Текст книги "Любовь приходит дважды"

Там он в очередной раз сверился с ноутбуком, а затем повел себя странно – прижал ладони к гладкому камню, закрыл глаза и замер в неподвижности. Клаус в смущении оглянулся на шерпов – те, присев на корточки, наблюдали за профессором с легкой тревогой, но безо всякого удивления.

Наконец правая рука профессора двинулась вверх. Его пальцы зашевелились, словно нащупав на гладком камне что-то не различимое зрением.

Профессор глубоко вздохнул, открыл глаза, и, обернувшись, поманил Клауса к себе.

– Что-нибудь видишь?

Клаус приподнялся на цыпочки.

– Не-а… а чего видеть-то? Камень как камень.

Профессор нагнулся, зачерпнул пригоршню ноздреватого синего снега и старательно растер его по скале.

– А теперь?

От желания увидеть Клаус сощурился так, что из глаз потекли слезы.

И – увидел.

На потемневшем от влаги камне проступили округлые линии.

Кто-то, кому явно некуда было девать время, высек (или вырезал) на высоте двух метров изображение змеи, кусающей себя за хвост. Оно оказалось выполнено очень тщательно, с мельчайшими подробностями: вроде чешуек, зигзагообразного рисунка на спинке и злобных щелевидных зрачков.

Этот «кто-то» должен был быть очень высоким, сдедуктировал Клаус, если предположить, что изображение высечено на уровне глаз.

Гораздо выше профессора, настоящий баскетболист.

Однако насечка выглядит очень старой, почти совсем стершейся из-за всяких там горных эрозий. Возможно, ей сотни или даже тысячи лет. В те времена люди еще не играли в баскетбол.

Или играли?

Клаус представил себе очень высоких узкоглазых людей с кожей цвета шафрана, бритоголовых, в длинных холщовых одеяниях, азартно бегающих по плато, перебрасывающихся тяжелым, сшитым из обрезков ячьей кожи мячом и подбадривающих друг друга гортанными криками.

Клаус отрицательно покачал головой – что-то в этой картине было явно не так.

Оглянулся на профессора – тот, не отрываясь, смотрел на змею, словно ждал, что вот сейчас она оживет, легкой тенью соскользнет со скалы и уползет в нужном им направлении. Клаус тоже стал пристально таращиться на изображение и догляделся до того, что змея подмигнула ему.

Разошедшаяся вконец фантазия Клауса дала пинка его ленивой, дремлющей памяти, и та в считаные секунды выдала правильный ответ.

– Арии! Этот рисунок оставили здесь древние арии!

– Молодец! – похвалил его профессор.

Клаус покраснел от удовольствия. Господин Роджерс отнюдь не был склонен разбрасываться подобными оценками для своих учеников.

Но хорошее настроение Клауса продержалось недолго – до того момента, когда профессор, обогнув скалу, остановился на самом краю обледеневшего козырька над залитой молочными облаками пропастью.

– Нам туда, – сказал он.

Снял рюкзак, положил его на козырек и, повернувшись спиной к пропасти, уцепившись за каменный выступ, ухнул вниз. Через секунду пальцы профессора разжались, и наступила тишина.

* * *

Хотя Клаус и написал в своем дневнике, что все это время сохранял полное спокойствие и самообладание, на самом деле он здорово испугался.

Сначала Клаус подумал, что профессор спятил; потом – что профессор спятил и решил покончить жизнь самоубийством, еще позже – что профессор спятил, решил покончить жизнь самоубийством и ему, Клаусу, придется объясняться по этому поводу сначала с шерпами, а затем и с местными властями.

Однако додумать столь неутешительные мысли до конца Клаус не успел, потому что откуда-то снизу и сбоку, совсем близко, явно не со дна пропасти, послышался голос.

Клаус опустился на четвереньки и, вытянув шею, осторожно посмотрел вниз.

Господин Роджерс, живой и невредимый, стоял на краю довольно широкой каменной полки. Она обвивала скалу какими-то двумя метрами ниже козырька и при этом была совершенно невидима сверху.

