Текст книги "Антидот. Противоядие от несчастливой жизни"

Потеряв работу, вы сможете предпринять конкретные шаги, чтобы найти новую; при разрыве отношений вы непременно найдете положительные стороны в одиночестве.

Подробное изучение худшего из возможных сценариев событий в большой степени лишает его способности вызывать тревожность. Спокойствие, достигнутое через позитивное мышление, может быть хрупким и мимолетным, негативная визуализация создаст значительно более надежный внутренний покой.

Сенека доводит эти идеи до логического завершения. Если визуализация худшего может быть источником покоя, вероятно, стоит попробовать испытать это худшее? В одном из своих писем он предлагает опыт, являющийся прямым предшественником моих упражнений с застенчивостью в лондонском метро, хотя и существенно более бескомпромиссный. Он говорит о том, что, если вы больше всего боитесь потерять свои материальные богатства, не стоит убеждать себя в невозможности такого исхода (то есть вести себя в соответствии с предложением д-ра Роберта Х. Шуллера – не рассматривать возможность неудачи). Вместо этого попробуйте поступать так, как будто вы их уже утратили. Сенека предлагает: «Выбери несколько дней, в течение которых будешь довольствоваться малостью, самой грубой пищей, носить рубище, и спрашивай себя: «То ли это, чего я так боялся?» Вряд ли это доставит вам большое удовольствие, но подобный опыт предоставит понимание различия между ужасными опасениями по поводу такого развития событий, и реальностью, которая куда менее катастрофична и позволяет убедиться в возможности выживания даже при реализации самого худшего сценария.

Все это звучало для меня убедительно в интеллектуальном плане, и я захотел узнать, существуют ли в наше время люди, живущие в соответствии с данными принципами. Я слышал о некоем сообществе современных стоиков, рассеянных по земному шару, и поиск быстро привел меня на интернет-форум под названием International Stoic Forum, насчитывающий около 800 участников. Дальнейшие розыски познакомили меня, среди прочих, с чикагским полицейским, который утверждал, что использует принципы стоицизма, чтобы сохранять спокойствие в столкновениях с уличными бандами, и школьным учителем из Флориды, который рассказывал об учредительном собрании Международного общества Стои, состоявшемся на Кипре в 1998 году. В процессе поисков я постоянно встречал одно и то же имя – этот человек вел собрание на Кипре, обучал стоицизму чикагского копа и был автором многочисленных постов о преимуществах данного учения на форуме. Я решил разыскать этого современного Сенеку. В моем представлении, подобно Сенеке в старости, он должен был отринуть общество и жить одиноким селянином у подножья какого-нибудь средиземноморского вулкана, предаваясь философским размышлениям и попивая рецину на закате дня. На самом деле человек, с которым я познакомился, никак не соответствовал этому описанию. Его звали Кит, он жил в Уотфорде, к северо-западу от центра Лондона, и до него было легко добраться на метро или пригородном поезде.

Несмотря на место своего жительства, д-р Кит Седдон все же был немного не от мира сего. Это стало понятно сразу же при взгляде на его дом. От более ухоженных соседних домов его отделяла высокая живая изгородь, посреди которой было трудно углядеть очень маленькую калитку, и если бы события «Властелина колец» разворачивались в пригородах Лондона, этот домик вполне сошел бы за жилище какого-нибудь толкиенского волшебника. Вечерело, шел проливной дождь. Сквозь эркерное окно можно было видеть тускло освещенную безлюдную гостиную, заполненную громоздящимися стопками книг и обширным собранием соломенных шляп. Пришлось несколько раз нажать кнопку звонка, прежде чем Седдон открыл дверь, а когда это произошло, мне предстало зрелище, вполне соответствующее общей картине: длинная седая борода, кожаная жилетка и горящий взгляд из-под одной из соломенных шляп коллекции. Он три раза повторил: «Заходите», впустил меня внутрь и провел через холл в маленькую боковую комнату с газовым камином, двумя креслами с высокими спинками и диваном. В одном из кресел сидела его жена Джослин, а остальное пространство снова занимали книги на переполненных до отказа полках, на которых классические философские труды стояли вперемешку с более эзотерическими произведениями вроде «Книги египетских ритуалов», «Введения в эльфийский язык» и «Всемирного справочника перьевых авторучек». Седдон предложил мне сесть на софу и отправился на кухню, чтобы угостить меня диетической колой.

