Текст книги "Ненавижу эту сучку"

Ольга Столповская
Ненавижу эту сучку

Предисловие

Много книг приходится читать, но далеко не обо всех хочется не то что писать, а даже просто говорить. Роман Ольги Столповской я прочитала, пользуясь новой терминологией в литературоведении, «на одном дыхании», «не отрываясь», «за одну ночь». Я совершенно не иронизирую, впервые за долгие годы у меня в руках оказалась книга русского автора, которую мне страстно захотелось взять в кровать. Поскольку сравнение напрашивается, я продолжу его. Книги похожи на мужчин, если ты женщина, и на женщин, если ты мужчина (я отдаю себе отчет, что обижаю этой фразой сексуальные меньшинства, но просто вариантов очень много, а перечислить все я себе задачу не ставлю).

В каком-то смысле чтение – это свидание вслепую. Ты судишь лишь по обложке, может быть, по паре эффектных фраз, но никогда доподлинно не знаешь, что там внутри. Одни книги доканывают тебя занудным многословием, другие – грубостью, третьи – обозленным на весь мир бормотанием, и мы все отлично знаем, какая это редкость – просто познакомиться с классным парнем. Проговорить с ним всю ночь, а на следующий день, проснувшись к обеду, бродить по дому с задумчивой улыбкой и вспоминать ваш разговор. И эти воспоминания совсем не обязательно про любовь (которая будет, а может, и нет), это про духовную близость, про совпадение интересов, про то, что в этом мире есть, по крайней мере, один человек, который думает так же, как ты.

Ольга Столповская написала прекрасную книгу, в которой есть живые люди, с понятными и близкими всем нам проблемами, с юмором, с радостью жизни и болью, которую эта жизнь причиняет. Но вместе с этим в книге есть и некое иное измерение, то самое «послевкусие», которое заставляет мысленно возвращаться к ней, думать о героях и представлять себя на их месте.

Как бы наивно это ни звучало, в этой книге очень много любви, а настоящая любовь всегда тактична и бережна, как и настоящая нежность, о которой имевшая в этом вопросе вкус Анна Ахматова написала «она тиха», и думаю, ей стоит верить.

Настоящий писатель отличается от графомана именно этим качеством – умением любить тихо. Умением молчать, когда нечего сказать. Огромное количество книг в нашем мире существует только потому, что их авторы были лишены названных выше качеств, но книга Ольги Столповской не входит в их число. Она была написана по одной-единственной и единственно возможной причине – потому, что не написать ее было нельзя.

Теперь, наверное, следовало бы пожелать удачи будущим читателям, но я этого делать не буду. Если вы держите в руках эту книжку, вам уже крупно повезло. Скорее всего, у вас есть мозги, но вдобавок вы еще и обладаете хорошим вкусом, чтобы отличать хорошую литературу от плохой. Зачем вам мои пожелания удачи, она у вас и так есть.

Анна Козлова

Вопрос, который ставит искусство: зачем человек?

Эрик Булатов

В тот день я сделала открытие – мужская одежда гораздо удобнее.

Бывают дни, которые проходят незаметной тенью, а бывают такие, которые врезаются в память на всю жизнь и в любой момент воскресают во всей красе, в подробности деталей, слов и даже запахов.

В тот день на мне болталась футболка парня, у которого я ночевала. На работе принято каждый день надевать что-то новое. Женщины должны делать неброский маникюр и носить колготки телесного цвета, мужчины – гладко бриться. Если будете являться два дня подряд в одном и том же, карьера пойдет прахом. Человек, не меняющий одежду, не ночует дома, а значит, он не высыпается, может быть, даже не моется. Важно менять хотя бы шейный платок, дабы демонстрировать стремление к профессиональному росту.

Пристрастие мужа к выращиванию дури не помогло сохранить семейный очаг. Мой брак был ранний, предпринятый в надежде защититься от мужского внимания, превращающего прекрасную юную жизнь в бесконечный каскад неловких ситуаций. Биология превращает людей в оленей, сшибающихся рогами. Но даже кольцо на пальце не спасало от голодного интереса мужчин. Олени настойчиво заглядывали мне в глаза. Замужество оказалось бесполезным и обременительным. Один плюс – моя прекрасная дочь. Машка.