Синие глаза профессора сияли, вышедшее из облаков солнце играло и переливалось в его густых платиновых волосах. Он радостно улыбался белыми, как снег, и ровными, как на рекламе зубной пасты «Колгейт», зубами и звал Клауса к себе.

Клаус в растерянности оглянулся на шерпов. Те сбились в кружок и, опасливо посматривая в их сторону, о чем-то совещались вполголоса.

Клаус собрался с духом, лег на живот и очень осторожно сполз с козырька.

Все было уже в порядке, он твердо, обеими ногами, встал на каменную полку, почему-то совершенно не обледеневшую, и даже обменялся с профессором крепким рукопожатием, как вдруг нечаянно посмотрел вниз.

Профессор тут же схватил его за шиворот.

Клаус всхлипнул, зажмурился и, повернувшись, уткнулся носом в колючий шерстяной свитер профессора.

От господина Роджерса шел привычный запах грозовой свежести и нагретой солнцем полыни. Глубоко вдохнув его, Клаус немного успокоился.

Профессор ободряюще похлопал его по спине.

– Ну-ну, сейчас все пройдет. Просто не делай резких движений.

– А что это у вас за парфюм? – спросил Клаус, стараясь оттянуть момент, когда придется развернуться, выйти из-под надежной защиты профессорской руки и бесстрашно взглянуть в лицо своему ближайшему будущему.

Но господин Роджерс не успел ответить, потому что из-за козырька высунулась голова Лай-По и о чем-то возбужденно застрекотала.

Профессор сразу же перестал улыбаться.

– Они не хотят идти дальше, – сообщил он Клаусу, – и не хотят, чтобы мы туда шли.

Клаус облегченно вздохнул.

– Они считают, что это смертельно опасно, – продолжал переводить профессор.

«Надо же, какие умные ребята, – про себя восхитился Клаус, – я тоже так считаю…»

– И поэтому они собираются, пока не поздно, вернуться назад. С нами или без нас. В последнем случае они готовы возвратить нам половину денег.

– Э… – Клаус вопросительно посмотрел на профессора, – а мы… то есть я хотел сказать, какая щедрость с их стороны!

– Ты тоже можешь вернуться, – спокойно, словно речь шла о возвращении с обеда в учебный корпус А, предложил профессор.

– А вы?

В этот момент Клаус испытал крайне неприятное ощущение, гораздо более неприятное, чем несколько минут назад, когда по неосторожности заглянул вниз и увидел, что находится там, под разошедшимися на минуту облаками.

– Я иду дальше, – будничным тоном ответил профессор.

Он повернулся к Лай-По и сказал ему несколько слов по-китайски. Лай-По сокрушенно зацокал языком, спустил профессору его рюкзак и протянул руку Клаусу.

– Нет! – неожиданно для себя воскликнул тот.

Его губы и язык перестали слушать мозг и понесли опасную и вздорную отсебятину:

– Подождите! Я хочу немного подумать!

* * *

Да о чем тут думать, взвыл мозг, давай китайцу руку и поднимайся наверх!

Через какие-нибудь пять-шесть дней вернешься домой, в Цюрих…

Примешь горячую ванну, побреешься наконец как белый человек.

Потом ляжешь в постель с настоящими, белыми, накрахмаленными простынями и будешь спать, спать, спать, сколько душе угодно!

Сосед по квартире, студент-медик Вильгельм, как раз уехал на каникулы к родителям, так что никто не станет зубрить над ухом латынь и требовать, чтобы ты гасил за собой свет в уборной и плотно прикрывал дверцу холодильника.

Проснувшись где-нибудь под вечер, наденешь на чистое, отдохнувшее тело новую стильную футболку с эмблемой Rammstein, кожаный пиджак, новые белые джинсы и легкие замшевые кроссовки. Никаких больше тяжелых туристских ботинок и шерстяного нижнего белья! На шею повесишь цепочку с кулоном в виде мертвой головы.

Выйдешь на улицу под легкий вечерний моросящий дождичек – огни плывут и отражаются в мокром асфальте, поникшие от дневной жары цветы оживают в глиняных вазонах, запах бензина упоительно смешивается с ароматом свежеиспеченных булочек с корицей и свежемолотого кофе… Цивилизация!

