Текст книги "Я справлюсь, мама"

Иногда я готовила неспешно, медитативно помешивая мармелад на маленьком огне и глядя, как тонкие полоски апельсиновой цедры плавают в сияющем янтарном сиропе. А бывало, энергично носилась, обжаривая специи: семена кориандра и горчицы лопались на сухой сковородке, зира и фенхель потрескивали, наполняя кухню предвкушением вкусного ужина. Порой кулинарный эксперимент оборачивался полным восторгом, как в случае с фламбированными[17]17
  Фламбирование – метод приготовления, когда блюдо обливают спиртом и поджигают; спирт прогорает, а пища приобретает специфический вкус.


[Закрыть] блинчиками «сюзетт» в языках апельсинового пламени. Некоторые моменты приносили чистую радость: например, миг, когда карамель начинает вздыматься и золотистым облаком наполняет кастрюлю до самых краев. Какие-то блюда требовали концентрации, другие просто откладывались в памяти и готовились буквально на автомате. Но каждая минута на кухне приносила мне наслаждение.

Есть что-то успокаивающее в следовании рецепту – списку действий, которые при правильном выполнении приводят к предсказуемому результату. И неважно, что он не всегда похож на глянцевые фотографии. В то время мне казалось, что мир рушится и теряет определенность, но на кухне конкретные действия всегда имели одни последствия. Если поставить пирог в духовку на сто восемьдесят градусов, через двадцать минут он будет готов. Он поднимется, покроется золотисто-коричневой корочкой и станет обжигающе-горячим, как и сказано в рецепте. Неудивительно, что больше всего мне нравились рецепты, которым нужно было следовать беспрекословно. Именно поэтому меня тянуло к выпечке, где имел значение каждый градус и ингредиенты необходимо было отмерять с точностью до грамма. В выпечке все строго по правилам и очень предсказуемо.

Кстати, кулинарный репертуар и вкусы Сэма отличались большой старомодностью. Когда он сообщил, что опаздывает на свидание, потому что у него еще «застывает мармелад», я была очарована и немного раздосадована. Много ли вы знаете двадцатичетырехлетних парней, умеющих варить мармелад? Я давно обратила внимание, что меня тянет на мужчин, обладающих навыками, которых нет у меня. Видимо, это механизм эволюционной адаптации, призванный компенсировать мой ограниченный набор способностей. Эта черта, в частности, означала, что в двадцать пять любой парень, умевший водить машину, влюблял меня в себя, и я не могла спокойно находиться в одной комнате с мужчиной-пианистом. Стоит ли говорить о том, что, появившись на пороге с липкой банкой сладкого мармелада, Сэм сразил меня наповал?

Но мармелад оказался лишь вершиной айсберга, коим была любовь Сэма к классической английской кухне. Он обожал фруктовые кексы – традиционные сухие кексы с изюмом и патокой. Их у нас принято подавать на свадьбы и Рождество, в марципановой оболочке и сахарной глазури. Лишь в университете Сэм узнал, что именинный пирог может и не быть фруктовым кексом; для него эти понятия были равнозначны. В детстве ему никогда не покупали на день рождения печенье размером с тарелку или шоколадный рулет в виде веселой гусеницы[18]18
  Два традиционных лакомства, которые обычно покупают на детские дни рождения в Англии.


[Закрыть]. Когда я упомянула об этом, он посмотрел на меня как на ненормальную.

Он любил овсянку, пирог с картошкой и луком, тушенку, а карри всегда посыпал кокосовой стружкой, изюмом и нарезанным бананом, и это не казалось ему странным. Однажды жарким летним днем он заявил, что хочет приготовить пирог на сале – убийственно калорийное блюдо, где вместо масла используется свиной жир. Такие пироги не готовят годов с 1930-х, и на то есть веские причины. Но Сэм немедленно взялся за дело. Несмотря на странные вкусы, он готовил с удовольствием, не жалея времени и сил. Такой подход был для меня в новинку, ведь мне самой всегда было жалко тратить время, стоя у плиты. Я-то стремилась к немедленному результату и рассуждала так: рабочий день долог, жизнь коротка, а эта лапша сварится за три минуты. Но после маминой смерти я стала иначе относиться ко времени, а может, его просто прибавилось: мне теперь не хотелось ходить ни в пабы, ни в кино, ни куда-либо еще. Я предпочитала сидеть дома и смотреть, как золотится на сковородке сливочное масло, или укладывать тесто в форму для киша. Но от пирога с салом я все же отказалась.

