Текст книги "У каждого свой дождь…"

Тем временем наш «Генри» тоже готовился к романтической встрече Нового года.

– Дьявол меня побери! – чертыхнулся он, – этой «романтик» ведь и подарить что-нибудь надо для блезиру, а денег-то – две консервные банки плюс дыра от баранки… Что же делать, ведь так не поверит?

Мелодично, арфой зазвучал айфон.

– Слушаю! Сказал же, завтра подъеду, привезу. Конечно, подсыпать что взял, уснет, – икона моя. Да она больше стоит! И с тобой расплачусь, и мне на оставшуюся безбедную жизнь хватит! Конечно, уверен, да я же в этом ас – с первого взгляда вижу, какой век и цена. Все, некогда мне, до встречи! – он раздраженно отбросил мобильник на кровать и потер руки. Взгляд его упал на кольцо, которое он носил для форсу. Оно было простенькое, дешевое, купленное по случаю где-то за границей, но смотрелось очень достойно, и он выдавал его за семейную реликвию. Вот что может сойти за подарок! Скажу – мать завещала невесте подарить, растрогается, наверняка.

Генри довольно улыбнулся и пошел одеваться.

…Катерина рассматривала преподнесенное ее героем кольцо, переваривая сказанное. По щекам катились капельки восторга и умиления: «Его мать сказала – отдать невесте, значит, я – невеста!»

– О, Генри! Как я счастлива! Теперь я – твоя невеста? – воскликнула она в порыве благодарности.

– «Генри»? – недоумевающе спросил он и осекся.

– Катерина, а где, – его рука указывала на пустое место на стене, – где бабушкина икона?

Но Катерина была вся в мечтах и не могла понять беспокойства новоявленного жениха.

– Где икона, я спрашиваю? Продала? Кому? – он был в ярости.

– Да нет, я не хотела продавать, – лепетала она, а «Генри» уже остервенело тряс ее за плечи.

– Я ее обменяла тебе на подарок, вот, – капельки восторга застыли льдинками недоумения, и Катерина протянула ему коробочку.

– Что это? – рявкнул «Генри».

– Подарок… Это тебе на Новый год, карманные часы… Но почему ты так разозлился?

– Дура! Провинциальная, убогая дурр-ра! – заорал Генри-Сидоров. – Невеста! Да у меня таких невест! – он в бессильной ярости грохнул коробку с часами об пол.

Захлопнувшаяся за ним дверь еще долго отзывалась гулом колокола порушенных надежд в висках Катерины. Пришедшая утром Зиночка застала ее сидевшей на стуле у нетронутого праздничного стола.

– Что это с тобой, подруга, а где твой герой? – растерянно спросила она.

– Дары волхвов оказались бесполезны, Зиночка. Ему нужна была бабушкина икона, а не я, – зарыдала в три ручья Катерина.

– Как это? – растерялась Зиночка, потом сложила два и два, подняла с пола часы и заявила:

– В общем так, Катька, забирай назад бабкину икону, а я – свои часы, останемся при своем. И не реви ты по этому козлу, его, наверное, и след простыл. Радуйся, что такой «Генри» ушел. Это тебя бабка с того света спасла. Я утром встала и думаю: зачем позарилась на чужое? Часы-то мои намного дешевле… И потащилась к тебе вернуть вашу реликвию на место.

Зиночка присела рядом, и, присоединившись к рыданиям подруги, всхлипывая, заметила:

– Вот сколько мне печальных историй о любви не рассказывали, твоя «стори», подруга, самая-пресамая…

Как там писал настоящий О. Генри: «Такое уж свойство женского пола – плакать от горя, плакать от радости и проливать слезы в отсутствие того и другого»…

Ну а роман Катерины так и остался незаконченным…

АДА

«Я никогда не рисую сны или кошмары.

Я рисую свою собственную реальность»

/Фрида Кало/

Уже много лет ее преследует один и тот же чудовищный сон, и сквозь его кошмарную полуявь Ада понимает, что этому не будет конца. Ей суждено проживать это вновь и вновь, как бы выковыривая болезненные детали тех дьявольских, мучительно-беспощадных чудовищных предрассветных часов, растянувшихся во всю длину человеческой жизни.

