Текст книги "Любовь приходит дважды"

Профессор, исчерпавший весь свой гималайский словарный запас, оглянулся на Лай-По. Тот важно выступил вперед и заговорил.

Он говорил долго, с убедительными воркующими интонациями, делал плавные жесты руками, показывая то на горы, то на своих спутников, то на себя, но тоже не добился успеха.

Девушка даже не подала виду, что понимает, о чем ей говорят. Не обращая никакого внимания на разглагольствующего китайца, она продолжала смотреть на профессора – только на него одного.

Ну вот вам пожалуйста, расстроился Клаус, и здесь начинается то же самое.

Похоже, ночевать в палатке придется именно ему.

Профессор также вглядывался в девушку с напряженным вниманием и, как показалось Клаусу, с удивлением.

Внезапно девушка тяжело вздохнула (крылья носика затрепетали, тень от густых ресниц легла на порозовевшие щеки, сердце Клауса дрогнуло – да она не просто хорошенькая, она красавица!) и сделала рукой резкий отстраняющий жест.

Лай-По, слегка осипший, сразу же замолчал. Шерпы взволнованно зашептались.

По-прежнему не говоря ни слова, девушка повернулась и стремительной неженской походкой зашагала прочь. Клаус заметил, что она почти не проваливалась в снег, идя по нему с той же легкостью, что и по камням, не оставляя следов.

За девушкой, обдав путешественников густым кислым запахом, двинулись и яки.

Эти-то следы оставляли, да еще какие, один детеныш провалился по брюхо в снеговую проталину и жалобно замычал, но стоило хозяйке обернуться и нахмурить густые черные бровки, как теленок прекратил скандалить и, выбравшись из ямы со всей возможной поспешностью, кинулся догонять стадо.

– Ну что, подождем немного и двинемся за ней? – азартно предложил Клаус.

Профессор медленно покачал головой.

– Вернемся на плато, – произнес он по-английски.

Шерпы сразу перестали шептаться, с облегчением, как показалось Клаусу, подняли на плечи свою поклажу и один за другим полезли по тропе вверх.

* * *

На плато было ветрено, холодно и неуютно, но все же решили заночевать именно здесь. Профессор сказал, что утром нужно будет хорошенько осмотреться по сторонам, а с плато открывался чудесный вид как раз на нужное им северо-западное направление.

Клаус обмотал горло толстым шарфом, облачился в вязаную шапочку и пуховик, по секрету от герра Роджерса глотнул из фляжки с неприкосновенным запасом коньяка и пошел прогуляться.

Вокруг плато лежала бархатная, непроницаемая для глаз темнота. Смотреть было особенно некуда, разве что на небо. Огромное, иссиня-черное, усыпанное таким количеством звезд, какое Клаус видел только в детстве, в планетарии. Правда, там это были просто разноцветные светящиеся кружочки, а здесь звезды казались живыми. Они лучились, переливались всеми цветами спектра, подмигивали друг другу.

Клаус некоторое время гадал, что за крупная красноватая звезда зажглась точно посредине расстояния между ближайшими горными вершинами, но потом это занятие ему наскучило, и он подсел к профессору.

На самом деле Клаусу очень хотелось поговорить с герром Роджерсом о встреченной сегодня девушке.

Профессор, чтобы лучше видеть небо, разлегся на вытащенном из палатки спальном мешке и закинул руки за голову. Его правильное загорелое лицо в звездном свете казалось совсем молодым. И почему-то печальным.

– Вам что, совсем не холодно? – осведомился Клаус.

Профессор покачал головой.

– У меня есть запасной шарф, – сообщил Клаус.

Профессор снова покачал головой. Он был явно не расположен к беседе.

Немного помолчав, Клаус решил зайти с другого бока.

– Что-то Антарес сегодня особенно ярок, – произнес он, делая изящный жест рукой по направлению к красноватой звезде.

– Это Марс, – наконец разомкнул уста профессор. – Антарес в другой стороне неба, и отсюда мы его видеть не можем – горы мешают.

– Все-то вы знаете, – проворчал Клаус.

И снова воцарилось молчание.

Огненной дугой прочертил небо метеорит. Потом еще один. И еще.