Не все идеи Сэма оказывались настолько странными. Однажды он пришел ко мне после работы с большим пластиковым контейнером в руках. В контейнере оказалось тесто: Сэм сделал его утром и весь день хранил в холодильнике на работе. Там оно постепенно доходило, чтобы вечером мы смогли испечь пиццу. Раньше мне не приходилось иметь дело с тестом для пиццы или любым дрожжевым тестом. Я знала, что в супермаркете продается «основа для пиццы», и думала, что ее всегда и используют. Приготовление такого теста дома, с нуля, казалось мне очень уж серьезным шагом.

Тесто Сэма оказалось бледным и прохладным, хотя довольно долго ехало в метро в рюкзаке. Когда я ткнула в него пальцем, остался след, который постепенно сгладился.

После школы Сэм работал в пиццерии, о чем у него осталось напоминание на всю жизнь: ожог на руке – он прищемил ее дверцей печи. Кое-какие навыки тоже остались, и он руками сделал из теста круг; я наблюдала и старалась повторять за ним. У него получалось легко, но, когда я оттягивала тесто ладонью, оно пружинило и принимало прежнюю форму, хотя мне казалось, что я в точности копирую его движения. Он выждал немного из вежливости, а потом взял дело в свои руки. Начинку мы сделали из того, что нашлось в холодильнике, – анчоусов, оливок, яйца, – и отправили наши кривенькие лепешки в духовку. Получилась вкуснотища.

Когда мы с Мэдлин были совсем маленькими, мы обожали есть на ужин пиццы из питы. Мама брала зерновые питы (полезные!), намазывала их кетчупом, посыпала сухим орегано, окороком, нарезанным тонко, как бумага, и тертым чеддером из пакета. Я все еще помню вкус этих пицц, слышу запах орегано и томатов, неизменно переносящий меня в детство, за наш кухонный стол. Недавно я спросила сестру, какое из маминых блюд особенно ей запомнилось, – оказалось, эти питы. (Прости, мам: твоя курица в вине тоже была вкусной.) И наши с Сэмом отношения, можно сказать, тоже начались с пиццы. Причем это был не односторонний обмен: он научил меня готовить пиццу дома, а я открыла для него удивительный мир пиццы навынос. Можете себе представить: до знакомства со мной он никогда не заказывал пиццу домой и не ел ее прямо из коробки! Ни разу не пробовал пиццу от Domino’s, «Папа Джонс» или нашу теперь любимую Go-Go Pizza. Я всегда успокаиваю себя этой мыслью: что бы ни случилось в наших отношениях, я подарила ему эту маленькую, но важную радость жизни.

Не волнуйтесь, я не собираюсь делиться секретами Domino’s или «Папа Джонс», хотя в моей домашней пицце нет ничего сверхоригинального. Этот рецепт – нечто среднее между неаполитанской и «американской» пиццей, как ее готовят в Нью-Йорке, а почему – да потому что мне так нравится. Мое тесто хрустящее и хорошо держит начинку, но при этом не бумажно-тонкое: когда откусываешь, не остается сомнений, что ты ешь пирог! Я не вымешиваю тесто, это самый простой способ: ингредиенты перемешиваются в миске, а тесто медленно доходит в холодильнике целых пять дней (используется процесс холодной ферментации). От повара требуется минимум усилий, вкус у теста получается отменный, а текстура – мягчайшая.