…Она проснулась от тревожного шепота мамы и одновременно ощутила непрерывность звонка и какой-то странный стук в дверь: как будто бы не стучали, а долбили молотом, настойчиво, не переставая, по-хозяйски. Мама велела, да что там «велела» – приказала забраться в тайник и не показываться, что бы ни случилось. Укромное место было маленьким, не предназначенным для человека, и хотя Аделина была достаточно хрупкой, ей пришлось свернуться в неудобный клубочек.

– Тринадцать лет, а легонькая, маленькая, – будто не кормим, – сокрушалась бабушка. Сама она была рослой и величавой: ни дать ни взять Екатерина Великая, только короны недоставало.

Ада не в первый раз находилась в этом «убежище», только было это в раннем детстве, когда они с папой играли в прятки. Позже она поняла, что тайник предназначен для книг и рукописей, которые никто не должен был видеть, но она была и без того скрытной девочкой, поэтому родители даже не волновались, что Ада может кому-то об этом проговориться. Тем более что появились другие интересы, и она благополучно о нем забыла. Сейчас же происходило нечто неясно-тревожное и настораживающее, так как мама, стремительно выбросив из тайника столь ценные до этого времени бумаги, втолкнула туда Аду, ничего не объясняя. Почему же в этот раз она стала секретнее этой, столь тщательно скрываемой «литературы»?

Ада постаралась расположить себя в этом маленьком пространстве так, чтобы в щелочку видеть хоть кусочек комнаты и понимать происходящее.

– Ну что, контра недобитая, не успели все попрятать? Что тут у нас? – Ада видела только край гимнастерки темно-защитного цвета и кобуру. Голос был грубый и хамоватый.

– На расстрельную статью хватит, – усмехнулся другой.

Были видны только его сапоги и рука, державшая пачку бумаг. На руке – странная какая-то татуировка.

– Деньги, драгоценности. Где прячете? – продолжал опять тот, который в гимнастерке.

– Нет у нас ни того, ни другого, – голос мамы казался чужим, отчего в душе похолодело. Маму видно не было, лишь край шали, накинутый впопыхах на длинную ночную рубашку.

– А ты еще ничего, справная… – тонкое кружево шали съежилось под хромовым сапогом.

Раздался хриплый голос отца, ноги которого оказались между сапогами и кружевом:

– Отойди от нее…

И тут началось непонятное. Рука потянулась к кобуре, гулким эхом, почти одновременно, щелкнуло два выстрела, и беззвучной вспышкой отозвался где-то внутри исступленный крик мамы. Прямо перед глазами возникло лицо отца, такое родное и чужое, мертвенно-бледное на фоне темного пола.

– Ты что наделал? – бумаги из рук татуированного посыпались на пол. В голосе была досада и растерянность.

– Да ничего, сейчас с ней разберемся и обмозгуем, как это вражеское гнездо представить… – вложил пистолет в кобуру хриплый, шагнув к матери. И тут случилось непредвиденное: мамина шаль метнулась к окну и птицей взлетела с подоконника: лишь на долю длинной секунды Ада увидела повернувшееся именно к ней ее лицо, искаженное болью и любовью.

– Ну все, доигрался, сматываемся, пусть думают, что ограбление, нас здесь не было, – скомандовал тот, который с татуировкой.

Ада провалилась в беспамятство. Очнулась она от онемелости скрюченного тела, инстинктивно старающегося расправиться. Выползла из тайника и поняла, что уже ночь. Отца на полу уже не было. Она подбежала к распахнутому настежь окну: пусто. Может, все это страшный сон? И родители куда-нибудь вышли? Но на полу валялись бумаги, и под лунным светом багровели огромные пятна. Ада, побоявшись включить свет, вышла на площадку и постучалась к соседке.

– Тетя Клава, вы дома?

– Господи, жива? – соседка Клавдия распахнула дверь и подхватила почти упавшую ей на руки Аду.

– Где же ты была? Тут бандиты родителей твоих злодейски убили, милиция приезжала. Отца – насмерть, из пистолета, а мать – в окно, – зарыдала Клавдия. Хорошо, что тебя дома не было, а то неизвестно, осталась бы жива или нет…

– Тетя Клава, а мама с папой где? – прошелестела непослушными губами Ада.

– Так говорю же тебе – убили, злодеи, их милиция и забрала, в морг, наверное, куда еще? И из НКВД приезжали. Про тебя спрашивали, интересовались, видел ли кто?