Зайдешь в торговый центр на Бетховенштрассе, в павильон игральных автоматов, замочишь там дюжину-другую монстров. И уж совсем под вечер отправишься в пивной бар на набережной Баннхофштрассе, под крылышко к Эльзе.

Эльза, пухленькая, румяная, с золотистыми кудряшками, в свежайшем кружевном фартучке, для начала подаст тебе у стойки первую – прекрасную, запотевшую – стеклянную кружку с пивом. А уж потом можно и засесть по-хорошему за любимый столик у окна с двойной порцией охотничьих колбасок по-баварски…

* * *

– Да ну их, эти охотничьи колбаски, – вздохнул Клаус. – Лучше айсбанн с тушеной капустой.

– Айсбанн лучше, – согласился профессор. – Но что…

– Я иду с вами, – сказал Клаус. – Нельзя оставлять вас без присмотра. Но когда мы вернемся, вы угостите меня айсбанном. С капустой и пивом. А на сладкое я предпочитаю яблочный штрудель по-венски. И чтобы официантка была непременно блондинка.

– Договорились, – улыбнулся профессор, – в первом же пабе исполню ваше желание.

Воскресенье оказалось весьма насыщенным событиями не только для главных героев, но и для прочих персонажей этой правдивой истории. В частности, для того, кого мы уж никак не можем оставить без внимания в такое напряженное время, – психотерапевта Шаховского.

От него в нашей истории зависит многое, и мы нисколько не сомневаемся, что он приложит все усилия для того, чтобы развернуть события в свою пользу.

Это воскресенье Леонид Сергеевич отработал в частном медицинском центре: принял четверых посетителей в первой половине дня и еще троих ближе к вечеру. Воспользовавшись во время обеденного перерыва отсутствием психотерапевта, мы можем заглянуть в его кабинет.

Он оснащен всем необходимым: диван и два мягких кресла для обычных консультаций, кушетка для занятий психоанализом, строгий и солидный письменный стол, на зеркальной поверхности которого нет ничего лишнего. То есть на столе нет вообще ничего, кроме стильного и очень современного телефонного аппарата «Panasonic». Все бумаги, досье больных и блокноты для записей психотерапевт держит или в запирающихся ящиках стола или, как полагается, в сейфе.

На стенах висят в рамках многочисленные дипломы, сертификаты и личная лицензия на право осуществления медицинской деятельности. Кроме этого, здесь имеется несколько толково подобранных под цветовую гамму кабинета психоделических акварелек.

Только один предмет немного выбивается из общего стиля – репродукция малоизвестной картины Николая Рериха «Учитель Дэнкэй» в благородной, темного дуба, золоченой раме. В смуглых чертах знаменитого учителя дзэн угадывается определенное сходство с внешностью самого Леонида Сергеевича – если, конечно, избавить последнего от седой шевелюры и усов, слегка сузить ему глаза, а заодно и состарить лет на двадцать.

Есть и другие причины, по которым кабинет психотерапевта украшает именно этот портрет. Пролить на них свет нам поможет одна из историй о Дэнкэе.

(Всего одна, хотя, вообще-то, их существует великое множество. Любой последователь дзэн охотно расскажет их вам в любой момент времени и в любом количестве, если только вы запасетесь терпением, едой на несколько суток и, желательно, спальным местом.)

* * *

Беседы учителя Дэнкэя привлекали не только учеников дзэн, но и посетителей других религиозных и философских школ. Его популярность вызывала серьезное недовольство наставников этих школ, так как число их последователей уменьшалось, а число последователей дзэн росло.

Однажды наставник секты Нитирэн пришел на беседу учителя Дэнкэя, чтобы поспорить с ним.

– Эй, дзэнский учитель! – позвал наставник. – Оставь этих слабых и несмышленых, поговори со мной! Все они готовы следовать твоим словам, но не я. Я не уважаю тебя! Можешь ли ты заставить меня повиноваться?

– Подойди ко мне ближе, и тогда мы посмотрим, – сказал Дэнкэй.

Наставник величественно приблизился к учителю и стал прямо перед ним. Тот улыбнулся:

– Лучше стань слева от меня.