Сначала все было так: по утрам я варила кастрюлю картошки и убегала учиться. А вечером обнаруживала гору грязной посуды. Дурь зеленела на подоконниках, в квартире толклись привлеченные ею поэты и прочие едоки картофеля.

Муж размещал в альбомах томные черно-белые фотографии подруг. Свекровь привозила ворохи застиранных ползунков и как-то проболталась, что, оказывается, «есть уже у нее внученька» – дитя давнего мимолетного романа мужа с одной из черно-белых муз. И вот удача – от одной девочки к другой переходят вещички.

А я и не знала про его другую дочь.

Мы учились на режиссерском, нам обоим требовалось снимать задания. Деньги, подаренные на свадьбу, пошли на покупку камеры. Но снимала в итоге я. Перед сессией муж перекраивал мое видео и выдавал за свое. Начало переставлял в конец, конец в начало, запускал задом наперед и вверх ногами в ускоренном режиме. Вскоре учеба ему надоела, и он выменял камеру на удобрения для дури.

А я от него ушла.

Жить на диванчике в монтажной было гораздо удобнее.

Один день я поработала няней. Неделю разносила газеты, месяц таскала подносы в ресторане. В свободное время сняла видео про радость влагалища, избавившегося от супружеского секса.

Удивительно, но фильм помог мне найти приличную работу – предстояло делать рекламные ролики американских сериалов. Это было весьма кстати: Машкины подготовка к школе, кружок рисования, гимнастики и самбо требовали гигантских расходов.

Телеканал, на который я устроилась, занимал три верхних этажа бывшего советского НИИ. Эта башня с пришпиленной легкомысленной шляпкой спутниковой антенны возвышалась над вечной стройкой, и служащим в колготках телесного цвета приходилось пробираться на работу между вагончиками строителей, перешагивая через волны вздыбленной «КамАЗами» глины.

Подъем на лифте был путешествием во времени. Двери открывались на разных этажах, и можно было видеть лотки, торгующие косметикой и одеждой, холлы, забитые аппаратурой и мебелью семидесятых годов, груды красных кресел из залов заседаний. Кое-где еще сохранились древние ученые, а на самом верху, среди прозрачных стен и серого ковролина, царствовали работники телевидения. В обеденные перерывы они спускались вниз обновить неброский маникюр и закупиться новыми шейными платками.

Моя настоящая жизнь начиналась после того, как, вернувшись с работы, я проверяла домашнее задание дочери и читала ей сказку на ночь. Немногие свободные от воспитания часы я проводила на ночных киносеансах, сожалея, что музеи, галереи и театры не работают круглосуточно.

Однако, хотим мы это замечать или нет, все составные части нашего мира пребывают в постоянном движении, ничто не стоит на месте. Все медленно, но верно изменяется. На верхние этажи башни неумолимо надвигалась тень экономического кризиса, а с ним и сокращение штата. Атмосфера тонущего корабля витала над ковролином. Я подозревала, что меня, скорее всего, уволят или предложат работать за деньги, которых нам с дочерью не будет хватать даже на билеты в кино.

Тысячей бумажных журавликов я рассылала резюме по сайтам вакансий. Но на то и кризис, что спасательных шлюпок не хватает на всех.

Сотрудники втихаря выносили кто монтажное оборудование, кто вазу с логотипом компании из переговорной. Я, поддавшись настроению, приглядывала, что бы хапнуть, но ничего стоящего на глаза не попадалось. Все уже растащили.

В тот день продюсер вошел в нашу комнату, разговаривая по-английски с незнакомой мне девушкой. Я мельком зафиксировала белую рубашку, вальяжный изгиб, глаза, сверкающие очками. Пышные губы и плавные движения делали ее похожей на рыбу-телескоп. Все переглядывались: «Что это за фря?» Не слишком вслушиваясь в разговор, я оценила бойкость и напор, с которым девушка вдохновляла продюсера. Слова укладывались цветными кирпичиками плотно, без зазоров, как в тетрисе. Не делая пауз, она переходила с английского на русский и обратно. Подарила собственную книгу, изданную в Австралии.

