Текст книги "Дочь палача"

Оливер Пётч
Дочь палача

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Памяти Фритца Куизля

Посвящается Никласу и Лили,

продолжателям династии

Действующие лица:

Якоб Куизль – палач Шонгау

Симон Фронвизер – сын городского лекаря

Магдалена Куизль – дочь палача

Анна Мария Куизль – жена палача

Георг и Барбара Куизль (близнецы) – младшие дети палача

Бонифаций Фронвизер – городской лекарь

Марта Штехлин – знахарка

Йозеф Гриммер – извозчик

Георг Ригг – извозчик

Конрад Вебер – городской священник

Катарина Даубенбергер – знахарка из Пайтинга

Резль – служанка в трактире «У золотой звезды»

Мартин Хойбер – бригадир из Аугсбурга

Франц Штрассер – трактирщик из Альтенштадта

Клемент Кратц – лоточник

Агата Кратц – его жена

Мария Шреефогль – жена городского советника

Граф Вольф Дитрих фон Зандицелль – княжеский управляющий

Городской совет

Иоганн Лехнер – судебный секретарь

Карл Земер – первый бургомистр и хозяин трактира «У золотой звезды»

Маттиас Августин – член малого совета

Маттиас Хольцхофер – бургомистр

Йохан Пюхнер – бургомистр

Вильгельм Харденберг – содержатель Больницы святого духа

Якоб Шреефогль – гончар и свидетель допроса

Михаэль Бертхольд – пекарь и свидетель допроса

Георг Августин – управляющий извозчиками и свидетель допроса

Дети

София Данглер – сирота, на попечении у ткача Андреаса Данглера

Антон Кратц – сирота, на попечении у лоточника Клемента Кратца

Клара Шреефогль – сирота, на попечении городского советника Якоба Шреефогля

Йоханнес Штрассер – сирота, на попечении у трактирщика Франца Штрассера

Петер Гриммер – сын Йозефа Гриммера, наполовину сирота

Ландскнехты

Кристиан Брауншвайгер

Андрэ Пиркхофер

Ганс Хоэнляйтнер

Кристоф Хольцапфель

Пролог

Шонгау, 12 октября 1624 года от Рождества Христова

Двенадцатого октября день словно был создан для казни. Всю неделю лил дождь, а в пятницу к празднику освящения церкви Господь все же смилостивился. Хоть осень и вступила в свои права, яркие солнечные лучи грели крыши домов, и над городом разносился шум. Повсюду раздавался смех, гремели барабаны, звенели колокольчики, а кое-где надрывалась и скрипка. Аромат хрустящих булочек и жареного мяса чуяли даже внизу, среди зловония Кожевенной улицы. Да, казнь обещала быть замечательной.

Якоб Куизль стоял в залитой светом комнате и пытался растолкать своего отца. Уже дважды за ними заходил стражник, и теперь от него не отделаешься. Палач Шонгау уронил голову на стол, и длинные непослушные волосы слиплись в луже настойки и пива. Он храпел и временами вздрагивал во сне.

Якоб склонился над ухом отца. От последнего несло спиртом и потом – холодным потом. От отца всегда так пахло перед казнью. Он вообще-то не был пьяницей, но когда оглашали приговор, сразу начинал беспробудно пить. Он почти не ел, кое-как ворочал языком и по ночам вскакивал с криком и в испарине. А последние два дня вообще не стоило попадаться ему на глаза. Жена, Катарина, знала об этом, поэтому постоянно забирала детей и уходила к свояченице. Оставался только Якоб. Он все-таки был старшим сыном и помощником отца.

– Надо ехать! Стражник ждет!

Сначала Якоб говорил шепотом, потом громче, а эти слова уже проревел. Наконец храпящий гигант пошевелился.

Иоганн Куизль поднял на сына налитые кровью глаза. Кожа его цветом напоминала дрожжевое тесто, а в черной спутанной бороде застряли остатки вчерашней похлебки. Он провел по лицу длинными крючковатыми пальцами и выпрямился во весь свой саженный рост. Какое-то время могучее тело раскачивалось, и казалось, что палач сейчас рухнет вперед. Но Иоганн Куизль выровнялся и расправил плечи.

