялся:

– Сексдура ты! Нельзя тринадцать лет любить одного человека! Это не-ре-ально! Мы родственники, а не любовники!

Он вышел из кухни, шарахнув дверью, а она осталась стоять.

Таня простояла так долго, пока руки, сцепленные сзади в замок, не затекли.

В дверь неожиданно позвонили. «Она!» – подумала Таня и пошла открывать. У них в доме так было заведено, что двери всегда открывала она. Интересно, будет ли таким же исправным швейцаром та соплюшка, которая метит на ее место?

На пороге стояла Сычева и улыбалась во весь свой белозубый, красивый рот.

– Тань, а я к твоему! – сказала она. – Нам поработать надо. Завтра сдавать материал, он сам навязал мне соавторство!

– Заходи, Танюх, – кивнула Таня. Глеб уже стоял у нее за спиной бодренький, свеженький, в прекрасном расположении духа. Одной из его отличительных черт было умение мгновенно перейти от состояния ярости к прекрасному расположению духа.

– Я кайфую, дорогая редакция! Пришла, наконец! За работу! За работу! Я уже набросал кое-что, будем дальше соображать, Танюха!

Сычева разделась и Таня взяла у нее куртку. Она знала, что Сычева спит периодически с Глебом, но это была такая «нормальная», ни к чему не обязывающая связь, что Таня готова была допустить в свою жизнь еще пару-тройку таких Сычевых, лишь бы не эту «провинциальную грезу», которая должна была вот-вот нарисоваться в дверях.

– Тань, свари кофе, – привычно обратился к жене Глеб. – Мы будем работать.

– Танюха, а возьмите меня тоже «посоображать»! – Таня с трудом пристроила куртку Сычевой на переполненную вешалку.

– Девки! – весело заорал Глеб. – Таньки! Быстро пьем кофе и за работу! И чтобы к двенадцати ночи в доме никого не было! Приезжает любимая женщина!

– Глее-е-еб! – укоризненно протянула Сычева.

– Он теперь не Глеб, – поправила ее Таня. – Он теперь Еж! Вы кофе сами себе варите, а я... – Она вздохнула и шутовски развела руками. – Я пошла собирать чемодан.

У нее и чемодана-то никакого не было. Только кожаная потертая сумка, которую когда-то давно подарил очередной отчим со словами: «Танюшке-путешественнице!»

– Танюшка-путешественница, – вслух сказала Таня и стала швырять в сумку свои немногочисленные вещички. Слез почему-то до сих пор не было. Наверное, организм экономил эти самые слезы для более трудных времен.

* * *

Поезд причалил к перрону.

Татьяна, подхватив чемодан, легко спрыгнула со ступенек. Уж она постаралась, чтобы выскочить из вагона первой.

Огляделась – толпа, суета, толкотня; хоть и Москва – вокзал как вокзал, ничего особенного, выдающегося и «столичного».

Глеба не было.

Она еще раз внимательно осмотрелась, прошлась по перрону против сшибающего с ног течения пассажиров, но длинного, жгуче-черноволосого Ежа нигде не было. Он не приехал ее встречать. Наверное, у него срочная, как всегда, работа. Татьяна подумала: «Не буду звонить. Позвоню сразу в дверь, тогда встреча будет особенно бурной и счастливой».

Повинуясь течению и напору толпы, она оказалась у входа в метро.

На крутом эскалаторе, который нес ее вниз, она вспомнила...

...Они с Глебом стоят на перроне, перед вагоном, в котором он должен уехать. Она ненавидит этот поезд, и этот вагон, потому что Глеб ежеминутно посматривает на часы и напряженно прислушивается к гнусавому голосу диктора, несущемуся из динамиков.

– Тань, ты была для меня реанимацией, понимаешь? – торопливо говорит он и опять смотрит на свои дорогие часы. – Я толкался в суетном, жестоком мире. За каждый глоток воздуха там нужно драться, пихаться локтями. На работе, дома – везде. И вдруг – ты. Просто живешь, просто дышишь и не пихаешься локтями! Ты мудрая, Тань! Молодая, но мудрая. Ты – моя кислородная подушка. Теперь я только и буду жить твоим приездом. Давай, сдавай свои экзамены, получай диплом, и приезжай! Но до сентября ты должна мне звонить каждый день, слышишь?! Каждый день!