– Красиво! – восхитился Клаус.

– Ужасно, – возразил профессор.

– Почему? – поразился Клаус.

– Ну, как почему… сам подумай, звезды все падают и падают, скоро ни одной не останется… И будет над нами небо – без звезд…

– А, – облегченно вздохнул Клаус, – это вы так шутите?

– Шучу, – после некоторой паузы отозвался профессор.

– А в самом деле… о чем вы думаете?

– О быстротечности жизни.

Звездное небо заслонила лохматая, с длинными болтающимися ушами голова Клауса. На лице ассистента присутствовало выражение крайней озабоченности.

Профессор вздохнул, приподнялся на локте и внимательно посмотрел на Клауса своими темными, то ли серыми, то ли все-таки синими, глазами.

– А, это у тебя шапка…

– Профессор, а вы… хорошо себя чувствуете?

– Да. Все в порядке. Так о чем ты хотел поговорить?

Клаус неуверенно заерзал.

– Насчет той девушки…

– А, да. Конечно. Насчет той девушки. Ну и что ты о ней думаешь?

– Она красивая. Привлекательная. Я бы не отказался…

– Я не об этом. Разве ты не заметил в ней ничего необычного?

– Ну… молодая девушка, одна, высоко в горах, пасет яков… Это само по себе достаточно необычно. У нее тонкая талия, маленькие ножки и, наверное, красивая грудь…

Профессор покачал головой и посмотрел на Клауса с сожалением.

Этот взгляд был хорошо знаком Клаусу. Многие смотрели так на него, когда он строил свои умозаключения относительно женщин. А некоторые еще и высказывались в том смысле, что и о женщинах нужно думать головой, а не другим местом.

Хотя профессор ничего такого не сказал, Клаус на всякий случай решил обидеться. Что это он, в самом деле? То впадает в ненужные и несвоевременные философствования, то делает вид, что в женщинах его интересует нечто иное, отличное от их женской сути…

– Подумаешь, – заявил Клаус, делая вид, что вот сейчас встанет и уйдет, – вы в моем возрасте тоже, скорее всего, больше внимания обращали на талию и грудь… нежели на что-то другое…

Профессор сел, обхватив руками колени.

– В твоем возрасте, – возразил он, – у меня уже была жена и трое детей.

* * *

Клаус присвистнул.

– Круто! Рассказали бы, а?

– Как-нибудь в другой раз.

– Ну пожалуйста! Я никому не скажу!

Клаус придвинулся к профессору.

Тот пошевелил крыльями короткого прямого носа и пробормотал, глядя в пространство перед собой:

– Кажется, я чувствую запах коньяка. Откуда бы это?

Клаус поспешно отодвинулся.

Ну и ладно, решил он, о личной жизни профессора поговорим как-нибудь потом.

Клаус знал, конечно, что у профессора есть дети (со старшей, Лаурой, он учился в одном классе), а раз есть дети, значит, должна быть и жена.

Просто все в лицее – и преподаватели, и ученики – давно привыкли, что герр Роджерс – один, что за ним не водится никаких интрижек и что даже секретаршей у него работает шестидесятилетняя фрау Лембке.

– Завтра нам предстоит еще один подъем, – произнес профессор, по-прежнему не глядя на Клауса, – а чем выше мы поднимаемся, тем разреженнее воздух. А чем разреженнее воздух, тем сильнее вредное воздействие алкоголя на организм…

Клаус опустил голову.

– Ну ладно, – смягчился профессор, – вернемся к девушке.

– Да! – с жаром подхватил Клаус.

– Ты заметил, что было у нее на лбу?

– Кажется, пятно, – неуверенно сказал Клаус, – да, точно, пятно! Синее, овальной формы, начиналось на переносице!

Профессор одобрительно кивнул.

– А посредине синего пятна еще что-то… не успел рассмотреть, да и далеко было…

– Маленький золотой кружок. В синем небе – золотое солнце. Так из какого же она племени?

Клаус засопел.

– Она… она… сейчас вспомню… она из народа лимбу!

Профессор снова кивнул, и Клаус облегченно перевел дух.

Но экзамен по этнографии Непала на этом не закончился.