То, что судьба не особенно благоволила этой паре, было понятно сразу. Джослин страдала рано проявившимся острым ревматическим артритом, который почти полностью лишил ее сил. Женщине было всего немного за пятьдесят, но она с трудом могла даже поднести ко рту стакан с водой – это требовало усилий обеих рук и было, по всей видимости, крайне болезненно. Она полностью зависела от ухода Кита, у которого, в свою очередь, был миалгический энцефаломиелит, или синдром хронической усталости. У обоих были ученые степени, и когда-то они планировали заниматься наукой, но этому помешала болезнь Джослин. Они испытывали большие трудности с деньгами, поскольку у Кита, заочно преподававшего стоицизм студентам американских университетов, становилось все меньше и меньше работы.

Однако обстановка в чересчур натопленной комнатке была далека от отчаяния. Оказалось, что, в отличие от мужа, Джослин не считала себя стоиком, но придерживалась похожего мировоззрения: отказавшись от советов «бороться» и «мыслить позитивно», она считала, что ее болезнь – «несчастливый дар судьбы», и воспринимала свою зависимость от помощи окружающих как данность. Она казалась невозмутимо-спокойной на фоне прямо-таки искрящегося жизнерадостностью Кита. «Мы, стоики, действительно оказались в неудобном положении! – весело провозгласил он. – На протяжении всей истории человечества люди ошибаются в поисках счастья, а мы стоим с краю – даже за краем! – и кричим издалека: «Вы ошибаетесь! Вы сильно ошибаетесь!»

Кит считал, что его стоицизм зародился во время странного случая, происшедшего с ним в возрасте двадцати лет, когда он гулял по заросшему парку рядом со своим домом в пригороде Лондона. Он описывал это как мгновенное прозрение, смену привычного взгляда на вещи, то, что часто называют «духовным опытом». «Это длилось совсем недолго, – вспоминал он, – всего минуту или две. Но неожиданно, за эту пару минут… – Он замолчал, подбирая слова. – Я полностью осознал, как все взаимосвязано в пространстве и времени, – продолжил он. – Это было похоже на космический полет, возможность охватить взглядом целую Вселенную и убедиться, что все в ней связано между собой в точном соответствии с первоначальным замыслом. Увидеть нечто законченное и цельное».

Я молча глотнул диетической колы.

«Это было похоже на пластиковую модель для сборки, – сказал он, раздраженно мотнув головой, и я решил, что это было не совсем похоже на пластиковую модель для сборки. – У меня возникло впечатление, что все это создано сознательно, неким промышлением. Но не Господа-Вседержителя, дергающего за ниточки, понимаете, а будто вся эта сущность и есть Бог. – Он снова помолчал и продолжил: – Знаете, забавно, но в тот момент все это не показалось мне особенно значительным». После краткого погружения в тайны космического сознания 20-летний Седдон быстро забыл о них, вернулся домой и продолжил свою учебу.

Но спустя некоторое время воспоминания об этих двух минутах стали напоминать о себе, и он ощутил беспокойство. В поисках ответов юноша обратился к даосизму и прочитал «Дао дэ цзин», изучал буддизм, но в конечном счете его привлек именно стоицизм. «Это выглядело гораздо более основательно и конкретно. Я подумал: «А ведь здесь нет ничего, с чем бы я хотел поспорить», – рассказывал Седдон. Оказалось, его видение в парке совпадало со своеобразными религиозными воззрениями стоиков, считавших, что Вселенная есть Бог и что все происходит в рамках некоего большого плана и в определенном порядке. Стоическая цель осмысленности в действиях означает, что всякое деяние должно соответствовать этому вселенскому порядку. «Помышлять всегда о мире, о едином по естеству и с единой душой, – пишет Марк Аврелий, – и о том, как все, что ни есть в нем… сопричинно тому, что становится, и как здесь все увязано и сметано». Для современного атеистического восприятия именно эта часть стоицизма представляет особую трудность. Называть Вселенную Богом – вполне допустимо, возможно, это всего лишь вопрос стилистики. Но вот предположить, что все движется в определенном направлении в соответствии с планом, намного более проблематично. Как со вздохом сообщил Кит, на International Stoic Forum ему постоянно приходится гасить конфликты между стоиками-атеистами и стоиками-теистами, но, как и положено истинному последователю стоицизма, он не особенно раздражается по этому поводу.