Якоб протянул отцу запачканный фартук, кожаный плащ и перчатки. Гигант медленно оделся, убрал волосы со лба и, не произнося ни слова, направился к дальней стене комнаты. Там, между обеденной лавкой и красным углом с распятием и засушенными розами, висел меч правосудия. В длину он достигал двух аршин, был без острия и с короткой гардой. А клинок был такой острый, что мог в воздухе рассечь человеческий волос. Отец непрестанно точил его. На солнце меч блестел так, как будто его выковали только вчера. Но сколько ему лет, не знал никто. До Иоганна Куизля меч принадлежал его тестю, Йоргу Абрилю. А еще раньше – его отцу и деду. Однажды он достанется Якобу.

Возле двери ждал стражник, мелкий и тощий. Он то и дело оборачивался на городские стены. Они опаздывали, и господа, должно быть, уже потеряли всякое терпение.

– Готовь повозку, Якоб.

Голос отца звучал спокойно и низко. Будто это вовсе не он вопил и рыдал сегодняшней ночью.

Когда Иоганн Куизль протиснул огромное туловище в дверь, стражник невольно отступил в сторону и перекрестился. Палачам здесь были не особенно рады. Не зря его дом находился за городскими стенами на Кожевенной улице. Если он заказывал вино в трактире, то садился за свой отдельный стол. Прохожие на улице старались не встречаться с ним глазами – считалось, что это к несчастью, особенно в день казни. Даже перчатки, которые он сегодня надел, полагалось потом сжечь.

Палач уселся на скамейку возле дома и подставил лицо полуденному солнцу. Тот, кто увидел его вот так, ни за что не поверил бы, что еще час назад о сам с собой бредил в горячке. Иоганн Куизль слыл хорошим палачом – сильным, стремительным, без тени сомнения. Никто за пределами семьи не ведал, сколько спиртного он вливал в себя перед казнью. Сейчас Куизль-старший прикрыл глаза, словно прислушивался к какой-то отдаленной мелодии. Из города до сих пор доносился шум. Играла музыка, раздавался смех, где-то рядом распевал дрозд. Меч покоился у скамейки, как трость.

– Веревки не забудь! – крикнул палач сыну, не открывая глаз.

В сарае, пристроенном к дому, Якоб запряг дряхлую лошадь. Накануне он несколько часов отчищал двухколесную телегу. Но, как теперь понял, бесполезно – грязь и кровь въелись глубоко в дерево. Якоб прикрыл соломой самые скверные места, и теперь телега была готова к большому событию.

В свои двенадцать лет сын палача увидел уже несколько казней в непосредственной близости: два раза вешали, а однажды утопили воровку, трижды пойманную. Ему было шесть лет, когда впервые на его глазах повесили уличного грабителя. Якоб хорошо помнил, как тот четверть часа плясал в петле; толпа ликовала. В тот вечер отец принес домой особенно большой кусок баранины. После казней дела у семьи Куизлей всегда налаживались.

Якоб достал несколько веревок из сундука у стены сарая и положил в мешок, в котором уже лежали цепи, ржавые клещи и льняные тряпки, чтобы вытирать кровь. Все это мальчишка бросил в телегу и вывел запряженную клячу из сарая. Отец забрался в повозку и уселся на дне, скрестив ноги. Меч теперь покоился на его необъятных ляжках. Стражник торопливо зашагал вперед. Он рад был скорее оказаться подальше от палача.

– Трогай! – прокричал Иоганн Куизль.

Якоб взялся за вожжи, и повозка со скрипом тронулась.

Пока лошадь медленно тащила телегу к верхнему городу, Якоб беспрестанно оглядывался на отца. Сын всегда уважал семейное дело. Даже когда люди говорили, что занятие это позорно, Якоб не видел в нем ничего постыдного. Если уж кто и позорился, так это раскрашенные шлюхи и шуты. А у отца была хоть и тяжелая, но порядочная работа, которая требовала немалого умения. Якоб обучался у него нелегкому ремеслу убийства.

Если повезет и позволит курфюрст, то через несколько лет Якоб сдаст экзамен, чтобы самому стать палачом. Нужно будет отрубить голову – как полагается и без единой оплошности. Якоб еще ни разу не видел, как рубят головы. Тем более важно было ничего не пропустить сегодня.

Повозка между тем въехала по узкой и крутой улице в город и добралась до рыночной площади. Пространство перед домами сплошь заставили лотками и палатками. Покрытые грязью торговки продавали каленые орехи и ароматные хлебцы. Один угол заняла группа артистов, они жонглировали шарами и пели песенки, высмеивая детоубийцу. Хоть следующая ярмарка и ожидалась только в конце октября, о предстоящей казни судачили во всех ближайших деревнях. Люди болтали, ели и покупали лакомства, чтобы потом, словно гвоздем представления, насладиться кровавым зрелищем.