– Кто спрашивал?

– Да что же ты такая непонятливая? Конечно, энкаведешник, серьезный такой, при хромовых сапогах, с пистолетом. Начальник их, видно.

– Тетя Клава, я пойду, а вы не говорите никому, что меня видели…

– Почему не говорить-то? Не скрываешься же ты?

– Да нет, тетя Клава, я вернусь, просто сейчас идти надо…

– Да куда же ты, на ночь глядя? – замахала руками соседка, – оставайся, завтра пойдешь…

Но Ада уже сбегала по ступенькам вниз, в темноту, подальше от этой нечеловеческой, жгучей, оглушительной боли.

…Бабушка долго возилась с замком, наконец, дверь поддалась и Ада, заглянув в родные встревоженные глаза, разрыдалась у нее на груди.

Потом они сидели на кухне и молчали. Впервые Ада видела у бабушки такое лицо. Почти как у папы, когда его уже не было, после выстрелов.

– Нам никто не поверит, – наконец произнесла она. Только хуже будет.

– Бабушка, но ведь они убили! Давай напишем Сталину!

– Девочка моя, а ты знаешь, какие книги и рукописи выбросила мама из тайника, чтобы спасти тебя?

– Догадываюсь…

– Ну так вот. И меня в лагеря, и тебя не пощадят. Нужно затаиться. Нет нас. Хорошо, что фамилия у меня другая, я и тебя на нее запишу, будешь учиться. Здесь городок незаметный, а в Москву нам сейчас нельзя.

– Но у нас там все…

– Жизнь дороже.

Бабушка тяжело поднялась. Сравнения с Императрицей она сейчас не выдерживала, даже если бы надела корону. Часа два-три разговаривала по телефону, договариваясь с кем-то о похоронах, утрясая возникшие проблемы. Ада провалилась в густой, обволакивающий сон, сквозь который иногда пробивался то крик какой-то ночной птицы, то тихий металлический голос бабушки.

Утром та разбудила Аду и беспрекословным, несвойственным ей тоном произнесла:

– Собирайся, Аделина, нам нужно и отсюда уехать. Нашли тайник и поняли, что там кто-то был.

Ада запоздало вспомнила, что не закрыла тайную дверцу, когда выбралась наружу. Да и до этого ли ей было?

– Хорошо, бабушка, – покорно сказала она.

Так и закончилось детство. Да что детство: она, Ада, перестала существовать. Ни имени, ни дома, ни родителей, ни прошлой счастливой и беззаботной жизни. Только память, которая постепенно стиралась, словно кто-то каждый день упорно работал ластиком. Они переезжали из одного места в другое, бабушка умерла в сорок втором, а ее, уже не Аду, а Анну угнали в Германию, где она и осталась, благо мама, преподававшая немецкий, успела обучить ее языку.

И вот сейчас, когда она уже фрау Анна, жена уважаемого человека и мать двоих детей, та Ада, которая давно не существует, иногда приходит к ней ночами и вновь тонкое кружево птицей взлетает на подоконник, и мамино лицо поворачивается к ней из небытия…

– Мамочка, – теребит ее за плечо дочь, – ты опять кричала во сне, но я не поняла что, ты говорила на другом языке… Кажется, это был русский, ты его знаешь?…

Ауылды бала. Аульский мальчик

Ты должен верить в себя даже тогда,

когда в тебе сомневается весь мир.

/Омар Хайям/

Слово первое: Максат

В округлое окно мансарды, расположенное прямо над головой, заглядывали звезды. Когда строили дом, Максат так и сказал дизайнеру: сделай так, чтобы ночью я видел звездное небо. Он привык к ним. К звездам. Они сопровождали его всю жизнь. Вот и сейчас он лежал, раскинув руки, а звезды были над ним – недосягаемые, яркие, загадочные. И вырезанный кусок неба создавал ощущение колодца.