Наставник сделал это.

– Пожалуй, – произнес Дэнкэй, – нам будет удобнее разговаривать, если ты станешь справа. Перейди сюда.

Наставник с достоинством перешел направо.

– Ну! Так я жду – заставь меня повиноваться себе!

– Я уже сделал это, – улыбнулся Дэнкэй.

…Данная история во многом помогает понять сущность психотерапевтов. Конечно, не всех, а успешных, востребованных, к числу которых Леонид Сергеевич и относился.

* * *

…Шаховской провел ладонью по своей гладкой, волосок к волоску, идеально уложенной седой шевелюре и посмотрел на часы.

Клиентка заторопилась.

– …и ведь совсем не хочет меня слушать! А я ему постоянно говорю – не надо тебе на ней жениться, не пара она тебе, вертихвостка она, говорю, и ничего хорошего у тебя с ней не выйдет! Потом попомнишь, говорю, материны слова, да поздно будет!

Вот ведь овца, подумал Шаховской, вежливо кивая и с сосредоточенным видом рисуя в блокноте ухмыляющихся чертиков. Не слушают ее, видите ли.

Клиентка, замолчав, уставилась на Шаховского выпуклыми, желтыми, цвета спитого чая, глазами. Тот захлопнул блокнот и в ответ уставился на нее.

Переглядеть психотерапевта клиентке оказалось явно не под силу.

– Леонид Сергеевич, – жалобно проблеяла она, отводя глаза и сморкаясь в платочек, – что же мне делать-то? Ну почему меня никто никогда не слушает?

На ключевые слова «никто» и «никогда» Шаховской среагировал мгновенно, не раздумывая, – он уже научился этому за долгие годы практики.

В какие-то десять минут клиентка была выведена на финишную прямую и любезно препровождена к выходу из кабинета.

При этом в руках доверчивая дама имела счет за оказанные ей психотерапевтические услуги, а в голове – легкий сумбур от услышанного и ощущение того, что в ней таится новый человек, обладающий не вполне еще ясными, но привлекательными возможностями.

Что и говорить, Леонид Сергеевич – гений!

Какой он чуткий, грамотный, понимающий специалист!

Как легко, быстро и правильно он уловил самую суть ее проблемы! Она-то, оказывается, аудиал, то есть воспринимает информацию преимущественно на слух и передает также в устной форме, а единственный сын, кровинушка, наоборот, визуал, а то и вовсе кинестетик.

И ей, стало быть, не говорить нужно, обращаясь к нему, воспитывая его, наставляя несмышленого на путь истинный, а писать ему письма.

Или рисовать картины.

Или лепить (все равно из чего – из теста ли, глины или пластилина… из теста, впрочем, предпочтительнее – можно потом испечь и скормить ребенку для усиления воздействия).

И вот тогда до него наконец дойдет! Тогда уж он не сможет оставаться глухим к стонам наболевшего материнского сердца!

И клиентка заспешила к регистрационной стойке, чтобы, во-первых, уплатить по счету, а во-вторых, записаться на следующий прием.

Леонид Сергеевич, правда, сказал, что в повторной консультации нет необходимости и что она, клиентка, без сомнения, справится теперь сама, но… вдруг ей понадобится задать врачу кое-какие вопросы или просто поделиться своими успехами?

После ухода овцы у Шаховского было еще двое посетителей – мужчина с эрективной дисфункцией и молодая особа истероидного типа, полагавшая себя неизлечимо больной неизвестной науке болезнью.

Мужчину Шаховской, не мудрствуя лукаво, уложил на кушетку, подсунул под голову клиенту подушечку и надел ему наушники, подсоединенные к магнитофону с последними записями Льва Щеглова.

Убедившись, что голос знаменитого сексопатолога звучит из магнитофона без помех и с должной интенсивностью (не слишком громко и не тихо), Шаховской посоветовал мужчине закрыть глаза и расслабиться, выключил верхний свет и вышел из кабинета, заперев за собой дверь.

Затем Леонид Сергеевич направился в курилку, где застал хирурга-ортопеда Сашу Безруких и этого нового молодого офтальмолога… как его, Слепцов, вроде бы… со свежим выпуском «Футбольного обозрения».