Секрет хорошей пиццы с пузырящимися, загибающимися уголками – жар. Духовку нужно накалить так, чтобы глаза слезились и тушь плавилась, когда вы ее открываете. В ресторанах пиццу выпекают за считаные минуты, но в печи, которая топится весь день. Дома лучше всего печь пиццу на чугунной сковородке, поместив ее под гриль. Сковороду надо прокалить заранее, чтобы тесто поджарилось снизу и приобрело приятный цвет и текстуру. Под грилем сыр и соус начинают пузыриться, а тесто вздувается по краям и покрывается коричневой корочкой, образуя те самые, как говорят итальянцы, cornici – «карнизы».

Мой томатный соус – упрощенная версия знаменитого соуса Марчеллы Хазан[19]19
  Автор знаменитых кулинарных книг с рецептами итальянской кухни.


[Закрыть]. Хазан тушит консервированные помидоры с луком и громадным кусочищем сливочного масла. Я добавляю в соус чеснок, немного сахара и чуть меньше сливочного масла, чем Марчелла. В рецепте Марчеллы луковица в конце выбрасывается, но я оставляю ее и продолжаю тушить с чесноком до мягкости, а затем пропускаю соус через блендер: получается густое, однородное, светлое пюре. Это самый вкусный томатный соус из всех, что я пробовала, и готовится он очень легко.

Пицца

Количество: 4 пиццы (с салатом хватит на четверых, а проголодавшиеся влюбленные на свидании могут съесть и каждый по 2 штуки)

Время приготовления: 5 дней (тесто доходит в холодильнике)

Время запекания: 20 минут

Для теста:

500 г пшеничной муки

350 мл воды

6 г сухих дрожжей

1,5 ст. л. оливкового масла

13 г соли

15 г сахара

Для томатного соуса:

400 г целых консервированных помидоров в собственном соку

6 очищенных зубчиков чеснока

Половина очищенной средней луковицы

40 г сливочного масла

1 ч. л. темного коричневого сахара (или светлого измельченного)

Соль по вкусу

Начинка:

200 г моцареллы

Горсть свежих листьев базилика

0,5 ч. л. сушеного орегано (по вкусу)

1. Смешайте муку, воду, дрожжи, оливковое масло, соль и сахар и быстро вымесите тесто. Положите в миску, слегка смазанную маслом, накройте пищевой пленкой и оставьте в холодильнике на 5 дней.

2. Достаньте тесто из холодильника и разделите на 4 одинаковых шарика. Каждый уберите в герметичный пакет или отдельную миску, затянутую пленкой, и на пару часов оставьте доходить при комнатной температуре.

3. Приготовьте томатный соус: выложите консервированные помидоры в сотейник и раздавите вилкой. Лучше наденьте передник: они могут брызнуть. Добавьте чеснок, половинку луковицы, сливочное масло и сахар. Доведите до кипения и уменьшите огонь до минимума. Готовьте примерно час, пока чеснок не разварится так, что его легко будет раздавить ложкой. Если выпарится слишком много жидкости, добавьте воды. Погружным блендером измельчите соус: он должен получиться густым и однородным. Посолите по вкусу.

4. Включите гриль на полную мощность и поставьте на плиту чугунную сковороду на средний огонь. Когда гриль и сковорода разогреются, возьмите одну порцию теста и растяните его руками, чтобы получился кружок по размеру сковороды. По краям кружок должен быть толще, чем в середине. Положите тесто на сковороду, добавьте столовую ложку с горкой соуса и 50 г моцареллы (разорвите сыр на кусочки руками).

5. Как только тесто поджарится снизу, поместите сковороду под гриль. Ручка сковороды сильно нагревается, поэтому используйте прихватку или сухое полотенце!

6. Оставьте пиццу под грилем, пока сыр не запузырится и не образуется коричневая корочка (пяти минут обычно достаточно). Достаньте сковороду.

7. Посыпьте пиццу свежим базиликом, а если хочется совсем традиционного вкуса, как у итальянской бабушки, – сушеным орегано.

5

Я не справлялась с работой. Точнее, внешне справлялась: приходила вовремя и выполняла рабочие обязанности. По вечерам я просиживала за кухонным столом с ворохом документов и готовилась к слушаниям. Я консультировала клиентов и задавала нужные вопросы. Но внутри я разваливалась на части.