Вот и свершилось. Он опять на родной земле, в своем доме, ему не надо скрываться, прятаться, скитаться по чужим странам, доказывать право на заработанное его же потом и кровью имущество, право на свободу, на правду, на жизнь. Там, уже в прошлом, звезды были его единственными молчаливыми собеседниками, и заглядывали тогда они совсем в другое окно – окно камеры чужой для него страны, где пришлось пройти через чистилище, отстаивая свою честь и невиновность…

Но были и другие звезды: неведомые, манящие, призывающие верить в мечту и стремиться к ней. И совсем иначе сияли они на бескрайнем небе над джайляу, окружая его со всех сторон, и приветливо накрывая незримым плащом вселенной. Тогда он был молод, верил в свою страну, гордился своим народом, любил землю своих предков и мечтал…

… – Максат! Ну куда же ты запропастился, жаным? Отец зовет, – звонкий голос матери парил над степью.

– Что? Опять переезжаем? – подбежавший к ней Максат расстроено шмыгнул носом, – Не хочу! Я уже третью школу меняю: то казахскую, то русскую, теперь какую? Это раньше кочевали, а сейчас – время другое, я в город хочу, нормально учиться.

– Успокойся, джаным, ты же знаешь – как отец скажет, так и будет. Куда едут передние колеса арбы, туда едут и задние. Ничего не поделаешь – приказ партии, агрономов не хватает, вот и приходится. Но ты у нас общительный, думаю, везде друзей найдешь…

… – Эй, новенький! Mында кел! Иди сюда, говорю. Сенін атын кім? Зовут тебя как? Что молчишь? – низкорослый крепкий мальчуган стоял перед ним, постукивая по ноге камчой. – Меня Бахыт зовут, счастье значит, а тебя?

– Максат.

– Красивое имя, «цель, намерение» значит, будешь целеустремленным, – засмеялся Бахыт.

– А откуда ты это знаешь? – заинтересовался Максат.

– У нашего учителя книга есть – там обо всех именах. Он мне читать давал. Интересно!

– А школа тут хорошая?

– Обыкновенная. А тебе не все равно? Школа – она везде школа, – улыбнулся новый приятель, – пойдем, покажу! Эй, Гулька, айда с нами, школу новенькому надо показать! – закричал он бегущей по улице девочке.

– Некогда мне, матери помочь надо, – отозвалась Гульнара, – и пролетела мимо, только длинные косы мелькнули перед глазами.

– Красивая… – посмотрел ей вслед Максат.

– А то! Гульнара, кстати, – цветок!

– Цветок, – Максат задумался, – и правда цветок, у нас таких красивых девчонок не было.

Так они и подружились. Потом всю жизнь вместе. И за партой, и у костра, и на джайляу. И даже Гуля была тайной любовью обоих.

… – Дорогие наши выпускники! – директор школы заканчивал свою речь, и свеженькие аттестаты уже были на руках у вчерашних школьников, – Я понимаю, что все вы стремитесь поступить в институт и продолжить обучение, но наша партия просит вас, молодых, о помощи: не хватает чабанов, и вы можете пополнить ряды комсомольско-молодежных бригад. Подумайте: это очень ответственная работа. Какие задачи стоят перед вами – расскажет наш главный агроном Абылай Сакенович. Вам слово, Абеке… – Максат видел, как тяжело поднимается на сцену отец. «Постарел, – подумалось ему. – Как же можно подвести его, партию, которая верит нам, комсомольцам, которая надеется, что мы откликнемся на ее зов!» Он молча посмотрел на друга. Бахыт понимал его без слов, кивнул и, сжав руку, прошептал: «Конечно же, Максат, институт подождет!»

Вот так они и стали чабанами. Почти все из класса уехали поступать в институт, а они, добровольцы, остались пасти отары овец. Уехала и Гульнара, что расстраивало, но и несколько облегчало жизнь. Два года они с Бахытом плечом к плечу, как братья. Работа тяжелая, практически круглосуточная. Спать приходилось в кошаре, среди овец, самое ответственное, конечно, – когда окот, возня с новорожденными ягнятами. Но когда ты молод – все по плечу, по силам, особенно, когда ты веришь в идею, чтишь заветы отцов. Аксакалы говорят: «Жердін коркі тал болар, елдін коркі мал болар» или «Земля деревьями богата, скотом богат народ».