Обсуждалась последняя встреча ярославского «Шинника» с московскими торпедовцами, виды мадридского «Реала» на победу в Ливерпуле, а также очередная смена состава в питерском «Зените».

При этом хирург ругал питерцев за хроническую неспособность к игре, а офтальмолог, по молодости лет, горячился и доказывал, что «Зенит», в принципе, ничуть не хуже «Реала», надо только найти подходящего тренера. Желательно, иностранца.

Шаховской, равнодушный к футболу, молча курил, улыбался, вежливо кивая обоим спорщикам, думал о своем.

Из курилки он по служебной лестнице спустился на первый этаж и отправился на улицу.

Не спеша обошел по периметру голубоватое одноэтажное здание медицинского центра, с ухоженными клумбами и фонтанчиком перед главным входом и кучами забытого строительного мусора с тыльной стороны.

В холле выпил стакан кофе из автомата, поболтал у стойки с хорошенькой регистраторшей и лишь после этого вернулся в свой кабинет.

Мужчина с застывшей улыбкой по-прежнему лежал на кушетке.

Шаховской взглянул на часы и привернул звук магнитофона, вернув клиента к реальности.

Придя в себя, тот восторженно захлопал глазами и пожелал немедленно поделиться с психотерапевтом всем пережитым во время сеанса, но врач легко и изящно пресек его, просто предложив приобрести эту кассету (прямо здесь и сейчас, по сходной цене!) и слушать ее дома в свое удовольствие, в одиночестве или с подходящей компанией.

Не успел окрыленный мужчина, прижимая к груди кассету и шагая словно по облакам, покинуть кабинет, как туда ворвалась истероидная молодая особа.

* * *

Шаховской, едва взглянув на клиентку, решил проставить в ее чеке двойную сумму. Несмотря на это, мысленно вздохнул (воскресенье… шесть часов вечера… в заведении у Тараса – очередное заседание Клуба любителей пива).

Мысленно же засучил рукава и принялся за работу.

Скрупулезно записал мелким аккуратным почерком все жалобы молодой особы на боли в груди и невнимательность врачей.

Тщательно прослушал ее, велев обнажиться до пояса, послушал стетоскопом и даже простучал грудину и под тощими, рвущими бледную, покрытую веснушками кожу ключицами.

Снова долго писал в карте, озабоченно качая головой и время от времени бросая на замершую молодую особу сочувственные взгляды.

– Да, положение серьезное, – наконец изрек он.

Молодая особа немедленно залилась слезами.

В то же время в глазах ее мелькнул и некий торжествующий огонечек – все-таки она оказалась права! Она, а не они! Она действительно очень больна, может быть, неизлечимо или, что скорее всего, даже смертельно!

Как они будут раскаиваться в своей черствости, как они будут рыдать над гробом, как будут жалеть ее, такую молодую, непонятую, такую безвременно ушедшую!

А она будет лежать вся в белом, с распущенными волосами, прекрасная, холодная и равнодушная к этим запоздалым проявлениям чувств…

Но психотерапевт не дал клиентке в полной мере насладиться столь печально-сладостными картинами.

– Есть средство, – сказал Шаховской.

Молодая особа перестала плакать и зачарованно уставилась в гипнотически мерцающие, круглые, желто-зеленые, как у кота, глаза психотерапевта.

– Есть средство, но оно не для всех. Далеко не для всех. Это средство не купишь ни в одной аптеке. Его вообще невозможно достать за деньги.

Но ей повезло, просто исключительно повезло, продолжал Шаховской; буквально на днях один его друг, занимающий солидную должность в закрытом медицинском институте (они там, знаете ли, разрабатывают лекарства для членов правительства и космонавтов), дал ему, Леониду Сергеевичу, упаковку из новой серии.

Эти пилюли изготовлены по старинным рецептам тибетских монахов из трав, растущих в одном-единственном месте всего Тибетского нагорья, а именно на северном склоне Хан-Тенгри, знаменитой Горы Духов, и собранных исключительно в полнолуние весеннего месяца нисан (тут опытный психотерапевт прервался, почувствовав, что его несколько занесло, – слабость, простительная для истинного художника и мастера своего дела).