Приближалась дата принятия решения о моем вступлении в адвокатскую палату – 7 июня. Изначально решение должны были принять в марте, всего через пару недель после маминой смерти, но, когда я вернулась на работу, в палате предложили перенести дату, и я с радостью согласилась. Правда, не знаю, на что я рассчитывала: что отсрочка увеличит мои шансы или даст возможность прочистить голову, но в любом случае я ей обрадовалась. После почти двух лет ученичества моя судьба была поставлена на карту, и за два месяца мне предстояло произвести финальное впечатление на коллег. И казалось, этих двух месяцев очень мало.

Когда я вышла на работу после похорон, первые несколько недель дались мне легко. Я радовалась возможности отвлечься; чем скучнее и запутаннее дело, придирчивее судья, капризнее клиент, тем лучше, казалось мне. Впервые за свою краткую карьеру я напрашивалась на любую работу, звонила клеркам и интересовалась, куда они могут меня отправить, какие дела поручить, чем еще я могу заняться. Но этот период продлился недолго. Примерно через месяц у меня обострилась тревожность. Я вздрагивала от каждого телефонного звонка и паниковала, услышав сигнал электронной почты.

Я всегда была тревожной, с самого детства. Большинство моих ранних воспоминаний связаны с чувством сильнейшей паники оттого, что я потеряла какой-то незначительный предмет. В три года я сломала обруч для волос, и меня весь день никто не мог успокоить. В четыре я потеряла полпакетика абрикосовых леденцов от горла и впала в истерику. В одиннадцать лет я куда-то задевала крестик, который мне подарили на конфирмацию, и так измучилась чувством вины, что оно стало ассоциироваться у меня с ужином, который в тот вечер приготовила мама. Десять лет я не могла есть это блюдо – замороженную пиццу «Мясной пир» – и запрещала его готовить. (Сестра до сих пор припоминает мне исключение этой пиццы из нашего меню.) В выходные я стала умолять родителей, чтобы те разрешили мне пойти на исповедь и получить прощение за грехи. Мама закатила глаза и напомнила, что мы не католики.

В минуты паники я не могла рассуждать здраво. Потеря ерундовых вещей казалась мне катастрофой, а еще я боялась смерти. В пять лет я вбила себе в голову, что непременно утону или кто-то меня отравит, причем в последнем подозревала даже близких. Я особенно боялась есть шоколадные конфеты: мне казалось, что в них точно подсыпали яд. Как ни странно, единственным человеком, способным уболтать меня во время приступа паники и вины, была мама: странно, потому что у нее самой неврозов было хоть отбавляй. Без мамы мои панические атаки расцвели буйным цветом.

До маминой смерти мы созванивались каждый день. Это стало привычным очень давно: даже в старших классах, задолго до того, как у меня появился мобильник, я звонила ей в обед или на перемене со школьного телефона-автомата, отстояв очередь, иногда по нескольку раз, просто чтобы поговорить.

На первом курсе я так скучала, что звонила ей несколько раз в день и не видела в этом ничего странного. Маму поначалу, должно быть, тревожило мое поведение, но через некоторое время она привыкла, и мы говорили так часто, будто продолжали жить под одной крышей. Даже когда я освоилась в колледже и перестала хотеть сбежать оттуда, мы продолжили ежедневные беседы о том о сем: я рассказывала, что ела на завтрак и обед и какие у нас предметы; мама – о книге, которую сейчас читает. Мы обсуждали последние выпуски телевикторины и сравнивали, кто дал больше правильных ответов. Позже, поступив в адвокатскую палату, я взяла в привычку звонить ей по дороге в провинциальные суды: от станции нередко приходилось долго идти пешком. Но меня не тяготили эти прогулки, ведь мама составляла мне компанию. После ее смерти мне больше всего не хватало этих наших разговоров: теперь всю дорогу от станции до суда я шла одна.