Якоб с высоты сиденья рассматривал людей, которые уставились на повозку, кто со смехом, а кто с изумлением. Таких было немного, большинство жителей уже спешили к лобному месту за городскими стенами. Казнь ожидалась сразу после обедни, то есть в запасе оставалось не более получаса.

Когда повозка с палачом выкатилась на мощеную площадь, музыка смолкла. Кто-то прокричал:

– Эй, палач! Заточил свой меч? Может, женишься на ней?

Народ развлекался. В Шонгау бытовал один обычай: палач мог пощадить преступницу, если брал ее в жены. Однако у Иоганна Куизля уже имелась жена. И нельзя сказать, что Катарина Куизль была женщиной кроткой. Ее, дочь грозного палача Йорга Абриля, звали иногда Дочерью Крови или Женой Дьявола.

Повозка проехала по рыночной площади мимо амбара и направилась к городской стене, где возвышалась трехэтажная башня. Снаружи ее покрывала сажа, а окошки были узкими, как бойницы, да еще с решетками. Палач соскочил с повозки и вскинул меч на плечо. Затем отец и сын направились через каменную арку в прохладу тюрьмы. Узкие искрошенные ступеньки вели вниз, в темницу. Там, по правую и левую руку, располагались две массивные обитые железом двери, в них на уровне глаз были проделаны крохотные окошечки. В одном из них справа слышались чуть не детские рыдания и шепот священника. Якоб уловил обрывки латинских фраз.

Стражник отворил дверь, и в нос тут же ударила вонь. Несло по́том, мочой и фекалиями. Сын палача невольно задержал дыхание.

Женщина в камере прекратила всхлипывать и принялась жалобно выть. Детоубийца поняла, что пришел ее конец. Священник тоже начал причитать еще громче. Всё вместе, крики и молитвы, сливалось в единый дьявольский гомон.

– Господь ведет меня, и ни в чем я не буду нуждаться…

Остальные стражники принялись выволакивать скорченную женщину наружу.

Элизабет Клеменция была некогда красивой женщиной со светлыми волосами до плеч, смеющимися глазами и тонкими губами. С ее лица, казалось, никогда не сходила легкая усмешка. Якоб не раз видел ее среди других служанок, когда они полоскали белье у Леха. Теперь ее остригли, лицо стало бледным и осунулось. Она куталась в грязную власяницу, и через ткань и кожу отчетливо проступали кости. Преступницам полагалось три дня питаться рационом палача, и едой их обеспечивал трактирщик Земер. Но бедняжка была настолько худой, словно ни к чему не притрагивалась.

Элизабет Клеменция прислуживала у коневода, и красота ее полюбилась многим слугам. Они кружили возле нее, как мотыльки вокруг фонаря: дарили небольшие подарки, подстерегали у двери. Коневод ругался на чем свет стоит, но без толку. Кое-кто, говорили, и на сеновал с ней забирался.

Другая служанка нашла убитого ребенка за амбаром, в еще свежей могиле. Элизабет не начали даже толком пытать, как она во всем созналась. От кого был ребенок, она сказать не могла или не захотела. Но женщины в городе шептались и сплетничали. Красота Элизабет довела ее до петли. И некоторые безобразные мещанские жены могли теперь спать спокойно. Все снова встало на свои места.

Теперь Элизабет кричала в ужасе и яростно отбивалась, пока стража силилась выволочь ее из камеры. Они пытались заковать ее, но она неизменно вырывалась из их объятий, словно скользкая рыба.

Затем случилось нечто поразительное. Палач выступил вперед и положил обе руки ей на плечи. Едва ли не с нежностью гигант склонился над тощей девушкой и что-то прошептал на ухо. Один Якоб стоял достаточно близко, чтобы расслышать:

– Будет не больно, Лизель. Обещаю тебе, больно не будет.

Девушка перестала кричать. Она, хоть и дрожала еще всем телом, все же дала себя связать. Стражники подняли взгляды на палача, в равной мере полные изумления и страха. Для них все выглядело так, будто Иоганн Куизль прошептал ей на ухо заклинание.