В тот день ее приняли на работу в наш аквариум, ведь она читала журнал «Hello!» и видела известные телешоу, а значит, знала, как устроено телевидение. Поговаривали, что она знакома с кем-то из руководства. Ее втиснули в мой угол, поставив еще один стол, а меня развернули лицом к стене. Это помогало не видеть сочувствующие взгляды коллег.

Оскалившись правильной улыбкой, она протянула руку:

– Я могу спросить вопрос?

И вот я уже показываю, где у нас курят, где брать кофе, как заказывать обед, где найти нашего лучшего айтишника.

С той минуты, как она «спросила у меня свой первый вопрос», рот у нее не закрывался. В первый час знакомства она рассказала мне буквально все, что знала. О правильном питании, о гороскопах, об австралийских аборигенах. Она смешно растягивала слова:

– А ты зна-аешь, что австралийские aborigines, don’t recognize the existence of time? Как это сказать по-русски?

(Она родилась в Москве. Ее родители эмигрировали, когда ей было девять. С тех пор она жила в Австралии. Русские и английские слова тянули ее в разные стороны, соперничая за ее душу.)

– Не признают существование времени? – Я не сильна в английском, но это я поняла.

– Зато у них бывает «work about», когда они бросают все и уходят… – Она замахала рукой, подыскивая нужное слово. – Уходят…

– Уходят куда глаза глядят?

– Абсолютли! Кстати, меня зовут Алекс!

Зазвонил телефон.

Помедлив, я сняла трубку. Мне велели зайти к продюсеру.

Когда все летит в тартарары, надо думать о хорошем. На ватных ногах я шла по коридору и старалась представить зеленые холмы под голубым небом, но все сильнее ощущала, что проваливаюсь в черную слякоть. Надо загипнотизировать продюсера, внушить ему мысль не трогать меня.

Остановившись перед дверью кабинета, я закрыла глаза, тщетно разыскивая в себе скрытые экстрасенсорные способности.

Нет ни плохих событий, ни хороших, есть только разные трактовки. И время. Время, меняющее плюс на минус и обратно. Внутренним взором я увидела, как люди собирают самолет, проводят испытание двигателей, и вот механизм заработал, блестящее на солнце насекомое, отделившись от слякоти, вспорхнуло. Я увидела мир фасеточными глазами табло, и он был движущейся мозаикой, хитрой игрой, где нет ни врагов, ни друзей, ведь однажды все меняются ролями. Мертвое становится живым, живое мертвым. Все едино. И потому следует относиться к временному противнику с любовью и уважением, как к лучшему другу. У самолета нет чувств, есть только маршрут. И мои чувства почти исчезли, без них стало легче. Без них реальность сквозила прохладной нейтральностью и металлическим привкусом.

Меня кто-то потрогал за плечо.

– С тобой все в порядке? – спросил звуковик.

У нашего звукорежиссера в аппаратной висят фотографии: он с Горбачевым, с Ельциным, с Путиным, с Гельмутом Колем, с Герхардом Шрёдером. Он лучший специалист по записи речей. И по прослушке. С тех пор как начались увольнения, он стал приходить на работу в военном кителе, даже фуражку надевал. Род войск и звание я определить не смогла.

– Порядок. – Я постучала в дверь. И скромно просквозила в кабинет.

Редеющая седина и бородка клинышком делали влиятельного продюсера похожим на плутоватого пирата, его взгляд приказывал: «Поговори со мной, детка!»

– Здравствуйте, вы такая-то?

Прежде чем назвать мою фамилию, он вгляделся в список на экране.

Не первый год работаю, мог бы и запомнить.

Зазвонил телефон. Козлобородый жестом предложил мне сесть. Пока он говорил, я его рассматривала. Последнее время он стал читать в очках – прогрессирует дальнозоркость. Желтоватые мешки под глазами увеличились – любит накатить. Седые бакенбарды – следит за модой. Руки покрыты густыми черными волосами – легко возбудим, импульсивен.

Он бегло изучал меня: мужская футболка, джинсы, позавчерашняя укладка, красные глаза.