В конце апреля, через два месяца после похорон, я шла по Кембриджу в магистратский суд и думала о книге, которую мы с мамой обе читали. Названия я не помнила, сюжет – лишь в общих чертах: что-то про женщин, которые вместе готовили во время Второй мировой. Так что гугл мне помочь не мог. Но мама бы сразу поняла, о какой книге речь. Я инстинктивно потянулась за телефоном и замерла, лишь поднеся его к уху. Умом я понимала, что мамы больше нет, но от старых привычек отказаться трудно.

Странная штука – мышечная память: она сильнее ума. Пятнадцать лет ежедневных телефонных звонков – тысячи, десятки тысяч звонков – запрограммировали меня, как робота. Я постоянно думала о том, что мама умерла, но мое тело «забывало» об этом. Тот день в Кембридже стал одним из многих случаев; такое происходило снова и снова.

Подобное случается не только с людьми, потерявшими близких. Мы диктуем таксистам старый адрес, называем новых партнеров именами прежних. Иногда это забавно, иногда неловко. Осознав ошибку, мы испытываем мгновенный шок, но он вскоре проходит; мы смеемся и поражаемся разобщенности ума и рефлексов, тому, как нас предает собственный мозг. Словно луч света падает на ниточки марионеток, прежде скрытые в тени, и мы понимаем: куклы двигаются не сами по себе.

Но когда ты забываешь, что твоя мать умерла, а потом внезапно вспоминаешь, земля уходит из-под ног. Тем вечером я рассказала историю про телефон Сэму – в баре за стаканчиком. Я смеялась, но смех звучал пусто и безжизненно.

Как бы банально это ни звучало, смерть близкого человека причиняет физическую боль: недаром мы говорим о «разбитом сердце». У меня болело не сердце, а где-то рядом. Это ощущение можно описать как нечто среднее между острым несварением желудка и чувством жгучей несправедливости – такое испытываешь, когда тебя отругали за что-то, в чем ты на самом деле не виновата. В моей груди застрял плотный комок, я чувствовала его постоянное давление. Иногда комок поднимался, разбухал и полностью перекрывал горло. Мне так ее не хватало.

Моя мама не то чтобы любила обниматься, но, находясь рядом, я постоянно к ней прикасалась. Мы с сестрой нарочно садились на диван к ней поближе, несмотря на ее протесты, брали ее за руки – я за одну, Мэдди за другую – или под руки. Даже став взрослой, я могла теребить кольца на ее пальцах и гладить ей руки. Ни до, ни после рождения детей она не отличалась особой нежностью и могла казаться суровой. Но для нас с Мэдди не было человека нежнее: ее объятия всегда были раскрыты нам навстречу, а ключицы и грудь я могла бы нарисовать по памяти с закрытыми глазами. После ее смерти я не видела тела – ее тела. Маму обнаружил отец, но было уже поздно; он позвонил в скорую и стал ждать у тела – ее тела. Когда я приехала в Ньюкасл через шесть часов, ее уже увезли. Я так и не дотронулась до нее в последний раз. Не подержала ее за руку, не поцеловала… даже не коснулась.

Я смотрю на свои руки и понимаю, что они очень похожи на мамины. В определенном свете на них видны первые морщинки, кожа истончается. Дотрагиваясь до них, я представляю, что это мамины руки. Но я никогда больше к ней не прикоснусь, и осознавать это невыносимо.

Я из тех, кто редко злится. Я ненавижу конфликты, а злюсь, только когда хлебну лишнего или кто-нибудь из политиков в очередной раз что-то отчебучит. Но после смерти мамы меня впервые в жизни переполнял гнев. Джон Боулби, знаменитый психиатр, выдвинувший теорию «четырех стадий горя»[20]20
  Боулби проводит параллели между переживанием горя и своей теорией привязанности: шок и оцепенение, тоска и поиск утешения, отчаяние и дезорганизация, реорганизация и выздоровление.


[Закрыть], говорил о том, что внезапная смерть близкого вызывает у людей усиленную потребность понять, как и почему такое могло случиться, приписать произошедшему какой-то смысл. Он был прав: больше всего на свете мне хотелось выяснить, кто виноват в маминой смерти. Но учитывая причину, сделать это оказалось не так-то просто, поэтому мой гнев клокотал, не находя выхода. Я стыдилась своего гнева. Стыдилась, потому что злилась на маму. За то, что она умерла, оставила меня, бросила меня. Я была не готова жить без нее. Разумеется, я хорошо скрывала гнев от окружающих и от себя самой, заталкивала его поглубже и не позволяла себе чувствовать ровным счетом ничего.