Слово второе: Бахыт. Спасибо, что ты есть…

– У меня один друг. Но на всю жизнь. Максат. В Индии говорят: «Хочешь узнать человека? Тогда задень его. Человек – это сосуд. Чем он наполнен, то и выплескивается из него». Максат наполнен порядочностью, справедливостью и любовью к Родине. И никогда я не поверю, что он эту Родину обобрал и обманул. Казахи говорят: Не гонись за золотом, гонись за знаниями. Это о нем. Деньги для него были просто рабочим материалом, который он пускал в оборот и приумножал. А гнался всю жизнь он за знаниями. Придумывал новые проекты и воплощал в жизнь. Так и напиши в своей газете…

Заснуть после этого разговора с журналистом Бахыт не мог. Воспоминания накрывали его как огромное звездное небо над джайляу, освещенное бликами костра. Как много было сказано, передумано сокровенного, того, что можно доверить только другу, зная, что он не предаст. Бахыт отчетливо помнил ту ночь, которая круто изменила их жизнь.

Они сидели у костра, глядя на нависающие над ними звезды и разговаривали. Максат спросил:

– Знаешь, Бахыт, о чем я сейчас подумал?

– О чем?

– Неужели я родился для того, чтобы пасти свою еду?

– Странный вопрос, Максат. Мы же не будем всю жизнь чабанами…

– Время уходит, Бахыт. Наши учатся, а мы пасем свою пищу. Наши аксакалы говорят: Землю украшают нивы, а человека – знания. Нужно ехать учиться. Только так можно чего-то достичь.

– Согласен. А в какой институт ты хочешь?

– Хочу на егеря выучиться, очень интересно! А ты?

– Не знаю, так сразу и не скажешь, наверное, в политех, на машиностроительный.

– Ну вот и хорошо, завтра поговорим с родителями и поедем, вступительные экзамены скоро, нужно подготовиться…

…Ой-бай, отец, слышишь, что он надумал? Егерем хочет стать, – запричитала мать.

– Ана, мама, что здесь плохого? – Максат не понимал отчаяния матери.

– Я мечтала, что у меня сын будет уважаемым человеком, прокурором, а

ты… – егерем! Что я соседям говорить буду?

– А что соседи – моя жизнь, мне решать…

– А ты, бала, не спеши с решением, иди, подумай, – прервал его отец. – И не дерзи матери, помни: Агайын коп, ана біреу-ак – Многочисленна родня, а мать всегда одна, она плохого не посоветует.

Да, видимо, предвидящее материнское сердце что-то шепнуло ей, когда она категорически заявила, что хочет, чтобы ее сын стал прокурором. Позже он поблагодарит за это Всевышнего, ибо юридическое образование помогло ему отстоять свою правду. А тогда, в юности, очень переживал, прощаясь со своей мечтой стать егерем. Слово матери, слово отца и всей семьи для восточного человека значит больше, чем его личные желания. Поэтому судьба его была предопределена: юридический. Бахыту же машиностроительный одобрили. И они поехали в Алма-Ату, так полагали, что только в столице может быть полноценная, богатая событиями студенческая жизнь.

Слово третье: Лейла. И в горе, и в радости…

– Нет, Кайрат, ты же знаешь, что мы с Максатом решили пожениться. Я не передумаю.

– Лейла, неужели простой аульский мальчишка для тебя лучше, чем я? Ты же знаешь, кто мой отец, я могу бросить к твоим ногам всё, что пожелаешь! А что может дать тебе сын простого агронома в провинциальном городишке? Только в столице можно жить, делать карьеру, процветать, а в захолустье… Ты подумала, что тебя ждет? – высокий, красивый парень в модных джинсах был настойчив. Он искренне недоумевал, почему такая разумная девушка, как Лейла, выпускница иняза с красным дипломом, собирается уехать по распределению в Джезказган, куда направляют ее жениха. Да и то, что ему предпочли какого-то аульского парня без будущего, крайне раздражало.

– Подумала, Кайрат, для меня главное – не где, а с кем. Я верю в него, он лучший.