Необязательно принимать идею стоицизма о существовании «великого плана» для того, чтобы оценить и принять ее обратную сторону, куда более значимую в повседневной жизни:

вне зависимости от наличия или отсутствия некоего высшего промысла, контролирующего ход вещей, личное влияние каждого из нас на происходящее во Вселенной минимально.

Это знание непросто далось Киту и Джослин. Они предпочли бы жизнь без артрита Джослин, хронической усталости Кита и в большем достатке. Но их обстоятельства сложились именно так, и им невольно пришлось усвоить главную мысль стоицизма о невозможности контроля и важности понимания собственных границ.

Как часто замечает Сенека, мы обычно поступаем так, будто наше влияние на мир намного больше, чем в действительности. Даже такие сугубо личные вещи, как собственное здоровье, финансы или репутация, в конечном счете находятся вне нашего контроля; безусловно, мы можем пытаться влиять на них, но дела далеко не всегда складываются в соответствии с нашими желаниями. Для наиболее расхожих представлений о счастье, как о том, что все должно делаться в соответствии с нашими желаниями, это составляет большую проблему. В лучшие времена очень просто не вспоминать о том, как мало зависит от нас: обычно нам удается убедить себя, что нас повысили на работе, мы завязали новые отношения или получили Нобелевскую премию исключительно благодаря своим блестящим способностям и заслугам. Однако в трудные времена приходится взглянуть правде в глаза. С работы увольняют, планы не срабатывают, люди умирают. Если вашей стратегией достижения счастья является приведение жизненных обстоятельств в соответствие с вашими желаниями, вас ждут неприятные новости: лучшее, что вы можете сделать, – молиться, чтобы все не сложилось совсем уж плохо, и попытаться отвлечься от происходящего, когда все именно таким образом и будет складываться. Для стоиков же состояние покоя подразумевает понимание ограниченности возможностей контроля над ситуацией. «Я никогда не доверял Фортуне, даже если она казалась благосклонной ко мне. Я без сожаления расставался с любыми из ее щедрых даров – деньгами, положением, влиянием в обществе, – если она просила их вернуть», – пишет Сенека. Такие вещи не зависят от человека, и если вы связываете с ними свое счастье, то подставляетесь возможности тяжелого удара. По мнению стоиков, единственное, что нам подвластно, – наши суждения, то есть наше понимание происходящего, и в этом нет ничего плохого. Как мы помним, с точки зрения стоицизма именно наши суждения обуславливают наши огорчения, и поэтому вполне достаточно поставить их под контроль, чтобы заменить душевные страдания душевным покоем.

«Представьте, что кто-нибудь вас оскорбляет, и оскорбляет грубо, – сказал Кит и приготовился развивать тему, склонившись вперед в своем кресле. – Стоик, если он последователен в своем стоицизме, не рассердится, не разозлится, не станет раздражаться или приходить в замешательство по этому поводу. Ему будет ясно, что, в сущности, ничего по-настоящему плохого не случилось. Чтобы рассердиться, ему нужно для начала понять, что другой человек действительно причинил ему вред. Проблема в том, что приходится рассуждать об этом всю жизнь».

Это довольно незначительный пример: понятно, что словесное оскорбление не обязательно наносит осязаемый личный вред. Но намного сложнее судить подобным образом в случае, скажем, смерти друга. Именно поэтому идея «великого плана» так важна для полного и бескомпромиссного приятия стоицизма: только рассматривая смерть в качестве части этого плана, можно надеяться на возможность спокойного отношения к ней. «Не презирай смерть, а прими как благо – ведь и она нечто такое, чего желает природа», – говорит Марк Аврелий. Но это – по очень высокой мерке. Максимум, чем стоицизм может быть полезен в этом случае для атеиста, это содействием в осознании возможности частично контролировать свои суждения и способности напоминать самому себе о том, что существует выбор между провалом в полное отчаяние и глубоким, но осмысленным переживанием.