Впрочем, ей совершенно ни к чему знать, из чего в точности приготовлено средство; главное – принимать его в строгом соответствии с составленной им, Шаховским, терапевтической схемой и не сомневаться в успехе.

И Леонид Сергеевич отсыпал десяток пилюль прямо в ее подставленные ладошки.

Пилюли были очень красивые, крупные, нежно-золотистого цвета, и каждая завернута в прозрачную бумажку.

Молодая особа благоговейно положила лекарство в сумочку и сделала попытку всучить психотерапевту деньги, однако Шаховской величественным жестом отказался (моя дорогая, эти пилюли бесценны… а платой для меня, как для врача, станет ваше полное выздоровление).

Оставшись наконец один, Шаховской снял белый халат, повесил его в шкаф и потянулся, немилосердно треща суставами.

* * *

Кажется, на сегодня все.

Хотя нет. Чуть не забыл…

Шаховской достал мобильный телефон и позвонил знакомому фармацевту, который изготавливал для него тибетские пилюли, с просьбой пополнить запас.

Сырьем для пилюль служил обыкновенный отечественный аспирин (95 копеек за упаковку) и немного кондитерской абрикосовой глазури, которая и придавала им дивный золотистый цвет и тонкий, изысканный аромат.

Леонид Сергеевич Шаховской, как истинный психотерапевт, всегда считал, что лучшим средством от вымышленной болезни является вымышленное лекарство.

Вот теперь действительно все.

Наконец-то можно идти к Тарасу и там, в практической дискуссии о преимуществах немецкого нефильтрованного пива «Эдельвейс» над российскими аналогами, по-настоящему расслабиться и забыть о тяготах трудового воскресенья.

А впрочем (Шаховской потянулся еще раз и подмигнул Дэнкэю), это был не такой уж плохой денек.

Подсчитав в уме сумму, которую получит сейчас у хорошенькой регистраторши, выполнявшей также функции кассира, Леонид Сергеевич довольно усмехнулся.

Это у них, в частном медицинском центре, поставлено грамотно: заработал – получи. Наличными. Прямо по окончании рабочего дня.

И потом – Аделаида. Адочка. Смущенная, напуганная, тоскующая, оказавшаяся вместо вожделенной Швейцарии в палате неврологического отделения, где сам он, Шаховской (какое совпадение!), временно исполняет обязанности главного врача.

Губы его дрогнули, окончательно расползаясь в улыбке, тяжелые веки легли на заблестевшие молодым блеском глаза, и стал психотерапевт окончательно похож на солидного, сытого, довольного, но встрепенувшегося-таки при виде кринки со сметаной кота.

Аделаида всегда нравилась Шаховскому, но жена друга – это святое.

Теперь же другое дело.

Теперь, как бы ни повернулись события, ей вскоре понадобится надежный друг, советчик и утешитель.

Он, Шаховской.

Добрый доктор Леонид.

Мурлыча себе под нос популярный мотивчик, Леонид Сергеевич покинул кабинет и отправился получать честно заработанное.

* * *

Когда у Клауса окончательно прошло головокружение от увиденных прямо под ногами острых скалистых пиков, он почувствовал облегчение и особую, печальную, гордость.

Шерпы удалились восвояси. Они с профессором остались одни, высоко в горах, черт знает где, черт знает на сколько, и все же Клаус не сомневался, что решение было принято правильное.

Он лишь слегка поворчал на профессора за то, что тот отдал шерпам половину оставшегося угля и консервов. Меньше нести, возразил ему профессор, и Клаус вынужден был признаться, что тот в очередной раз прав.

Идти по гладкой каменной полке, плавно уводящей вверх, оказалось нетрудно – главное, не приближаться к краю и не смотреть вниз. Полка была удобной для ходьбы – шершавая, без малейших следов снега или льда, и у Клауса возникла мысль, что за ней, возможно, кто-то присматривает.

А хоть бы и так, сказал себе Клаус, поправляя рюкзак на натруженной спине.