Продюсер повесил трубку и посмотрел на меня пристально. Так, что захотелось протереть глаза кулачками. Я не выдержала и заговорила первой:

– Давно хотела поговорить с вами… – Мне хотелось сказать ему, как мне нравится моя работа и наш коллектив, и это было бы вполне искренне, но я притормозила, ведь сейчас это будет восприниматься как грубая неуместная лесть. – Не думала, что это случится так…

Он хмыкнул и перебил меня:

– Ну вот, вы сами знаете, о чем пойдет речь. Вы готовы, как я понимаю, к уходу. Потому что альтернатива, которую я мог бы вам предложить, вряд ли вас устроит.

В кабинет без стука заглянула секретарша.

– К сожалению, мне пора. – Продюсер поднялся. – В общем, мы друг друга поняли. Зайдите в отдел кадров.

Хотелось на воздух. Хотелось глубоко вдыхать туман полей и лесов. Ну или хотя бы только полей. Но и лесов тоже хотелось вдохнуть. Но я глотала ртом сухой запах ковролина. В коридорах, на лестницах, в курилках и в лифтах я видела других уволенных. Одни застыли с потухшими сигаретами, другие истерически острили, третьи нарочито спокойно собирали вещи. Выйдя из кабинета, я испытала давно забытое чувство абсолютной ненужности. Полной свободы от всего этого. Свободного падения, так близкого к чувству полета.

Дрожащими, непослушными руками я скопировала из компьютера все, что могло пригодиться. Прощай, офис, больше я не твой менеджер.

Работа вносила в мою жизнь равновесие. Были приятные мелочи – я могла пользоваться монтажным оборудованием, сообщала адрес организации, заполняя бланки на участие в фестивалях, выписывала за счет компании альбомы и журналы про искусство. И все-таки, выходя в тот день из офиса, я чувствовала себя жвачкой, которую выплюнули из большого телевизионного рта.

Юрист, с которым мы как-то однажды трахнулись ночью на лавочке, признался, что не может сказать жене, что уволен. Наш одноразовый секс перерос в некое подобие дружбы. И я послала ему воздушный поцелуй перед тем, как двери лифта медленно, с неказистыми рывками, скрыли его из моей жизни навсегда. Я и не знала, что у него есть жена.

Моя дочь вызывала в мужчинах осторожность, а я не могла испытывать чувств к осторожным. Казалось, я не смогу влюбиться в ближайшие миллионы световых лет.

Я поняла, что забыла совершить обязательный ритуал всех уволенных – разослать последнее письмо: «Этот адрес больше не действителен».

И вдруг меня осенило: я же не могу уволиться, не завершив монтаж анонсов, которые должны быть в эфире на следующей неделе!

Утром, проснувшись по будильнику, я снова шла к зданию со спутниковой антенной на крыше. Окна отражали солнечные лучи, превращая серую башню в подобие маяка. Со мной поравнялся большой черный автомобиль, боковое стекло опустилось, и продюсер произнес:

– Вы были в отделе кадров?

– Мне надо время, чтобы доделать проекты и в срок сдать ролики на эфир, – произнесла я тоном, не терпящим возражений.

Он посмотрел на меня поверх очков:

– Вас подвезти?

До башни оставалось метров сто.

– Спасибо, хочу прогуляться!

Мой ответ ему не понравился.

Ну что поделаешь. Не слишком приятно общаться с человеком, чья волосатая рука может убрать тебя, как пешку с доски.

Беру чашку бесплатного офисного кофе. И расплескиваю половину, пока несу ко рту. На полу ехидно кривятся коричневые кляксы. Стереть их размашистыми движениями. И салфетку выбросить. Хрустнула коленка. Психосоматика…

Никто из уволенных вчера не вышел на работу. Никто из тех, кто каждое утро повышал производительность труда эспрессо и энергетическими коктейлями. На этаже необычайно тихо. Я наедине с кофейником, полным коричневой жижи, рисую в тетрадке бордюр из черепов, крестиков и роз. В школе дочь учили подобным бордюром, только не из черепов, а из цветочков, отделять домашнее задание от упражнений, выполненных в классе. С тех пор бордюры улучшают нам настроение.