«Кухонные» психологи – то есть все, кто встретится вам в первый год после смерти близкого человека, – скажут, что злость – нормальная реакция на потерю, но главное, что это стадия горя. Всего лишь ступень, которую нужно пройти, чтобы перейти на следующую – принятие. То есть злиться на самом деле хорошо. Вот только ничего хорошего в этом нет. Идея, что злиться – это хорошо, основана на недоразумении.

Теорию пяти стадий горя выдвинула Элизабет Кюблер-Росс[21]21
  Кюблер-Росс собрала все лавры, но Боулби и другие ученые говорили о стадиях горя и раньше, только у Боулби они были другими и их было не пять, а три (четвертую добавил его коллега Колин Мюррей Паркс).


[Закрыть] в книге «О смерти и умирании» 1969 года. Вы наверняка слышали о пяти стадиях в фильмах и сериалах: когда кто-то умирает, эту теорию цитируют с умным видом. На самом деле теорию быстро отвергли и научное сообщество, и практикующие психологи, а главное, Кюблер-Росс изначально писала не о реакции родственников умершего, а о воздействии известия о скорой смерти на самого умирающего. Даже в этом случае Кюблер-Росс говорила не о линейном процессе переживания горя. К тому же ее исследования были основаны на анекдотических случаях из практики. Но это не остановило западный мир; теория попала «в народ», который все поставил с ног на голову и проигнорировал дальнейшие попытки Кюблер-Росс прояснить свои исследования. Пять стадий горя теперь принято считать универсальными для всех; когда близкие покойного демонстрируют поведение, соответствующее одной из «стадий», окружающие с умным видом кивают! Горе превратилось в городскую легенду, в которой все понятно и хорошо заканчивается: успешно прошедшего все пять стадий ждет счастливый конец.

Впрочем, в том, что мы цепляемся за давно дискредитированную теорию, нет ничего удивительного: единственная поистине универсальная характеристика горя в том, что оно превращает жизнь в хаос. Потеряв близкого, большинство людей испытывают целый спектр эмоций, в том числе знаменитые пять, и вполне естественно, что скорбящих хочется как-то успокоить, а их переживания – упорядочить. Вот мы и твердим про пять стадий горя, повторяем их, как мантру, будто одно лишь повторение приблизит нас к исцелению. Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. На самом деле это так не работает. Я прошла намного больше стадий: шок, оцепенение, гнев, оцепенение, гнев, гнев, гнев. В период, который я сейчас описываю, я погрязла в гневе, и было непохоже, что вскоре ситуация изменится.

Хотя я злилась очень сильно, я молчала и внешне никак не выражала свои эмоции. Но внутри меня трясло; злость текла по моим венам, как электричество, я заряжалась от нее.

Со времен знаменитой книги Кюблер-Росс теория и практика переживания горя продвинулась далеко вперед. В 1980-е Дж. Уильям Уорден выдвинул прагматический подход, основанный на фрейдистской идее «работы горя». Уорден разбил этот процесс на ряд практических задач, которые скорбящий должен выполнить.

1. Смириться с реальностью потери. Прежде всего вы должны признать, что воссоединение с человеком невозможно. Он мертв. Большинство людей справляются с задачей: неспособность смириться отмечается лишь у больных психозами или эксцентриков, склонных к уединению. Типичные «симптомы» неудачи: скорбящий зовет усопшего по имени, отказывается избавляться от его вещей, «узнает» усопшего на улице, принимая за него случайных прохожих. Тем, кому этот этап дается сложно, можно попробовать иначе взглянуть на отношения с умершим, представить их менее важными и тесными, чем было на самом деле. Также помогают ритуалы: внешнее воплощение факта смерти.