Но от этого стоический подход к менее значительным повседневным огорчениям, с которых Седдон советует начинать своим заочным ученикам, не становится менее полезным. Попробуйте рассуждать стоически, предлагает Седдон, во время обычного похода в супермаркет. Чего-то нет на полках? Слишком большие очереди у касс? Стоик совершенно не обязан мириться с ситуацией и может просто направиться в другой магазин. Но вот раздражение станет, в терминологии стоиков, ошибочным суждением. Гневно реагировать на окружающее бессмысленно: вы не контролируете ситуацию. Более того, ваше раздражение будет совершенно непропорционально ущербу, который могут нанести вам эти неудобства, если вообще можно говорить об ущербе; нет никаких оснований воспринимать все на свой счет. Возможно, это повод для того, чтобы предаться «провидению недоброго», – что будет худшим результатом происходящего? Почти в любом случае ответ на такой вопрос выявит преувеличенный характер вашей оценки ситуации, позволит свести ее к минимуму и сменить раздражение и огорчение на спокойствие.

Здесь

важно улавливать разницу между приятием и смирением: использовать силу своего разума для того, чтобы ситуация не выводила вас из равновесия, не означает, что вы не должны пытаться изменить ее.

Вот вполне очевидный пример: последовательница стоицизма, подвергающаяся жестокому обращению, не обязана с этим мириться и, как правило, должна что-то сделать, чтобы прекратить подобные отношения. Стоицизм требует от нее только осознать то, что в действительности представляет собой ситуация, и предпринять все возможное для ее изменения, а никак не полагаться на волю обстоятельств. «Огурец горький – брось, колючки на дороге – уклонись, и все. Не приговаривай: и зачем только явилось такое на свет?» – советует Марк Аврелий.

«Рассмотрим пример человека, которого посадили в тюрьму по ложному обвинению, – говорит Кит. – Как стоик, этот человек скажет: «То, что я оказался в тюрьме по несправедливости, в определенном смысле не имеет значения. Важно то, как я вовлекусь в эту ситуацию. Я именно тут, а не где-либо еще, что я могу сделать здесь и сейчас? Наверное, мне надо изучить законы, подать апелляцию и бороться за свое освобождение. Это точно не смирение. Но умом я понимаю и принимаю свое положение, и мне не надо мучиться, думая о том, что так не должно было произойти. Ведь так уже произошло». Киту и Джослин это понятно очень хорошо: «Я действительно не знаю, как бы мы справлялись со всем этим без стоицизма», – тихо добавляет Кит, обводя жестом жену и себя.

Позднее, возвращаясь из уотфордских сумерек, я почувствовал, что какая-то часть строгого разумного спокойствия Кита передалась и мне. Зайдя в супермаркет, чтобы купить что-нибудь для ужина со своими лондонскими друзьями, я встал в длинную очередь к кассе не с того конца, попал на слишком занятого продавца и сломанные торговые автоматы. Я начал раздражаться, но мне удалось воззвать к стоическому разуму. Ситуация была ровно такой, как была. При желании я мог просто уйти, а самый худший сценарий состоял всего-навсего в том, что мы с друзьями сядем за стол на несколько минут позже. Проблема заключалась в моем неразумном восприятии, а не в очереди. Осознав это, я ощутил совершенно несоразмерную масштабам события гордость собой. Понятно, что в долгой истории стоицизма мой триумф никак не соотносился со сколько-нибудь заметными подвигами и не мог и близко сравниться со спокойствием Сенеки, вскрывающим себе вены по приговору Нерона. Но ведь надо же с чего-то начинать, стоически заметил я себе!

Итак,

для стоиков понимание окружающего – единственное, что подвластно нашему контролю, и лишь его необходимо контролировать, чтобы быть счастливым; покой – в умении заменить неразумные суждения разумными.

А сосредоточение внимания на худшем из возможных исходов, то есть «провидение недоброго», часто является лучшим способом достичь этого – Сенека полагал, что иногда стоит даже намеренно пережить это «недоброе», чтобы усвоить, что оно не столь ужасно, как мы опасаемся.

Именно этот последний метод показался особенно привлекательным эксцентричному психотерапевту по имени Альберт Эллис, который больше, чем кто-либо еще, способствовал возвращению стоицизма на передний край современной психологии. Я встретился с ним в 2006 году, в последние месяцы его жизни, в тесной квартирке на Верхнем Манхэттене, располагавшейся прямо над учреждением, которое он с характерным пренебрежением к излишней скромности назвал Институтом Альберта Эллиса. Ему было 93 года, он давал интервью, не вставая с постели, а чтобы помочь справиться с сильной глухотой, на голове у него были массивные наушники, и по этой же причине меня попросили говорить в микрофон.