– Хорошо, – кивает Татьяна. – Только не верю я всей этой небесной механике, Еж! Я лучше письма писать буду. Простые, обыкновенные письма на белой бумаге. И отправлять их почтой. Это старомодно, но очень здорово. Передает энергетику, заставляет думать. А потом я приеду. Ты встретишь меня? – Она заглядывает в его глаза, которыми, он ищет табло с информацией об отправлении поездов. – Встретишь?!

– Господи, встречу ли я тебя! – возмущается он. – Не встречу только в одном случае – если умру от тоски...

... – Ой, девушка, – вернул к действительности Татьяну голос соседа по эскалатору, – что же это вы такая навьюченная и одна?! – Он кивнул на этюдник и гитару у нее за спиной. – Вас никто не встретил?

– Он умер от тоски, – засмеялась Татьяна. – Не дожил до приезда любимой!

– Бывает, – согласился сосед – пожилой мужик со скользкими глазками. – Так, может, ко мне? На чашечку кофе? Я вам попозирую!

– Нет! Может, он еще только при смерти и я успею! – крикнула ему Татьяна, соскакивая с эскалатора.

– Ну-ну, счастливо, – грустно сказал вслед ей мужик. – А то можно и ко мне.

Татьяна с веселым упорством замотала отрицательно головой.

Кто сказал, что Москва – холодный, недружелюбный город?..

* * *

Таня тихонько открыла дверь своим ключом и шагнула в квартиру.

На цыпочках она прошла в спальню, поставила сумку на пол и села на кровать. Где-то в зале бормотал телевизор, на кухне играла музыка. Какофония этих звуков подтверждала, что мать чувствует себя просто отлично, что жизнь бьет ключом, что шестьдесят – не возраст, а удовольствие, которое заслуженно получаешь от того, что все миссии выполнены, долги – дочерние и родительские – розданы и можно наконец-то заняться только собой.

– Та-а-ня?! – в коридоре послышалось цоканье каблуков. – Та-а-ня, ты пришла, что ли?! Почему дверь открыта и сквозняк по квартире гуляет?

Мать возникла на пороге в длинном вечернем платье, туфлях на шпильках и с прической – волосок к волоску.

– Что это? – Она указала на сумку. – Ты с вещами? Ушла из дома? Черт тебя побери! Это очень некстати!!

– Мама, такое никогда не бывает кстати. Прости.

– Прости?!! – Она всплеснула руками. – Да у меня... у меня свидание! А тут ты со своими манатками! Черт!!!

Мать два раза обежала вокруг сумки, словно надеясь, что от этого ритуального танца исчезнут и сумка, и непутевая дочь.

– Мама, мне некуда больше идти. Глеб завел себе женщину.

– Тьфу, невидаль! – заорала мама. – Ну завел! Слава богу, что женщину... Зачем из дома с вещами-то?! Ну ду-у-ура!!

– Мама, я неправильно выразилась. Глеб не «завел» себе женщину. С ним приключилась любовь – большая, светлая и настоящая. Она юна, свежа, умна и талантлива.

– Господи, уходить из дома законной жене, чтобы дать возможность любовнице развлекаться с законным мужем! Это уму непостижимо! Это не укладывается в моей голове! – Мать с остервенением пнула сумку.

– Мама, ну что я могу поделать? – Таня хотела заплакать, но опять не смогла. – Она для него эта... подушка кислородная. Почему ты не родила меня кислородной подушкой, мама?! Где-нибудь в провинции, а?! Она танцует и поет, играет на гитаре, рисует на пл... плэ... пленэре, у нее сто восемьдесят роста, ни груди, ни зада и одухотворенные глаза. Глеб мне фотку показывал. И, наконец – ей двадцать лет, мама! Двадцать! – Тут определенно следовало зарыдать, но снова не получилось. Внутри было пусто, сухо и выжжено, как в пустыне Сахара.

– Дура, – отрезала мать. – Мужика надо держать в наморднике и на коротком поводке. А не умеешь – получай! Распустила слюни-сопли. Дура!

– Все-таки сексдурой быть приятней, – пробормотала Таня.

– Что ты там бормочешь? В конце концов, у меня тоже может быть личная жизнь! Сейчас придет Афанасий. Куда я его дену?! Тебя куда дену?! Хорошенькое дело! Иди, выживай эту длинную фурию! Иди! Иди! – Мать пинками погнала многострадальную сумку в коридор.