Наконец они вышли наружу, где жители Шонгау с нетерпением ожидали бедную грешницу. Горожане болтали и перешептывались, некоторые крестились и читали короткие молитвы. Сверху с колокольни донесся звон. Пронзительный и высокий, он разносился ветром по всему городу. Насмешки смолкли, колокола звенели в полной тишине. Люди разглядывали Элизабет Клеменцию, жившую некогда среди них, словно пойманное дикое животное.

Иоганн Куизль подвел дрожащую девушку к повозке и снова что-то шепнул на ухо. Потом протянул ей небольшую бутылочку. Пока Элизабет соображала, он неожиданно обхватил и запрокинул ей голову, а затем влил жидкость в рот. Мало кто успел что-либо понять, настолько быстро все произошло. Глаза Элизабет остекленели. Она забралась в угол повозки и легла на дно. Дрожь прекратилась, дыхание выровнялось. Напиток Куизля в Шонгау знали хорошо. Милость, какую он оказывал не всякому осужденному. Десять лет назад убийца и расхититель церковных подношений почувствовал каждый удар, когда Куизль дробил ему кости. Колесованный, он кричал так долго, что палачу пришлось, в конце концов, перебить ему последним ударом гортань.

Вообще приговоренные к смерти шли к месту казни самостоятельно, либо их, завернутых в шкуры, тащили лошадьми. Но палач по опыту знал, что детоубийцы обычно не могли идти сами. Чтобы избежать истерики, в них вливали полных три литра вина, и питье делало свое дело. В основном девушки становились настолько вялыми, что их приходилось чуть ли не нести к плахе. Иоганн Куизль использовал для этого повозку. Она, помимо прочего, удерживала некоторых от лишних проклятий, которые осужденная унесла бы на тот свет.

На этот раз Иоганн сам правил лошадьми, а сын шел рядом. Толпа обступила их и глазела на повозку, так что продвигаться приходилось медленно. Францисканский священник между тем забрался к приговоренной и перебирал над ней четки.

Процессия неспешно объехала городской амбар и наконец остановилась у северной стены строения. Якоб увидел кузнеца из Куриного переулка, который ждал возле жаровни. Крепкие, мозолистые руки качали мехи, раздувая угли. Клещи в них раскалились до кроваво-красного сияния.

Стражники стащили Элизабет с повозки, словно чучело. Глаза девушки уставились в пустоту. Когда палач сжал клещами плечо бедняжке, она лишь тонко вскрикнула и снова погрузилась в собственный мир. Зашипело, поднялся дымок, и в ноздри Якобу ударил запах горелого мяса. Хоть отец и рассказывал ему, как все будет, он с трудом поборол тошноту.

Повозка останавливалась еще трижды – с каждой стороны амбара, – и ритуал повторялся. Щипцы по одному разу хватали Элизабет за левую руку, левую и правую груди. Однако благодаря напитку боль не переступала допустимых границ. Элизабет начала лишь напевать что-то детское и с улыбкой поглаживать себя по животу.

– Спи, дитятко, засыпай…

Они покинули Шонгау через Главные ворота и направились по Альтенштадтской дороге к месту казни, которое виднелось уже издалека. Травянистое, с проплешинами, поле расположилось между пашнями и подступающим лесом. Там собрались все горожане и жители прилегающих деревень. Для членов городского совета поставили скамейки и стулья. Народ разместился позади и коротал время слухами и сладостями. Посередине возвышался эшафот. В высоту он достигал двух метров, и наверх вела деревянная лесенка.

Когда повозка подъехала к площади, толпа расступилась. Любопытные пытались выловить взглядом детоубийцу, свернувшуюся на днище.

– Пусть она встанет. Выше! Подними! Покажи нам ее, палач!

Народ явно был озлоблен. Многие ждали с самого утра – и теперь не могли даже взглянуть на преступницу. Уже полетели первые камни и гнилые фрукты. Священник пригнулся в надежде сберечь свои коричневые одеяния, но несколько яблок все же угодили ему в спину. Стражники оттеснили толпу, превратившуюся в одно громадное существо, которое обволокло повозку и грозило проглотить целиком.

Иоганн Куизль спокойно подвел повозку к платформе. Там дожидались городские советники и бургграф Михаэль Хиршманн. Как местный представитель курфюрста, он самолично зачитал приговор две недели назад. Сейчас бургграф еще раз со скорбью заглянул девушке в глаза. Он знал ее с самого детства.

– Что же ты наделала, Лизель?