«Будда еще две с половиной тысячи лет назад сказал, – произнес он, потрясая пальцем, – что мы все на хрен звезданулись головой! Такими и остаемся». Честно говоря, если бы он не начал выражаться подобным образом с самого начала беседы, я чувствовал бы себя обделенным – Эллис был мастер сквернословить. Но я знал, что помимо этого, в нем есть много действительно незаурядного. Пару десятилетий назад американские психологи признали его вторым по влиятельности психотерапевтом после создателя гуманистической психологии Карла Роджерса[21]21
  Carl Ransom Rogers, (1902–1987) – выдающийся американский психолог, один из создателей гуманистической психологии.


[Закрыть], и что удивительно, перед Зигмундом Фрейдом, который оказался на третьем месте. Это выглядело особенно благородно со стороны американских психологов в свете мнения Эллиса о большей части современной психологической науки: он считал ее «говном собачьим».

Когда в 1950-х годах Эллис начинал выдвигать свои собственные взгляды на психологию, проникнутые оттенком стоицизма, они выглядели крайне спорно, расходясь и с позитивным мышлением адептов самопомощи, и с фрейдизмом, который доминировал в профессии. Несколько раз его освистывали на научных конференциях. Но сейчас, после изданных им пятидесяти книг (один типичный бестселлер назывался «Как упорно отказываться становиться несчастным по любым – именно по любым! – причинам»), он излучал удовлетворение своей интеллектуальной победой.

За несколько дней до этого я наблюдал, как Эллис проводит одну из своих знаменитых «Пятничных мастерских», на которых вытаскивает на сцену добровольцев из зала, чтобы публично отчитать несчастных для их же собственной пользы перед аудиторией психотерапевтов-стажеров и другой интересующейся публики. Первой из увиденных мной была участница, охваченная беспокойством: она никак не могла решиться бросить работу и переехать на другой конец страны к давнему ухажеру. Девушка была вовсе не в восторге от своей работы и хотела выйти замуж, но что, если он окажется неподходящей парой? «Может, он и окажется козлом, тогда разведешься! – кричал ей Эллис, с одной стороны, из-за своей глухоты, но, как я подозревал, еще и потому, что ему просто нравилось прикрикнуть. – Будет очень неприятно! Тебе наверняка будет грустно! Но никакого ужаса не будет, и ничего действительно страшного не произойдет».

Это различие между по-настоящему ужасным и просто неприятным развитием событий может показаться не более чем поверхностным упражнением в красноречии. Чтобы понять, почему это не так и почему это различие – сердцевина эллисовского понимания достоинств негативного мышления, следует обратиться к его молодости, проведенной в Питтсбурге в первой трети ХХ столетия. Мыслить, подобно стоику, юному Эллиса было жизненно необходимо. Он запомнил свою мать эгоцентричной и склонной к мелодраме, отец-коммивояжер редко появлялся в доме. В возрасте пяти лет у Эллиса обнаружились серьезные проблемы с почками, и большую часть своего детства он провел в больницах, очень редко навещаемый родителями. Будучи предоставлен самому себе, он погрузился в философские теории о смысле жизни и со временем прочитал «Письма стоика» Сенеки. Мысль стоиков о важности личного восприятия задела его за живое, и он понял, что может выковать настоящую стоическую мудрость из несчастливых обстоятельств собственной жизни. В итоге к 1932 году этот неуклюжий 18-летний юноша, раздираемый ужасом при одной мысли о разговоре с женщиной, уже неплохо разбирался в философии и психологии, чтобы попытаться решить свою проблему с застенчивостью с помощью практического стоицистского эксперимента. Одним прекрасным летним днем – тем летом Амелия Эрхарт[22]22
  Amelia Mary Earhart (1897–1937) – американская летчица, первая женщина, совершившая одиночный перелет через Атлантический океан.


[Закрыть] совершила одиночный перелет через Атлантику, а Уолт Дисней выпустил свой первый цветной мультфильм – Эллис зашел в Ботанический сад в Бронксе, неподалеку от своего дома в Нью-Йорке, чтобы начать воплощать в жизнь свою идею.