– Он бишара – бедняга, несчастный… Ты еще об этом пожалеешь, когда будешь влачить с ним жалкое существование. Смотри, я два раза не предлагаю…

…Всё было в жизни: и безденежье, и достаток, и мысли в унисон, и недопонимание, но никогда она, Лейла, не пожалела, что выбрала Максата. Это был ее мужчина. По духу, по душе, и по сердцу. Они так и шли по жизни вместе: мечтали о многом, а в сущности о том же, о чем грезили в то время их ровесники, последнее поколение пионеров и комсомольцев, воспитанных на идеалах классической литературы, верящих в добро и справедливость, чтивших обычаи и традиции. И хотя все жаждали свежего ветра перемен, осознать перестройку, сметавшую все былые ценности, ставившую их мир с ног на голову, отбрасывающую все принципы и разрушающую незыблемые до того устои, было не так-то просто. Лейла, ставившая духовность во главу угла, понимала, что их мораль потерпела оглушительное фиаско, столкнувшись с новой жизнью. «Сосед дядя Толя», «работающий» рэкетиром, «интердевочка Тамара» или везущий тюки шмоток из-за границы «бывший одноклассник Арсен» стали значимее почитаемых ранее корифеев науки, искусства и литературы. Любимые писатели, университетские профессора, романтики-геологи ушли в прошлое. Образование не котировалось. Котировались власть и сила. Закон попирался. Вместо него процветали беспредел и разруха. Лейла видела, что Максат все больше замыкался в себе, взвешивал, переоценивал, ночами что-то писал, прикидывал, рассчитывал. Он, как и многие, понимал, что большие деньги делаются на крушении империи. И ностальгически оплакивать попранные идеалы может себе позволить только отодвинутая на обочину мягкотелая интеллигенция. Деловы же люди должны оценить возможности нового времени, влиться в поток нововведений и строить свой бизнес.

– Лейла, мы с Бахытом решили открыть фирму. Но придется заложить нашу квартиру. Что скажешь? – Максат выжидающе смотрел ей в глаза.

– Я верю в тебя, Максат. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

– Спасибо, дорогая, я постараюсь сделать все, чтобы наша семья ни в чем не нуждалась.

Сказать, что было трудно в эти перестроечные годы – значит, ничего не сказать. Но дух свободы, новые возможности, открытые границы вселяли надежду и побуждали к действию.

– Лейла, твой муж прямо-таки фонтанирует идеями, мы такими темпами не только с кредитами скоро расплатимся, но и бизнес расширим! – искренне ликовал Бахыт. – Поедем в Алма-Ату, Максат говорит, что там больше возможностей, заживем, наконец, не считая копейки!

…А потом она оказалась в сказке, – ну а как еще назвать то, когда к твоим услугам водитель, повар, прислуга, когда у тебя дома, машины яхты и даже личный самолет? Когда сын учится в Лондоне, а ты можешь слетать на Уик-энд в Венскую оперу?

– За тебя, Максат! Ты у нас – воплощение «американской мечты»: от чабана до миллиардера! Кто еще так сможет? Без поддержки, без протекции, своими силами! Лейла, ты можешь гордиться своим мужем! – Бахыт приподнял бокал шампанского и с удовлетворением констатировал:

– Как быстро привыкаешь к хорошему! Могли ли мы подумать, что будем вот так плыть на собственной яхте и отмечать твой день рождения, Максат? Помнишь: джайляу, кашара, отары… Как давно это было! Ты еще тогда сказал: неужели мы всю жизнь будем пасти нашу еду? А сейчас ты о чем думаешь, Маке?

– Не поверишь, – не сразу откликнулся Максат.

Лейла встревожено повернулась к мужу, почувствовав в его голосе нечто настораживающее.

– Думаю: неужели я родился и пашу с утра до ночи для того, чтобы содержать эту армию обслуживающих яхты, машины, офисы и самолеты, которые я использую в лучшем случае по разу в год? Это расточительство, Бахыт, все сворачиваем, эти деньги должны работать правильно… А ты как думаешь, джаным? – повернулся он к жене.

Лейла с легкой улыбкой посмотрела на мужа:

– Я доверяю тебе, дорогой. И уверена, что ты знаешь, что делаешь.

Слово четвертое. Кайрат

«Истинно говорю тебе, что… прежде нежели пропоёт петух, ты трижды отречёшься от Меня…» /Евангелие от Луки 22:34/

– Маке, зачем ты взял к нам Кайрата? Да еще своим замом? Вы же никогда не могли найти общий язык? – удивленно спросил Бахыт.

– Он классный экономист, нам такой нужен. Платить будем хорошо – не подведет, не будет же он рубить сук, на котором сидит? – улыбнулся Максат.

– Тебе виднее, я бы поостерегся… – С сомнением уступил Бахыт.