– Ну и что же мы знаем о народе лимбу?

– Что они… почти все вымерли? – рискнул Клаус.

– Плохо, – огорчился профессор, – и чему только я тебя учил?

– Так это когда было, – возразил Клаус, – еще в лицее. А теперь нам читает лекции профессор Бах. Сплошной Древний Египет и Месопотамия. Третьекурсники его так и называют – Месопотам. Так что не вините себя, вы здесь ни при чем.

– Гм, – улыбнулся профессор. – Ладно. А что было у нее в ушах?

– Как что? Серьги. Золотые, кажется. В виде колец.

– Это были не кольца. Точнее, не совсем кольца.

– Да… пожалуй. Но я не успел рассмотреть…

– Это были змеи, кусающие себя за хвост.

– Ну и глаза у вас, – проворчал Клаус.

Профессор продолжал смотреть на него с выжидательным любопытством.

– Лимбу, лимбу… – бормотал Клаус.

Чтобы удобнее было вспоминать, он улегся на спальник рядом с профессором и закрыл глаза, надеясь, что все нужные сведения вдруг вспыхнут и отпечатаются на внутренней стороне век.

– Лимбу… ну, они это… древнейшие коренные жители Непала. Селятся в основном в провинции Лимбуван. Называют себя яктхумба – пастухи яков… Ну, это понятно… чего тут еще, в горах, делать – не ананасы же выращивать… Религия у них – буддизм, индуизм и… как его… даосизм…

От мучительных усилий вспомнить что-нибудь еще, относящееся к делу, Клаус завозился на спальнике и вытащил из-под него острый камень, похожий на наконечник копья древних людей. Некоторое время Клаус рассматривал его с вниманием, которого редко удостаивались камни и более интересной формы, а потом проговорил:

– А еще молодые лимбу могут заключать браки без разрешения родителей, что вообще является нетипичным для народов Непала. Невеста просто является к родителям на следующее утро и сообщает им, что вышла замуж…

– Очень интересно, – согласился профессор. – Продолжай.

– Однако, – в полном отчаянии произнес Клаус, – не все лимбу рисуют синие пятна себе на лбу и носят золотые украшения в виде змей… Да и Лимбуван этот далеко отсюда, на восточной границе Непала… Что же тогда получается, она…

И тут что-то щелкнуло в мозгу: отдельные, беспорядочно разбросанные куски информации вдруг вспыхнули чистейшим золотым светом и моментально сложились в удивительной красоты и стройности логическую картину.

Клаус отбросил камень в сторону и вскочил на ноги, подобный распрямившейся пружине.

– !..

– Я попросил бы тебя воздержаться от подобных выражений, – невозмутимо заметил профессор, – но, по сути дела, ты совершенно прав. Мы почти у цели.

Клаус перестал метаться и размахивать руками.

– Тогда почему мы не пошли за ней? – почти спокойно спросил он, догадываясь, впрочем, какой будет ответ.

– Потому что она не хотела этого, – сказал профессор, и Клаус кивнул.

– А еще потому, что она ушла на юг, а нам надо на северо-запад.

– Почему вы в этом так уверены?

– Я отвечу тебе потом. Когда мы будем на месте. Если у тебя еще останется желание спрашивать.

В устах любого другого человека, размышлял Клаус, доставая дневник, подобное заявление отдавало бы наглым и неоправданным самомнением. Любого другого, но не профессора.

Герру Роджерсу почему-то все и всегда верят, что бы он ни говорил. Даже шерпы, местные жители, которые в этих горах должны знать каждую тропинку и каждый камень, верят ему и беспрекословно идут туда, куда он их ведет.

А там, может, и нет ничего.

Нет Долины Предков, куда удаляются мудрые и достойные, чтобы вкусить заслуженного блаженства, нет страны, где на небывалой высоте воздух мягок и чист, а прямо на снегу цветут розы и куда с незапамятных времен не ступала нога простого смертного.

А может, все-таки есть? Скептик и атеист Клаус заглянул себе в душу и честно признался, что и он, пожалуй, верит профессору.

* * *

Утром Аделаиду разбудил солнечный луч, такой мощный и яркий, словно солнце успело уже набрать полуденную силу.