Эллис решил, что в течение месяца он неукоснительно будет выполнять следующее: сидеть на лавочке в парке и заводить невинные разговоры с каждой женщиной, которая сядет рядом. Это и был весь план. Целый месяц он сидел на одной лавочке и пытался заговорить со 130 женщинами. «Тридцать из них сразу же вставали и уходили, – вспоминал он годы спустя. – Но оставалась еще сотня экземпляров, чего вполне хватало для целей эксперимента. Впервые в жизни я заговаривал с ними – с каждой из них». Только в одном случае разговор соседей по скамейке зашел так далеко, что юноша и его собеседница решили встретиться еще раз – «но она так и не пришла». Стороннему наблюдателю результаты эксперимента могли показаться полным провалом, но Эллис, вероятно, расценил бы подобный вердикт как «говно собачье»: с его точки зрения, это был триумфальный успех.

То, что Эллис уловил в своих невысказанных представлениях относительно разговоров с женщинами и впоследствии перенес на предположения, которые лежат в основе всех случаев беспокойства и тревожности, носило абсолютистский характер. Другими словами, он не просто хотел быть менее застенчивым и хотел уметь разговаривать с женщинами. Скорее, он был абсолютно убежден, что нуждается в их одобрении. Позднее он придумает название для этой умственной привычки – «должнанизм»[23]23
  В оригинале – masturbation.


[Закрыть]. Мы возносим то, что хотели бы иметь, до уровня вещей, которые, как нам кажется, должны у нас быть. Мы считаем, что в определенных обстоятельствах должны выступить удачно или что другие люди должны относиться к нам хорошо. Поскольку нам кажется, что так и должно быть, происходит полная катастрофа, если случается иначе. Неудивительно, что мы так беспокоимся: ведь мы решили, что, если не достигнем поставленной цели, это будет не просто плохо, а очень плохо – абсолютно ужасно.

Короткие встречи в Ботаническом саду Бронкса продемонстрировали Эллису, что худший сценарий – отказ – вовсе не был полной катастрофой, как он себе представлял. «Никто не отхватил мне яйца перышком, никто не сблевал, не пустился наутек и не вызвал легавых», – вспоминал он. С точки зрения стоицизма было даже хорошо, что ни один из разговоров не закончился бурным романом: если бы ему удалось достичь такого впечатляющего результата, это могло бы незаметно укрепить иррациональное верование Эллиса в то, что не достичь его было бы ужасно. Это «стыдоборческое упражнение», как он впоследствии стал называть подобные мероприятия, было настоящим непосредственным «провидением недоброго».

Эллис любил повторять, что самое плохое в любом событии – как правило, преувеличенное представление о его ужасности. Чтобы изменить это представление, его следует сопоставить с действительностью,

и в реальности отказ женщин поддержать разговор был не более чем просто неприятен, но никак не ужасен. Позднее, в качестве практикующего психотерапевта, Эллис придумал другие «стыдоборческие» упражнения. Он отправлял своих клиентов на улицы Манхэттена с заданием подходить к прохожим с вопросом: «Извините, я только что из сумасшедшего дома – вы не подскажете, какой сейчас год?» Клиенты убеждались, что, если их принимают за психов, это не смертельно. Другое упражнение состояло в том, чтобы громким голосом объявлять названия станций во время поездки в нью-йоркском метро. Когда он рассказал мне об этом, я заметил, что на таком упражнении меня хватила бы кондрашка от смущения. Эллис ответил, что именно поэтому мне и надо его сделать.

Объяснять различие между ужасным и не самым желательным исходом событий стало главной задачей трудов Эллиса. Он дошел до утверждения о том, что, в сущности, ничто не может быть абсолютно ужасным, поскольку «если вы уверены, что нежелательное событие – ужасное или страшное, то в глубине души подразумеваете: оно плохо ровно настолько, насколько это вообще возможно». Однако, по его мнению, ничто не является стопроцентно плохим, поскольку всегда можно предположить вероятность худшего исхода. Даже если кого-то убили – «это очень плохо, но не на все сто процентов», ведь та же участь могла бы постичь и ваших близких, «а это было бы еще хуже. Если вас медленно запытывают до смерти, всегда есть возможность пытать вас еще медленнее». Эллис скрепя сердце согласился с тем, что все-таки одно событие может обоснованно считаться стопроцентно плохим: полная гибель абсолютно всего на планете. Но с оговоркой, что это «маловероятно в обозримом будущем».