… —Благодарим за содействие следствию, Кайрат Кожахметович, если бы не вы, мы бы не скоро распутали этот замысловатый клубок хитросплетений. Вы помогли нам выявить серьезные хищения, завтра же будет наложен арест на счета и имущество…

… – Максат, —Бахыт почти кричал в трубку. – Ни в коем случае не возвращайся домой, немедленно лети куда-нибудь, где сможешь пересидеть. Все арестовано, мало того, тебя ищет Интерпол! Легче отбиваться, когда на свободе, тем более, что ничего противозаконного мы не делали…

– Думаешь, подставили?

– Да тут и думать не надо. Пригретый тобой же Кайрат…

– Ладно, Бахыт, не переживай, прорвемся! А насчет Кайрата – ты же помнишь, как говорили наши предки: «Алтын корсе періште жолдан таяды» – Увидев золото, и ангел бы свернул с дороги, – что же говорить о слабом человеке? Не суди его…

Слово пятое. Адвокат. Dura lex, Sed lex.

– Почему я взялся за это практически безнадежное дело? – задумался Залман. – Обычно люди, которые приходят ко мне, просят: «Докажи мою невиновность, ты же – лучший!» Но Dura lex sed lex, – закон суров, ибо закон. Поэтому не за каждое дело возьмешься, взвешиваешь, прикидываешь… За мою практику разное было. А этот парень пришел ко мне и сказал: «Докажи мою вину…» Я опешил:

– Зачем?

– Потому что ее доказать невозможно, ибо я невиновен. Но никто не берется доказать мою невиновность, поэтому я и прошу тебя: «Докажи мою вину!»

И я согласился.

– А что потом? – молодая журналистка с нескрываемым интересом слушала маститого адвоката, выигравшего такое необычное дело.

– Мы все обговорили, благо, он сам юрист, понимал, в какой переплет попал, и Максат пошел сдаваться в интерпол, так как полагал, что здесь его шансы на оправдание выше, чем на родине…

– Это был трудный процесс для вас?

– Да, нелегкий, но Максат мне сказал: «Ты же еврей и знаешь, что у вашего народа есть хорошая мудрость: «Даже самый плохой конец – это не более, чем начало», поэтому мне надо сделать этот шаг – оправдать себя перед теми, кто мне верил и кто доверился. Пусть я потеряю миллиарды, – но не Родину и своих друзей…

– И вы выиграли!

– Да, все обвинения с него были сняты, так как выяснилось, что всё было сфабриковано…

Слово шестое. Принятие или Возмездие?

У казахов есть пословица: Родину предать – себя заживо схоронить. А если Родина отвергает, предает тебя?! Нет на это пословицы…

Много об этом передумал Максат, стоя у окна камеры и глядя на свободные от боли предательства звезды. Пока не пришел к простой истине: Родина не предает, предают люди. Можно ли тогда держать на нее обиду? Я потерял миллиарды, но упав, понял, кто друзья, и кто враги, обрел веру и отстоял справедливость.

Понять, как он пережил эти годы, может не каждый. Да, он выиграл в этой неравной борьбе с Законом, который сами же его служители могут повернуть себе в угоду. Выиграл, но боль осталась. Щемящая, тянущая, не прекращающаяся ни на минуту. И закрыть ее можно только принятием или возмездием. Лучше – принятием через возмездие. Но кому воздавать? Опускаться до уровня предавших его и уподобиться? Да и что он потерял? Больше обрёл: ведь богатство не в том, на чем ты ездишь, в чем ты ходишь и в каком доме ты живешь, богатство – это крепкая семья, любимые дети, надежные друзья, и твоя единственная и неповторимая земля предков —родина.

А если кто-то не оправдал твоих надежд и ожиданий – это не его вина, ведь это твои ожидания: «каждый – сапожник своим сапогам» – говорят испанцы.

Слово седьмое. Сколько б конь не кружил, к коновязи своей вернется; сколько б джигит не бродил, на Родину вернется.

Потолка над ним не было – был вырезанный кусок звездного неба, нависающий над головой. Максат лежал, раскинув руки и улыбался. Он на родной земле, в своем доме, рядом спокойно спит его Лейла, а за стеной слышится тихая музыка: видимо, сын еще смотрит телевизор. Завтра новый день.

И пусть он будет благословенным…