Совсем как тогда, в тот их первый, незабываемый мартовский день, наступивший после долгой, полной тревожного ожидания ночи.

Вот сейчас Аделаида повернется, откроет глаза и увидит рядом с собой смятую подушку, еще хранящую королевский аромат (солнце – грозовая свежесть – полынь).

А потом она встанет, соберется и пойдет в школу – не для того, чтобы работать, а чтобы встретить там его.

Аделаида повернула голову, открыла глаза и увидела прямо перед собой выкрашенную светло-зеленой масляной краской, с неопрятными белесыми разводами стену.

И сразу же, будто отворили заслонку, в нос Аделаиде ударил запах. Смесь вареной капусты, засох-ших пятен крови и плохо отмытых от мочи суден.

Вот еще, подумала Аделаида, все еще улыбаясь, приснится же такое.

Сзади кто-то деликатно кашлянул.

Аделаида резко повернулась и села в кровати, прижав к груди ветхое, в застиранном пододеяльнике одеяло.

У противоположной стены на стуле расположился Шаховской, в белом халате, со стетоскопом, торчащим из нагрудного кармана. Он сидел, переплетя пальцы на животе, и ласково улыбался Аделаиде.

– Зачем тебе стетоскоп, если ты психиатр? – хриплым, низким, не своим со сна голосом спросила она.

– Я – психоневролог, – мягко поправил ее Шаховской, не переставая улыбаться, – а стетоскоп мне и впрямь не особенно нужен. Годится любая другая блестящая вещь. Но тебя, вероятно, больше интересует, что с тобой случилось и где ты находишься?

– Догадываюсь, – буркнула Аделаида, осторожно ощупывая себя под одеялом.

Кажется, все в порядке. Она по-прежнему была в своем платье, белье и чулках, черные ее выходные туфли стояли на полу рядом с кроватью, а бисерная сумка лежала на тумбочке у изголовья.

Шаховской наблюдал за манипуляциями Аделаиды с выражением полнейшего понимания и сочувствия.

Она, опустив ноги, влезла в туфли и попыталась встать, но тут же ее качнуло, и пришлось опуститься на кровать.

Аделаида сжала ладонями виски (в голове гудело, но не очень сильно, а так, предупреждающе) и крепко зажмурилась.

Потом открыла глаза и зажмурилась снова. Не помогло – больничные стены, Шаховской и запахи пребывали на прежнем месте.

– Ну, ладно, – сдаваясь, произнесла она, – что со мной?

– Это связано с твоим нынешним состоянием, – охотно объяснил Шаховской, – ничего страшного, все совершенно естественно.

– С каким еще состоянием? – взвилась Аделаида. – Ты что, осматривал меня?

На благообразном лице собеседника появилось выражение легкой обиды.

– Я? А зачем это мне? Я, милочка моя, врач, и, смею заметить, неплохой. Мне не нужно укладывать даму в гинекологическое кресло, чтобы определить беременность, восемь-девять недель, не так ли?

Аделаида молча опустила голову.

– Вчера на встрече одноклассников тебе стало плохо, – продолжал Шаховской, – ты потеряла сознание, и мы с Борисом отвезли тебя в больницу.

Нет, это не гинекологическое отделение, – добавил он, отвечая на немой вопрос Аделаиды, – там все переполнено, и я покамест устроил тебя к себе, в неврологию. У нас, как видишь, относительно свободно… ты одна в палате.

– Покамест? – остро взглянула на него Аделаида. – Что ты этим хочешь сказать? У меня много дел, и я не намерена здесь задерживаться!

«О, лошадка показывает норов, – с удовольствием подумал Шаховской. – Задача становится еще более интересной».

– Разумеется, – мягко сказал он, – тебя никто не собирается здесь задерживать. Можешь встать и уйти прямо сейчас.

Аделаида поднялась снова, но на сей раз ее движения были медленными и осторожными. Ее все еще слегка пошатывало, но ноги уже держали.

Она подошла к двери и взялась за ручку.

– Можешь уйти прямо сейчас, – повторил Шаховской ей в спину, – если, конечно…

– Что? – напряглась Аделаида.