Я не сказала Машке, что уволена. Чашка постукивает о зубы, словно начинается землетрясение. Может, не надо было приходить? Я совершенно не уверена, что правильно поступаю. Принять все «как есть»? Плыть по течению?

Хватит! Пришла, так работай. Я решительно встала и направилась к своему, повернутому к стене, столу.

Алекс улыбалась как ни в чем не бывало. Может быть, она и не знала, что меня уволили. Но другим пришлось сказать, что я доделываю анонсы и ухожу. Чтобы уйти от лишних расспросов, я вышла в коридор. Коридор был длинный. Цели у меня не было, захотелось подпрыгнуть. Появилась шальная идея, что я смогу зависнуть в воздухе. Желание так распирало, что я подпрыгнула, прокрутив ногами в воздухе невидимые педали, и даже показалось, я действительно левитировала какие-то доли секунды.

Я оглянулась и увидела Алекс. Она шла в курилку.

– Как по-русски aborigines?

– Так и будет: аборигены.

– Аборигены по-своему ощущают жизнь.

Я пожала плечами.

Не люблю пустые разговоры. Когда мне скучно, я складываю в уме числа. В неделю в эфир выходит пять минутных анонсов сериалов. В месяц двадцать, значит, в год двести сорок. За время моей работы, зрители посмотрели пятьсот сорок роликов. Не считая повторов и специальных показов – это девять часов рекламного продукта. Что, если так рекламировать, например, видео-арт? Заинтересуют ли зрителей Джун Пайк или Марина Черникова?

– Французы обедают ровно с четырех до шести. В ресторанах в это время очереди. А если прийти на полчаса раньше или позже, не застанешь там ни обеда, ни повара. И знаешь почему?

Теперь мне было не до размышлений, крутящееся кресло Алекс было постоянно развернуто ко мне, и у меня поубавилось времени на вычисления. Невежливо сидеть спиной, когда с тобой разговаривают.

– О, сори, сори, что опять отвлекаю! Я совсем ничего здесь не знаю. – Она сделала жалобные глаза. – Я буду обо всем тебя спрашивать вопросы. Если ты не против?

– Велком. Только… можно совет? Ты вообще отлично говоришь по-русски, но есть одна ошибка: нельзя сказать «спросить вопрос».

Она помрачнела и задумалась.

– Можно сказать «задать вопрос», – сказала я как можно приветливее, уже жалея, что взялась поправлять ее.

– А можно «я имею вопрос»?

– Конечно! Но лучше «у меня есть вопрос».

– Отлично! Потому что у меня есть много-много вопросов! Так можно говорить?

– Да, идеально!

– Здорово! Я буду спрашивать их! А ты знаешь, что аборигены обедают и спят, когда этого требует их астральное тело?!

– Нет.

– Ты идешь фор ланч?

– Мое астральное тело хочет еще поработать.

– Жалко! Вот когда абориген идет на работу, белые думают: «Ну, наконец-то за ум взялся, решил семью кормить. Скоро дом в кредит купит, даст детям образование». Fuck off! Наступает момент, когда душа аборигена требует отдыха, и он уходит.

– А как семья аборигена относится?

Я заметила, что вхожу в редкую для себя общительную фазу. Ладно, пусть меня запомнят такой.

– Семья рада! Если ушел, значит, он на верном пути.

– Ладно, пойдем обедать!

Алекс высоко, как танцовщица, задрала ногу, натягивая сапог, чиркнула молнией. Потом она, будто проветривая внутреннюю часть бедер, натянула второй сапог.

– А что здесь носят, когда выпадает снег?!

– Шубы.

– Из живого меха? Б-р!

Я подсказала ей, где купить экологически верный пуховик.

За соседним столиком женщины эмоционально обсуждали, как некая девица ублажила начальника и получила работу. Эта история даже Алекс заставила замолчать. Она сделала жест, который можно было бы перевести как «какого черта?».

А мне пришла в голову одна идея.