Лично мне это подходит гораздо больше, чем ползать по скалам, цепляясь всеми пальцами за малейшие выступы, или проваливаться по пояс в снежниках.

К тому же здесь было очень тихо.

Ни одного звука, кроме их шагов, не доносилось ни снизу, из глубин, о которых Клаус старался не думать, ни сверху, где небо приобретало все более и более фиолетовый оттенок.

Мировые вершины сияли своими ледяными коронами в безопасном отдалении, и лишь иногда с их склонов в полной тишине и безмолвии скатывались белые язычки лавин.

Постепенно Клаусу начало казаться, что он слышит музыку.

Где-то неподалеку, в вечных снегах, на органе торжественно и неспешно исполняли хоральную прелюдию фа минор Баха.

Ну разумеется, подумал Клаус, что еще могло бы звучать здесь, на Крыше Мира, откуда ближе всего к космосу, – только орган. Только Бах.

Звук был негромкий, но такой качественный, глубокий и чистый, что Клаус негодующе замахал руками на профессора, когда тот обратился к нему с каким-то вопросом.

А потом Клаус неожиданно для себя очутился на самом краю. Тут же музыка грянула громче, и Клаус, прекрасно зная, что делать этого ни в коем случае не следует, не удержался и посмотрел вниз.

Его правая нога плавно, как по маслу, съехала с полки и повисла над зовущей, гримасничающей, подмигивающей пустотой.

Перед глазами поплыли яркие фиолетовые круги. Клаус истерически захихикал и отмахнулся от протянутой руки профессора.

В следующее мгновение Клаус, вяло болтая ногами, висел над звучащей в полную силу пропастью, а господин Роджерс держал его одной рукой за лямку рюкзака, а другой за кисть правой руки.

– Спокойно, Клаус, – произнес профессор сквозь стиснутые зубы, – сейчас я тебя вытащу…

– Не хочу, – капризно заявил тот и сделал попытку высвободиться.

Тогда профессор, не тратя больше времени на разговоры, отпустил рюкзак, коротко размахнулся свободной рукой и врезал ассистенту по скуле.

* * *

Когда Клаус пришел в себя, оказалось, что он лежит на спине на безопасном расстоянии от края полки, что на лбу у него снежный компресс, а в носу сильный запах нашатырного спирта.

– Ты как? – хмуро осведомился профессор, пряча пузырек с нашатырем в верхний карман рюкзака.

Клаус стащил с головы подтаявший компресс и осторожно ощупал себя. В ушах немного звенело, но никакой музыки больше слышно не было.

– Ничего, – отозвался Клаус и попытался сесть. С третьей попытки у него получилось. – Профессор! Неужели это все из-за вчерашнего коньяка?

Профессор медленно покачал головой.

– А что тогда со мной было?

– Я очень виноват перед тобой, – сказал профессор.

Клаус, потирая распухшую, ноющую щеку, уставился на него налитыми кровью глазами.

– Я совсем забыл, что ты впервые в горах и у тебя может начаться горная болезнь, – продолжил профессор, – но ведь до сих пор ты так хорошо держался…

Клаус приосанился.

– Что за горная болезнь? – спросил он небрежно. – Никогда о такой не слышал!

Профессор объяснил.

– Надо же! – поразился Клаус. – Надо же… Да, я чувствую себя именно так, как вы говорите… А почему у вас нет горной болезни?

– Потому что я заработал иммунитет, – сказал господин Роджерс, невесело усмехнувшись.

Клаус подумал, что об этом тоже надо будет порасспросить профессора – не сейчас, конечно же, а потом, когда они вернутся в обитаемый мир с найденными здесь доказательствами существования легендарной Шамбалы, овеянные славой величайших археологов всех времен и народов.

– Клаус!

– А… что? – Он неохотно вынырнул из мечтательно-полуобморочного состояния.

– Нам нужно идти, – произнес профессор, поднимая рюкзак Клауса и пристраивая его спереди.

Клаус медленно, цепляясь за каменную стену, поднялся на ноги.

Горы плыли и качались перед глазами, но это было не страшно, а, наоборот, даже приятно.

На Клауса накатил приступ безудержного веселья.