– Если, конечно, не боишься потерять ребенка, – четко и раздельно проговорил Шаховской.

* * *

– Я думаю, вы поступили правильно, – сказала завхоз, вручая Аделаиде пакет с халатом, тапочками и прочими необходимыми для больницы вещами. – Здесь вы будете под присмотром. Ничего страшного, многих женщин укладывают на сохранение чуть ли не с первых недель беременности, я вот тоже лежала с младшим, Михаилом, до самых родов… хотя мне было всего… позвольте-ка… тридцать два.

– До самых родов? – с тоской переспросила Аделаида.

– Ну да. А за школу не беспокойтесь, мы там и без вас справимся.

– Но я надеялась, что буду рожать в Швейцарии…

Завхоз задумалась.

– В Швейцарии рожать, наверное, лучше, чем у нас, – с неохотой признала она. – Но ведь туда нужно еще попасть. В общем, спустится Карл со своих Гималаев, вы тогда с ним и решите, что и как делать.

– А пока вам лучше остаться здесь, а то, не дай бог, и правда случится выкидыш. Да и о своем здоровье нужно позаботиться, не тридцать ведь вам и даже не сорок…

Завхоз, как всегда, была права, но от этой правоты у Аделаиды на душе стало совсем тяжело.

После того как Екатерина Алексеевна ушла, Аделаида, переодетая в халат, долго еще сидела, теребя завязанный аккуратным узлом пояс (живот под ним уже начал несколько выдаваться, или ей просто так казалось), и думала.

Всего пару дней назад она была совершенно счастлива и беззаботна.

Она вычеркивала дни в настольном календаре (красным карандашом – оставшиеся до развода и сиреневым – до его возвращения из экспедиции). Она мечтала о том, как в начале… в середине… ну, не позже, чем в конце июля, он встретит ее в аэропорту и она сразу же скажет ему… или нет, не сразу, она скажет ему в день их свадьбы.

Он будет рядом с нею (никаких больше экспедиций!), он будет любить ее, заботиться о ней, носить ее на руках, и в положенный срок она родит ему крепкого, здорового малыша.

А теперь – что же получается?

Ей даже позвонить ему не удастся, когда он вернется с гор, – по висящему в коридоре больничному автомату со скрученным в спираль, словно искаженным страданием, проводом, можно разговаривать только с местными номерами.

Придется просить завхоза.

А развод? Позвольте, да ведь если Аделаида не явится в назначенный срок, ее с Борисом не разведут.

Решат, в самом деле, что она передумала.

Две тяжелые, как ртуть, и соленые, как морская вода, капли скатились по ее щекам, проложив дорогу остальным.

* * *

А может, она сама накликала беду, послав Карлу в последнем письме свои любимые стихи?

А ведь писала то письмо в совершенно лучезарном настроении… Тогда она не знала точно, что беременна, хотя кое-какие подозрения на этот счет у нее, разумеется, уже появились.

Когда же узнала, писать о радостной вести было уже поздно – почта в Швейцарию из России идет долго, дней десять, а то и две недели, и он просто не успел бы получить письмо до своего отъезда.

Стихи же она нашла чудесные, нежные, теплые, каждое слово казалось нанизанным на шелковую нить сверкающей жемчужиной. И Аделаида совсем не чувствовала тогда звучавшей в них трагической ноты.

Они были очень старыми, эти стихи, и написал их персидский поэт Хайям – не тот Хайям, который Омар Ибрагим Абуль-Фатх Хайям ан Нишапури, горький пьяница и мизантроп, а нежный, чувствительный и верный своей возлюбленной Гиясаддин Абуль-Фатх Хайям ан Нишапури.

* * *

 
Это было давно, это было давно
В королевстве приморской земли.
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Анабель-Ли.
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.
И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви, —
Я и нежная Анабель-Ли.
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.
Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, кто мудростью нас превзошли…
Но ни ангелы неба, ни духи пучин
Разлучить никогда б не смогли,
Не смогли б разлучить мою душу с душой
Обольстительной Анабель-Ли…
 

* * *

– …ни ангелы неба, ни духи пучин разлучить никогда б не смогли, – всхлипнула Аделаида, успокаиваясь.