– Ничего. Ничегошеньки я не делала, – Элизабет Клеменция посмотрела на управляющего глазами уже убитой и снова погладила себя по животу.

– То ведомо одному лишь Господу, – пробормотал Хиршманн.

Он кивнул, и палач повел преступницу на эшафот по восьми ступенькам. Якоб следовал за ними. Элизабет дважды споткнулась, пока закончила последний в своей жизни подъем. Наверху уже ждали другой священник и городской глашатай. Якоб с высоты осмотрел луг. Он видел, как сотни людей с напряженными лицами разевали рты и пожирали их глазами. Советники заняли места. Над городом вновь прозвенел колокол. Все замерло в ожидании.

Палач легонько подтолкнул Элизабет, и та встала на колени. Затем он завязал ей глаза одной из взятых тряпиц. Мелкая дрожь сотрясала девушку, она шептала молитву.

– Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах…

Глашатай прокашлялся и повторно огласил приговор. Якобу голос казался далеким шепотом.

– …что следует тебе душу свою обратить к Господу и принять тихую и милостивую смерть…

Отец пихнул сына.

– Подержишь ее, – прошептал он насколько возможно тихо, чтобы не мешать речи.

– Чего?

– Подтянешь ее за голову вверх, чтобы я хорошо попал. Иначе она упадет.

Тело осужденной и в самом деле постепенно заваливалось вперед. Якоб занервничал. До сих пор все обходилось лишь тем, что он должен был только наблюдать за казнью. О помощи отец никогда еще не заговаривал. Однако раздумывать было поздно. Якоб схватил Элизабет Клеменцию за короткие волосы и потянул вверх. Она всхлипывала. Мальчик чувствовал, как вспотели ладони, и вытянул руки, чтобы дать пространство отцовскому мечу. Целое искусство – вот так, вложив силу обеих рук, единственным ударом попасть точно между двумя позвонками. Мгновение, порыв ветра – и все позади. Разумеется только, если сделать все правильно.

– …сохрани Господь твою душу.

Глашатай закончил говорить, достал тонкую черную палочку, поднял ее над Элизабет и сломал. Треск пронесся над всей площадью.

Бургграф кивнул Иоганну. Палач поднял меч и замахнулся.

В это мгновение Якоб почувствовал, что волосы приговоренной начали выскальзывать из его потных ладоней. Он тянул голову Элизабет вверх – и вдруг девушка, словно мешок зерна, завалилась вперед. Мальчик увидел, как обрушился клинок отца, но вместо шеи врезался в голову возле уха. Элизабет корчилась на полу эшафота и визжала, обезумев от боли. В виске зияла глубокая рана, и в луже крови Якоб разглядел половину уха.

Повязка съехала с лица изувеченной, и она расширенными от ужаса глазами смотрела вверх на палача, который стоял над ней с мечом. Толпа взвыла в один голос. Якоб ощутил, как подступила к горлу тошнота.

Отец оттолкнул его и снова замахнулся. Но Элизабет Клеменция, увидев несущийся на нее меч, откатилась в сторону. На этот раз клинок угодил в плечо и вошел глубоко в основание шеи. Кровь из раны брызнула фонтаном и залила палача, слугу и побледневшего священника.

Элизабет поползла к краю эшафота на четвереньках. Большинство горожан смотрели на представление с ужасом, хотя кого-то зрелище и развлекло. Некоторые начали бросать в палача камни. Народ не любил, если тот плошал с мечом.

Иоганн Куизль хотел поскорее покончить с этим. Он встал возле стонущей женщины и замахнулся в третий раз. Теперь он попал точно между третьим и четвертым позвонками. Но голова осталась на месте – она еще держалась на сухожилиях и мясе. Потребовался еще один удар, чтобы отделить ее от туловища.

Голова покатилась по доскам и остановилась прямо перед Якобом. У него потемнело в глазах, и желудок, наконец, не выдержал. Мальчишка упал на колени и исторг из себя разбавленное пиво и овсяную кашу – сегодняшний завтрак. Его рвало, пока не осталась лишь зеленая желчь. Он будто сквозь пелену слышал, как кричали люди, бушевали советники и тяжело дышал над ним отец.

Спи дитятко, засыпай…

Прежде чем погрузиться в благословенное забвение, Якоб Куизль успел решить для себя: никогда он не пойдет по стопам отца. Никогда не станет палачом.

И рухнул головой в лужу крови.