– Ну и видок у вас, – радостно заявил он обвешанному рюкзаками профессору, – вы похожи на…

– Я понимаю, как тебе трудно, – мягко прервал его господин Роджерс, – но все же постарайся взять себя в руки. Мы обязательно должны уйти с этой полки до наступления темноты.

Должны так должны, мысленно согласился Клаус, в чем проблема-то?

Здесь так легко и приятно идти… бежать… лететь…

– Если вздумаешь полетать, мне придется снова тебя ударить, – предупредил его профессор.

А, так вот почему у меня так болит щека, сообразил Клаус. Ну и удар у него, спасибо, хоть зубы не выбил.

Через некоторое время полка стала ощутимо забирать вверх.

Несмотря на это и на увеличившийся груз, профессор шел прежним, ровным, размеренным, шагом, держась ближе к краю и не подпуская туда Клауса.

Он же плелся осторожно, по стеночке, время от времени останавливаясь и прижимаясь раскаленным лбом и щекой к восхитительно холодному камню.

* * *

Уже совсем стемнело, когда скала, вдоль которой они поднимались, неожиданно расступилась, открыв слева узкий, едва заметный проход.

Профессор заметил его потому, что давно ожидал чего-то в этом роде, а Клаус, окончательно выбившийся из сил, – потому что именно в тот момент решил снова прислониться к гладкой каменной стене и немного передохнуть.

Клаус тихо ойкнул и исчез в темноте, более темной, чем окружающие их сумерки.

Потом из щели показались его ноги, видимые благодаря толстым белым носкам, купленным у уличного торговца в Катманду и якобы обладавшим многочисленными целебными и защитными свойствами.

Ноги слабо шевелились.

Профессор снял с себя поклажу, нагнулся и заглянул в щель.

– А здесь неплохо, – услыхал он голос Клауса, – уютненько и не дует. Тесновато, правда…

– Встать можешь?

– Попробую.

Из темноты послышалось сопение, кряхтение, потом в щель втянулась левая нога.

– Быстрее!

Что-то в голосе профессора заставило Клауса поторопиться.

Он подобрал под себя обе ноги и встал.

Профессор тут же протиснулся к нему и принялся тянуть за собой рюкзаки.

– Отойди подальше! – велел он Клаусу, и тот снова послушался, ворча:

– Не так-то это просто – отойди, правильнее сказать – отлезь… или отползи.

– Тихо! – воскликнул профессор и замер.

Клаус замолчал.

Сначала ничего не было слышно, потом, через несколько секунд, раздался тихий свист. Через минуту он стал выше, тоньше, пронзительней, поднялся до такой высоты, что у Клауса заныли зубы, и наконец оборвался.

Вслед за этим послышался грохот. Скалы, обступавшие их, задрожали, стало совсем темно, и в воздухе резко запахло свежим снегом.

– Лавина, – пояснил профессор, когда Клаус перестал зажимать уши и открыл плотно зажмуренные глаза. – И камнепад.

Господин Роджерс повернулся, перешагнул через рюкзаки и, вытянув вперед руку, исчез в темноте.

Клаус судорожно вздохнул.

Одно хорошо – голова наконец перестала болеть и кружиться.

– Иди сюда, – позвал его профессор.

Клаус заторопился, споткнулся о рюкзаки, но каким-то чудом удержался на ногах. Сделал пару осторожных шагов и нащупал руку профессора.

– Смотри, – сказал тот.

Может, лучше не надо, мысленно взмолился Клаус, ясно же, что ничего хорошего я там не увижу… Может, я лучше так постою, а вы мне потом все расскажете…

Профессор, смутно видимый в темно-сером, сочащемся непонятно откуда освещении, посторонился.

Клаус мужественно преодолел слабость, приблизился к нему и посмотрел.

Полки, по которой они пришли сюда, больше не было.

Точнее сказать, не было пути наверх – налево, прямо перед ними, высилась ровная, словно обрезанная ножом, снеговая гора.

Та же часть полки, что вела назад и вниз, оказалась совершенно свободна от снега и камней и заманчиво поблескивала в свете звезд и молодой луны, обещая спокойное возвращение, отдых и безопасность.