Наплакавшись вдоволь, она почувствовала некоторое облегчение. Умылась холодной водой из находящейся здесь же, в палате, раковины и принялась обследовать помещение.

Палата как палата, двухместная (хотя при желании сюда можно втиснуть еще одну или даже две кровати). Вторая кровать, которая ближе к окну, пуста, на ней голый, ничем не прикрытый, видавший виды полосатый матрац и подушка без наволочки, вся в вылезших перьях.

Кроме кроватей и раковины, в палате имелись еще два стула и две тумбочки.

Аделаида открыла скрипнувшую дверь и осторожно выглянула в коридор.

Он был низкий, прямой, слабо освещенный, такой длинный, что Аделаида плохо различала его дальний конец. Коридор делился надвое заваленным бумагами письменным столом с зажженной настольной лампой. Здесь, по-видимому, находился сестринский пост, который сначала показался Аделаиде пустым.

Потом в отдалении появился силуэт какого-то больного в длинном сером халате, ковыляющего с палкой вдоль стены к посту; мгновенно над залежами бумаг поднялась голова в белом колпаке и что-то строго произнесла.

Больной (Аделаида так и не успела понять, мужчина это или женщина) испуганно дернулся и поспешно ушел прочь.

Бред какой-то, подумала Аделаида.

А может, я все-таки сплю и ничего этого нет? Вот хорошо бы было…

Она вернулась в палату и подошла к окну.

Окно было довольно большое, двустворчатое и относительно чистое, так что сквозь него хорошо просматривались часть больничной аллеи, обсаженной темными кленами, скамеечка для больных и (сердце Аделаиды радостно дрогнуло) заросли кудрявой персидской сирени.

Ничего, подбодрила себя Аделаида, не без труда открывая тяжелую раму, как-нибудь… Как-нибудь обойдется.

Вот вернется Карл, и все изменится. Он что-нибудь обязательно придумает. Надо просто подождать, и ни в коем случае нельзя расклеиваться, а то что же получается – когда он рядом, я смелая и сильная, а когда его нет, я не могу даже набраться терпения и подождать?

Нет уж, чего-чего, а терпения мне не занимать. Терпения и умения ждать. Что-что, а это я умею. Хотя, может быть, это единственное, что я умею.

И потом, здесь же больница, а не тюрьма, продолжала успокаивать себя Аделаида.

Она провела пальцем по холодной и склизкой от ржавчины оконной решетке.

Ну решетка, так ведь первый этаж – как же без нее?

Захочу, и уйду отсюда в любой момент.

Мало ли что Шаховской говорит, он же не гинеколог.

Вот дождусь завтрашнего осмотра (Шаховской обещал, что осматривать будет сам заведующий гинекологическим отделением) и уйду.

Скорее всего, уйду. Может быть, уйду…

* * *

Аделаида собиралась после обеда погулять, посидеть на скамейке под сиренью, но вместо того задремала, свернувшись клубочком на жесткой кровати и натянув на голову одеяло.

Не то чтобы в палате было холодно – солнечные лучи, беспрепятственно проникая сквозь приоткрытое зарешеченное окно, согревали убогую больничную обстановку ничуть не хуже, чем импортный кожаный диван в кабинете главного врача. Просто Аделаиде казалось, что так оно безопаснее.

Проспать бы все это тяжелое, неприятное, муторное время!

И чтобы потом его рука откинула бы одеяло с ее головы!

А пока – не думать ни о чем неприятном! Не вспоминать ничего грустного и страшного!

И, словно повинуясь заказу, сон пришел к Аделаиде, до того приятный и легкий, что она радостно засмеялась. Перышко от подушки, встревоженное ее смехом, поднялось над кроватью, покружилось в ленивом солнечном сквозняке и медленно уплыло за окно.

* * *

Снова был холодный, ветреный, с пробивающимся сквозь тучи солнцем мартовский день. И снова она стояла в своем директорском кабинете, опираясь на край стола, и ждала, что вот сейчас, в следующую минуту, к ней приведут знакомиться иностранного гостя.

Теперь и вспомнить странно, какая она была тогда хмурая и недовольная и как ей хотелось улизнуть от этого знакомства.