На следующий день я пришла в мини и пару раз прошла вдоль прозрачной перегородки кабинета продюсера. Плакаты его сериалов и шоу, прикрепленные к стеклу, закрывали мою верхнюю часть, видны были только ноги. Когда я прошла мимо в третий раз, он выглянул, увидел, что это я, и на его лице отразилась секундная борьба. Он понимал – мне что-то от него надо, но пересилить себя уже не мог и предложил обсудить анонсы в конце рабочего дня.

Ровно в семь вечера продюсер сообщил, что будет ждать меня в машине.

Оглянувшись по сторонам, нет ли вокруг знакомых, и убедившись, что они есть, я села в машину.

Об анонсах мы почти не говорили, продюсер рассказывал о готовящемся ребрендинге, о новом ситкоме, таком смешном, что мы должны обязательно поехать к нему и посмотреть. Часто выходил покурить. Я тянула время, заказала второй салат.

– Ты сумасшедшая, ты будешь снова есть эти листья?! – воскликнул продюсер.

Надо было брать поросенка, тогда сидели бы часа два.

– Возьми рыбу.

– Спасибо. Но…

– Возьми грибы.

Рассказал, что у него есть сумасшедший дядя, который так вот разговаривает. Изобразил, как разговаривает дядя. Сказал, что он сам боится сойти с ума. Попросили счет.

Я привыкла сама платить за себя.

Он хмыкнул. Но спорить не стал.

Поехали в его квартиру в новом жилом фонде. Он с гордостью включил проекцию на своем домашнем кинотеатре. Предложил коньяка. Я никогда не пила коньяк и в этот вечер не собиралась начинать. Он налил себе. Ситком показался несмешным, но продюсер хохотал так, что я поверила – он действительно может сойти с ума. Он прикончил бутылку и поцеловал меня. Его усы царапали мои губы. Я похолодела, даже обледенела, не в силах пошевелиться. Поцелуй длился долго, и чем дольше он тянулся, тем глупее я себя чувствовала. Неужели это точка невозврата? Я бросила Машкиного отца. Разрушила семью. Непоправимо. Сейчас не надо об этом думать. Это твой шанс. Вот он мужчина, которого все хотят. Заставь себя!

Он задел ногой бутылку, она покатилась по мрамору.

Остановиться еще не поздно! А почему это ему должно так легко достаться?! Нет! Надо выбираться из этого. Я не хочу! Я отлепила от себя его губы.

– У тебя нет девушки? – Я сама смутилась от своего вопроса.

– У меня три девушки более-менее постоянные, ну и так…

– О! И где же твой гарем?

– Одна родила недавно, я снял ей дом в Греции. Секретарша уехала к маме в Ижевск, а Катя, актриса, не живет здесь, заходит в гости, она ветреная.

– А ты ей предлагал жить постоянно?

– Ключи дал.

– То есть она может вот сейчас отпереть дверь и войти?

– В принципе, может. А что, это проблема?

И он снова придвинулся.

Я отстранила его руку. Впутываться в борьбу с секретаршей за продюсера, который меня даже не возбуждал, было опасно.

– Я не готова тратить время на соперничество с актрисами и секретаршами из Ижевска, родины автомата Калашникова. Закажу такси, напомни адрес. – Я постаралась, чтобы слова звучали как можно вежливее.

– Через час, – беззаботно ответил он и уронил меня на диван. Потасовка развеселила обоих.

И тут в двери повернулся ключ и в квартиру ввалились две силиконовые горы. Это была Катя. Ее лицо задвигалось энергично и неподражаемо, как это бывает у актрис, из глаз брызнули слезы. Она сорвала с вешалки пальто продюсера и швырнула в него, вслед за пальто полетела его куртка, шапка, ложечка для обуви, затем Катя начала судорожно рыться в сумочке. Продюсер шатаясь подошел к ней, но она отпихнула его и ушла в ванную.