Рассуждения, отталкивающиеся от убийств и пыток, могут показаться крайне равнодушными, а построение искусных гипотетических сценариев с целью выяснения, что может быть хуже этого, представляется неуместным. Но Эллис настаивал, что стратегия рассмотрения худшего исхода событий и различения очень плохих и совершенно ужасных последствий становится действенной именно в контексте категорически неприемлемых сценариев. Он вспоминал одну из своих клиенток, утратившую способность к любовным приключениям из ужаса перед возможностью заразиться СПИДом через поцелуй или даже рукопожатие. Если бы нечто подобное случилось с кем-то из ваших друзей, то первой реакцией была бы попытка успокоить, убедить человека в том, что такой сценарий маловероятен. Эллис тоже сначала отреагировал именно так. Но как мы выяснили, в успокаивании кроется подвох: заверения в том, что то, чего она боится, вряд ли может произойти, никак не пошатнули ее убежденности в том, как это будет ужасно, если все-таки случится. Тогда Эллис переключился на негативную визуализацию. Он сказал: «Предположим, ты подцепила СПИД. Это совсем не здорово! Но очевидно, что и не самый полный кошмар и стопроцентный ужас, ведь легко вообразить вещи и похуже. Кстати, нетрудно представить и возможности находить источники радости в жизни со СПИДом».

Различие в оценках «очень плохо» и «катастрофически ужасно» – важнейшая вещь в этом мире. Только на катастрофы мы реагируем с бесконечным немым ужасом, все другие страхи конечны, и поэтому с ними можно справляться.

Поняв это, клиентка Эллиса смогла избавиться от ощущения неминуемой страшной беды и вернуться к нормальной жизни, с использованием обычных мер предосторожности против маловероятного, но крайне нежелательного сценария. Кроме того, она усвоила стоическое понимание того, что не в ее силах исключить все возможности наступления участи, которой так боялась. «Если вы принимаете неподконтрольность Вселенной, вам становится гораздо легче жить», – сказал мне Эллис.

Стоические взгляды очень помогли Эллису в следующие несколько месяцев после нашей встречи. На склоне дней на него обрушились не только проблемы с пищеварением и пневмония, но и судебный спор с другими директорами Института, носящего его имя. Они изгнали его из Совета директоров, отменили пятничные мастерские и перестали оплачивать жилье, заставив переехать. Он подал в суд, выиграл дело и умер, вернувшись в свою квартиру. Верный своим принципам, он не считал эти contretemps[24]24
  Фр., мн. contretemps – непредвиденное осложнение, препятствие, затруднение. – Прим. ред.


[Закрыть] поводом для огорчений – все это случилось весьма некстати, но было бы глупостью требовать от Вселенной полного соответствия своим желаниям. Как он заметил одному из репортеров, изгонявшие его члены Совета были «такие же подверженные ошибкам мудаки, как и все остальные».

«Чэнсери-Лэйн!»

Я пытаюсь говорить громко, но не уверен, что все слышат мой нервный сдавленный хрип. Оглядывая вагон, я не вижу, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание. Потом пожилой мужчина напротив с мимолетным интересом поднимает глаза от газеты. Я на секунду встречаюсь с ним взглядом и отворачиваюсь. Ничего не происходит. Поезд останавливается. Некоторые выходят. Неожиданно до меня доходит, что я ждал какой-то гадости – как минимум меня поднимут на смех, но поскольку этого не происходит, чувствую себя сбитым с толку.

На подходе к Холборну я сообщаю «Холборн!» – на сей раз громче и без такой явной дрожи в голосе. Пожилой мужчина снова поднимает взгляд. Младенец через два сиденья пялится на меня во все глаза с открытым ртом, но, наверное, он делал бы это в любом случае.

Я преодолеваю некий психологический барьер перед «Тоттенхэм-Корт-Роуд». Адреналин спадает, паника рассеивается, и я начинаю осознавать именно то, что стоический «стыдоборческий» эксперимент Альберта Эллиса и должен был вколотить в мои мозги: все это вовсе не настолько плохо, как я ожидал. На собственном опыте я убедился, что мой страх перед неловкостью был основан на глубоко иррациональной уверенности в том, как будет ужасно, если люди подумают обо мне плохо. Оказалось, они вовсе не проявляют враждебности и не смеются надо мной открыто, в основном, конечно, потому, что слишком заняты собственными мыслями. На «Тоттенхэм-Корт-Роуд» еще несколько человек оборачиваются на мой голос. Но теперь мне все равно, я чувствую себя неуязвимым.

Спустя еще три станции, на «Марбл-Арч», я поднимаюсь и выхожу из поезда, светясь изнутри и преисполненный стоической невозмутимости. Правда, и это никого из пассажиров не заинтересовало.