Вдруг оказаться дома, одной… и чтобы Лена приехала сама, без Вадима своего…

Телефон выключить, дверь никому не открывать… Муж пусть будет в командировке дней шесть… И никаких футболов по телевизору до двух часов ночи. Двоечников, техничек, штатного расписания, разбитых стекол, поломанных парт, родителей второго «А» – все и всех побоку!

Знала б она тогда, кто стоит перед ее дверью, успела бы если не переодеться, то хотя бы причесаться и подкраситься.

Теперь же она знает. Тонкие пальцы в радостном волнении переплетены под высокой, обтянутой узорчатым шелком любимого лилового платья грудью.

Мимолетный взгляд в висящее на стене овальное зеркало – все в порядке! Лицо и шея над глубоким, прикрытым кружевом вырезом отливают нежной белизной. У нее всегда была великолепная кожа, белая и гладкая, как драгоценный старинный фарфор, с едва заметным розоватым отливом.

И губы хороши и свежи, и глаза – большие, мягкие, словно серый бархат, и длинные темно-пепельные волосы свободно, красивыми волнами падают на плечи, и нет в них ни единого седого волоска.

Входи же, я жду!

Пока англичанка Ирина Львовна с секретаршей Манечкой шепотом препирались в приемной, кому из них представлять гостя, тот, услыхав «Войдите!», спокойно открыл дверь кабинета и шагнул через порог. Секретарша с англичанкой ахнули и устремились следом.

Гость приблизился к стоявшей неподвижно Аделаиде Максимовне.

– Карл Роджерс, – представился он приятным низким голосом.

– Аделаида Максимовна Шереметьева, – ответила Аделаида, пытаясь вспомнить, принято ли сейчас при знакомстве с иностранцами подавать руку; ничего не вспомнила, но решила на всякий случай подать. Гость принял руку бережно, словно драгоценность, слегка пожал и на мгновение накрыл другой ладонью, сухой и очень горячей.

– А-де-ла-ида, – повторил он задумчиво, словно имя было совсем уж труднопроизносимое, – Аделаида… Делла… Вы позволите мне называть вас Делла?

Покосившись на замерших у двери Манечку с Ириной Львовной, Аделаида Максимовна смутилась окончательно и в просьбе отказала. Гость, впрочем, нисколько не обиделся и не огорчился, лишь внимательно посмотрел на порозовевшую директрису, и в темных глазах его на миг вспыхнули лукавые золотые огоньки.

Но на сей раз Аделаида и не думала отказывать.

– Да, конечно, – она подняла свободную руку и нежно провела по его густым светлым волосам, – конечно…

Какой он все-таки красивый!

Высокий, стройный, загорелый… и молодой – всего сорок два, а выглядит и вовсе на тридцать пять. И нисколько не похож на профессора и директора школы. Скорее его можно принять за артиста в роли директора школы.

Вот только глаза у него не такие, как у актера, лицедея, притворщика. Они темные, то ли серые, то ли синие, как море в грозу. В них глубина, философские размышления, в них затаенная печаль.

А иногда в его глазах прыгают лукавые чертики… или разгораются золотые солнца.

Аделаида могла бы смотреть в них вечно. И теперь она не собирается терять ни одного дня – как тогда, в марте, потеряла целую неделю… все раздумывала… переживала… сомневалась.

Стоило ей об этом вспомнить, как декорации сменились.

Теперь была мартовская ночь, холодная, ясная и лунная, они вдвоем стояли у подъезда дома, где жила Аделаида.

Козырек над подъездом бросал на входную дверь густую бархатную тень, и Аделаида принялась на ощупь набирать комбинацию кодового замка.

Где-то рядом послышался телефонный звонок. Аделаида вздрогнула от неожиданности и выпрямилась, не успев нажать последнюю кнопку.

Карл вытащил мобильник, посмотрел на высветившийся номер и энергично произнес что-то короткое по-немецки.

– Да! – затем рявкнул он в трубку по-русски, взглядом попросив у Аделаиды прощения. – Слушаю!