Пока она размазывала по лицу тушь, я быстренько напялила свои оксфорды. В одном из них меня что-то больно укололо. Я сняла туфель и вытряхнула на пол шуруп. По колготкам расползлась стрелка. Как это принято в артистическом мире, Катя была всегда готова к войне и, видимо, таскала в своей сумочке шурупы. В ванной она разразилась бурной матерной истерикой. Продюсер сидел с брезгливым выражением лица, закрыв рукой глаза. Решив не дожидаться, когда Катя обратится ко мне, я выбежала из квартиры. Не задерживаясь у лифта, спустилась вниз по черной лестнице и, разыскав выход с охраняемой территории, обрадовалась ночной прохладе и тому, что легко отделалась.

Остановился частник, и мы полетели по ночным улицам.

Иллюминация била водителю в глаза, пробуждая желание говорить:

– Всю жизнь вкалываем! Родители после войны вкалывали, мы вкалываем! И чего добились, где свобода?

На каждом повороте он до последнего не мог решить, куда ему свернуть – направо или налево, и наконец закладывал такой крутой вираж, что мы пролетали мимо припаркованных у тротуара автомобилей практически вплотную.

– Ладно свобода, даже «спасибо» никто не скажет! Вон, понастроили целые города. – Он кивнул на огни Сити. – Ничего ж здесь не было еще двадцать лет назад! Это ж все не из воздуха взялось, это же все люди построили…

Он резко перемещался через разделительные полосы и подрезал. Машину мотало. На перекрестке нам наперерез выехала серая «Лада». Он крутанул руль и затормозил, казалось, мы протараним старый корпус «Лады», я ударилась зубами о переднее сиденье. Не сильно, но ощутимо. Проскочили.

Водитель предложил покурить. Несколько жадных затяжек. Подъехали к дому. Расплатилась.

– Доброй вам ночи!

Машка возилась в постели, не спала. Я поцеловала ее. Мы долго шептались о том, что произошло за день, и ее голосок был для меня путеводной звездой в бушующей тьме мира.

У нас был проходной закуток в квартире родителей, между комнатой отца и комнатой матери, отчаянно воюющей с враждебной действительностью, частью которой была и я.

Отец запирался у себя, исписывал кипы бумаги формулами, в наши отношения не вмешивался. Родители давно в разводе, но живут вместе, им лень разменивать квартиру.

Мать впитала суровость коммунальной квартиры, где прошло ее детство, и привнесла ее в наш быт. Установленные ею строгие правила требовали: есть по расписанию, принимать душ не более пяти минут, телефон не занимать, не краситься и не вертеться перед зеркалом. И главное: хочешь мужчину – выходи замуж! Когда я появлялась на кухне, маме становилось тесно, она толкалась локтями, охала, цыкала и курила как паровоз. Но ради общения с дочерью я возвращалась в родительское неуютное обиталище. Сначала я не зарабатывала достаточно, чтобы снять жилье. Потом не могла сама забирать Машку из школы.

Я не из тех, кто способен посвятить всю жизнь работе менеджера, и все-таки каждое утро я тащусь в офис, чтобы деньги совершали, подобно солнцу, свой оборот.

Деньги дарят людям радость. Так думала я, проснувшись и чувствуя себя если не разбитой, то потрескавшейся.

Проводила Машку в школу и поплелась на работу.

Встретила в лифте продюсера, он опустил глаза.

Приближалась решающая неделя, мне предстояло сдать работу и удалиться.

Я сидела, отвернувшись от всего мира, уткнувшись в старый мерцающий монитор.

Денег было в обрез. Но думать об этом не хотелось. Хотелось гулять, ставить на зеро, а под утро застрелиться.

Наш офис был как поле битвы, где вражеские пули выкосили треть войска. Некому монтировать, озвучивать, писать тексты для дикторов. Уволили самых работящих. А ненасытный эфир требовал ежедневного обновления. Я, кое-как разобравшись в монтажной программе, сама монтировала, сама писала тексты, в каком-то чаду объясняла в Программном департаменте, в какой последовательности ставить ролики в эфир.

Каждый день я ждала, что мой пропуск аннулируют. Но снова и снова турникет приветливо подмигивал зеленым огоньком.

Ночью выпал снег, и мы с Алекс явились на работу в одинаковых пуховиках. Цвет она выбрала черный, как и я.