– Мама!

– Иди! Вперед! Нельзя уступать подающего надежды мужика какой-то соплюхе из нижнепупинской самодеятельности!

– Ну, хорошо, – Таня с ногами забралась на кровать и натянула на себя плед. – Я пойду ее выживать. Но только, чуть позже. Устала. Ус-та-ла, – по слогам произнесла она и залезла под плед с головой.

* * *

На кухне было накурено.

Глеб ходил из угла в угол, пыхтел своей трубкой и диктовал Сычевой текст, который она быстро вбивала в компьютер, успевая при этом время от времени присасываться к сигарете, тлеющей в старомодной мраморной пепельнице.

– Как заявил пожелавший остаться неизвестным сотрудник префектуры, арест директора департамента земельных отношений не имеет непосредственного отношения к его профессиональной деятельности, – вдохновенно продиктовал Афанасьев и уставился в окно, где блистал расцвеченный огнями вечерний город.

Сычева быстро набила фразу и, пользуясь паузой, сняла с себя джинсовый пиджачок. На ней остался только крохотный кружевной топик, скорее призванный открывать, чем закрывать.

– Глеб, что это за заварушка в твоем семействе? – спросила Сычева, прикуривая новую сигарету.

– Не отвлекайся, – пробурчал Глеб и снова стал диктовать:

– Однако в следственном управлении нам сообщили, что Кривцов арестован по подозрению в получении взятки за незаконный землеотвод под строительство...

Сычева резко встала и подошла к нему так близко, что грудь уперлась ему в живот – он был значительно выше.

– Глеб, – прошептала она. – Глеб, главный предлагает командировку в Ригу. Поехали вместе, а?! Поехали, Глеб! Ты подумай, может быть, лучший выход сейчас для тебя – это я?! – Сычева вздохнула. Не в ее правилах было говорить мужикам то, что она сейчас сказала, но дело было сделано, слова сказаны, а на все правила плевать, так как на карте стоит Афанасьев. – У меня масса достоинств, Глеб, и главное из них – я никогда не буду тебе мешать. Ни в чем. Никогда. Со мной ты будешь свободен! Мы одной крови, Глеб. Поехали завтра в командировку! Проведем вместе время, а заодно и напишем что-нибудь гениальное...

Афанасьев не дослушал, снял со стула джинсовый пиджачок, завернул в него Сычеву и сказал ей тихо, на ушко, так, что его горячее дыхание добралось до мозгов:

– Танюха, ты умная, красивая, обворожительная и гениальная. Ты сильная. Как танк. Но! Ко мне приезжает женщина. Любимая. И для меня это единственный выход.

Почувствовав, как к щекам приливает кровь, Сычева выкрутилась из его рук, выбежала в коридор и начала одеваться. Такой дурой она себя еще никогда не чувствовала.

На что она рассчитывала, вешаясь Афанасьеву на шею?

Глеб даже не попытался ее остановить. Он стоял на кухне, курил, и насмешливо смотрел как она зашнуровывает ботинки.

– Счастливо, – давясь слезами, Сычева попыталась сама справиться с замком, но тут в дверь прерывисто и весело затрезвонили.

Сычева, натянув на лицо улыбку, также весело распахнула дверь, мигом справившись с упрямым замком и железной щеколдой. Каким-то непостижимым образом Глеб оказался впереди нее и она видела только его длинную, немного сутулую спину. Сычева вытянулась вся и выглянула из-за этой длинной спины, потому что любопытство оказалось сильнее слез и оскорбленного женского достоинства.

На пороге стояла высоченная девица с гитарой за спиной, плоским деревянным ящиком на плече и чемоданом в руке. У девицы были большие, темные ненакрашенные глаза, длинные черные волосы, как минимум с утра не тронутые расческой и ноги невероятной длины. Кажется, они с Глебом были почти одного роста. Одета девица была в синие джинсы с оттянутыми коленками и куртку – Сычева голову могла дать на отсечение! – из секонд-хенда. Впрочем, все несовершенство ее одежды с лихвой компенсировали сияющие глаза, персиковые щеки, яркие свежие губы и бесконечная вера в безусловное счастье, которая читалась во всем ее глупом, щеняче-восторженном облике.