В трубке поспешно забубнили что-то высоким и довольно противным, но, без сомнения, мужским голосом. Слов говорившего Аделаида, как ни старалась, разобрать не смогла; пару раз ей показалось, что звонивший произнес слово «филин», но почему Карл проявляет такое внимание к этой птице, было совершенно непонятно.

– Хорошо, – ответил Карл своим привычным, спокойным, тоном, – я сейчас приеду.

Он повернулся к Аделаиде, взял ее за плечи, но не приблизил к себе и не поцеловал, а лишь посмотрел на нее своими темными глазами, в которых горели и сыпали искрами целые золотые созвездия, и сказал:

– Жди. Скоро вернусь.

– Не пущу! – решительно заявила Аделаида сегодняшняя сразу же после того, как раздался звонок. – Даже и не думай!

Никуда не пущу! – продолжала она, уже просыпаясь под звон телефона, доносящийся из открытого окна. – Ты нужен мне и нашему ребенку!

Ты нужен мне, – повторила она, садясь в кровати и прижимая подушку к груди, – где бы ты ни был сейчас… ты мне очень нужен! Услышь меня… возвращайся!

* * *

Утром профессор послал осматриваться Клауса, а сам уткнулся в ноутбук. Клаус побродил туда-сюда, вглядываясь в молочное море внизу (за ночь вокруг плато легли облака, и увидеть что-либо не было никакой возможности), и вернулся к профессору с известием, что спуститься получится лишь по той самой тропе, по которой они вчера поднялись.

Профессор неохотно оторвался от экрана.

– А зачем нам спускаться вниз?

Клаус задумчиво поскреб отросшую щетину.

– А зачем нам подниматься наверх?

Профессор сорвал росшую между камнями короткую невзрачную колючку. На конце ее белел крошечный цветок – звездочка с желтой сердцевинкой.

– Это эдельвейс, – сообщил профессор, нежно поглаживая колючку длинными музыкальными пальцами.

– Не может быть! – огорчился Клаус. – Я всегда думал, что эдельвейс – это крупный, роскошный цветок вроде розы! О его красоте сложено столько легенд…

– В самом деле?

– Ну да, – заторопился Клаус, видя, что шерпы уже собрали свою большую палатку и нерешительно топчутся около их двухместной, – вот, например, такая. Жили-были двое влюбленных, которые почему-то не могли пожениться. Не помню точно, что им мешало… В общем, они решили прыгнуть со скалы, чтобы никогда больше не расставаться. И горы покрылись прекрасными белоснежными эдельвейсами в знак скорби, печали и торжества любви.

– Надо же!

– А вот еще одна… – Клаус краем глаза следил, как шерп Лай-По умело и сноровисто вытаскивает дуги из тента, и молился, чтобы профессору не вздумалось обернуться. – Про принцессу, которая решила выйти замуж только за того, кто принесет ей эдельвейс…

Профессор закрыл ноутбук.

– И, представляете, все женихи взяли и разбежались… Эдельвейсы ведь растут высоко, на неприступных скалах, вот никто и не захотел париться…

– Да ну?

– Точно! Только один и нашелся – добуду, мол, эдельвейс, чего бы мне это ни стоило!

– И как? Добыл?

– Да. Только, пока он ходил за эдельвейсами, прошло очень много времени. Принцесса успела состариться. Так что, когда он, грязный, оборванный и заросший, явился к ней со своим букетом, то даже и не узнал ее сначала. А когда узнал, то сам передумал на ней жениться.

– Клаус, – улыбнулся профессор, – ты отличный рассказчик. Но не трать больше сил – Лай-По уже разобрал нашу палатку и уложил ее в твой рюкзак. Мы можем отправляться в путь.

– А я как раз собирался это сделать, – пожал плечами Клаус, – да, знаете еще что?

– Ну? – вздохнул профессор, прилаживая рюкзак.

– Еще говорят, что духи гор охраняют эти цветы. И сорвать эдельвейс могут только мужественные, сильные духом и чистые сердцем. Вроде нас с вами…

* * *

Непривычно тихие и молчаливые шерпы уже стояли со своей поклажей у края плато и ждали указаний.

Профессор подвел спутников к совершенно отвесной и неприступной на вид скале.