В тот период жизни я жила глобальными идеями, меня не интересовали подробности, мелочи, детали. У меня было мало вещей. Желать чего-либо материального казалось мне бессмыслицей. После знакомства с Алекс началось мое падение в тварный мир. Она обожала одежду, с восторгом рассказывала о любимых брендах и кидала ссылки. Ее голос, когда она лепетала о шопинге, обволакивал.

Подмигнув мне, она сообщила по скайпу своему австралийскому мужу, что, как и все здесь, теперь ходит завернутая в большое стеганое одеяло.

Закончив разговор, крутанула кресло в мою сторону:

– Десять лет брака не шутки, моя дорогая. Дом в дорогом районе Сиднея. Могу вернуться, когда захочу. И, кажется, не вернусь никогда. – Она серьезно взглянула и скроила отточенную гримаску, явно позаимствованную у кинозвезды.

Она сияла карими глазами, ее острая коленка уперлась в мою. Вальяжно и насмешливо она ощупывала меня взглядом. Ее мобильный издал сиплый сигнал.

– Fuck! Fuck! Fuck!!! Что делают в России, когда течет кран?

– Звонят в диспетчерскую.

– Мне из «Ди Э Зет» сказали, что в моей квартире кран течет уже два часа, – она глянула на бумажку, где выписала название организации: – «Оу Оу Оу Ди Э Зет» – это что?

– Это ДЭЗ.

Алекс снимала трешку в сталинке. Я знала тот район, Машка ходит в гимназию неподалеку.

Каким-то чудом уцелевшие старые обои и советская пятирожковая люстра, льющая тусклый свет, создавали атмосферу триллера. Черная кошка, которую Алекс подобрала на улице, уютно спала на пухлом диване, не обращая внимания на воду, растекающуюся по полу из кухни. Одиноко стоящая в раковине тарелка закупорила слив, и вода лилась на пол. Я бросилась выключать кран. Только потом сообразила разуться, оксфорды намокли. Поставили их на батарею. И стали собирать воду простынями в цветочек.

В дверь позвонили.

– Вот вы зайдите, посмотрите, что вы наделали! У меня потолок рушится! – раздался из-за двери голос соседки.

– Что я должна делать? Я слышала, что в России не открывают дверь? – прошептала Алекс.

– Открывают.

– Когда я хотела познакомиться с соседями, никто не открыл. Я звонила во все двери полчаса!

– Но сейчас ты залила ее, надо открыть.

– Я не залила! Утром не было воды! Я не поняла, что кран открыт.

Зашли к соседке. Вода капала с потолка. Везде стояли тазы, лежали тряпки, обои кое-где отслаивались. Соседка орала на нас, угрожала и кляла. Я спросила, во сколько она оценивает ущерб. Она неуверенно назвала неожиданно мелкую сумму.

Алекс немедля уплатила требуемое, и все успокоились.

– Я думала, она будет меня судить! – Алекс закурила. Она долго благодарила, что я так ловко уладила дело. Потом включила духовку.

– Я замариновала ягненка. Любишь ягненка?

– Я веган.

– Умоляю, поешь! Свежайший ягненок! Три дольки чеснока, соевый соус, бальзамик, соль, перец. Мариную несколько часов, запекаю в прованских травах. Итс вери спешиал! М-м-а! – сложила пальцы в щепотку и поцеловала их.

– Милая, я вообще не ем мясо. Никогда. Кроме того, нам надо возвращаться в офис.

– Но у тебя же мокрые ботинки.

– Ну и что? Мне сейчас нельзя отсутствовать. Меня уволили. Но я не могу сидеть дома. Не хочу говорить дочери, что уволена. Я даже себе не могу признаться, что я уволена. Я хожу на работу, потому что надеюсь, что меня возьмут обратно.

– О, у меня была похожая ситуация в Австралии, я тебе как-нибудь расскажу. И, кстати, можешь приходить ко мне, когда хочешь. А сейчас ты должна поесть ягненка. А в офисе я скажу, что ты помогала мне решить проблему с потопом!

– У меня нет аппетита.

– Ну ты же должна есть горячее! Еда – это секс.

– Еда – это еда, а секс – это секс.

– Нет, еда – это секс…

– А секс – это еда!