2. Прочувствовать боль утраты. Следующий шаг – открыться боли: горе невозможно преодолеть, не осознав своей уязвимости перед болью. Избегая боли или подавляя ее, мы лишь продлеваем срок горевания.

3. Привыкнуть к отсутствию умершего и приспособиться к новой обстановке. Другими словами, научиться жить без умершего и решать бытовые проблемы. Как сказал один человек, переживший смерть близкого, главное – не понять, почему человек умер, а найти ответ на вопрос, как жить без него.

4. Вытеснить умершего на дальний эмоциональный план и продолжить жить. Скорбящему предстоит поместить на передний эмоциональный план себя, а не покойного: научиться жить так, чтобы вся жизнь не вращалась вокруг него. Не только принять смерть близкого человека, но и смириться с тем, что жизнь продолжается.

Неспособность выполнить эти задачи приводит к «незавершенному» гореванию и так же, как незажившая рана, может вызвать дальнейшие осложнения и рецидивы.

Прошло два месяца со смерти мамы, а я застряла где-то между первым и вторым этапами. Третий и четвертый, а следовательно, и возможность освободиться из пут скорби представлялись такими далекими, что мне с трудом верилось в их существование. Но это я понимаю сейчас, а тогда мне все виделось иначе. Мне казалось, что я проскочила второй этап и перешла сразу к третьему, и я хвалила себя за это величайшее вымышленное достижение. Внешние проявления скорби казались мне уделом слабых, жалость к себе – унизительной. Я не хотела быть уязвимой и не понимала, что это необходимая часть переживания горя; я думала, что если начну плакаться, то превращусь в полную развалину. Поэтому я не плакала. Таким, как я, Боулби предсказывал незавидную судьбу: «Рано или поздно тех, кто избегает сознательного горевания, ждет срыв, который обычно проявляется как депрессия разной степени тяжести[22]22
  Джон Боулби, трилогия «Привязанность и потеря», том III, «Потеря: скорбь и депрессия» (на русском языке книга не издавалась).


[Закрыть]».

После смерти близкого не хочется думать о случившемся, но и забывать тоже не хочется. Мои воспоминания о маме теряли четкость, и меня это раздражало. Все виделось размытым, затемненным, как в сумрачном тумане. Мне по-прежнему все напоминало о ней, но постепенно даже связанных с ней предметов становилось меньше. Брелок в виде серебряного барристерского парика, который она мне подарила, выпал вместе с ключами из дырки в сумке и потерялся; свитер, подаренный на Рождество, сел в машинке. Вскоре после поездки в Кембридж я съездила домой на север и нашла в глубине маминого шкафа тонкий кардиган с леопардовым принтом; от него пахло ее кожей и волосами. Я привезла его домой и завязала в целлофановый пакет. Я нюхала его потихонечку: мне казалось, что чем больше я буду нюхать, тем скорее выветрится запах. Я купила очищающее средство, как у нее, пудру, как у нее, ее духи и лак для ногтей, отчаянно пытаясь воссоздать ее запах на коже и одежде. Ничего не вышло. Я крепче завязала пакет с кардиганом и попыталась обо всем забыть.

Мамин облик бледнел в памяти с каждым днем, но по ночам она оживала. С самой ее смерти меня преследовали кошмары – яркие, с сонным параличом и надвигающимися на меня громадными фигурами. Я уже не помнила мамин голос, то, как она выглядела, но стоило мне заснуть, и она мгновенно возникала перед глазами. Моя мама была жива, мы ошиблись, она жива! Я испытывала облегчение, но вдруг понимала, что она ненавидит меня. Я просыпалась измученная оттого, что всю ночь в голове крутились одни и те же мысли, одни и те же образы. Раз за разом все повторялось. Как в дешевом ужастике, я просыпалась в холодном поту, задыхаясь. Детали сна забывались с наступлением утра; оставалось лишь чувство вины и тревоги, и половину утра я ходила с ватной головой, пока душ, горячий кофе и настойчивые сигналы из переполненного ящика электронной почты не заставляли меня забыть о кошмарах, о том, как волосы вставали дыбом и учащалось дыхание. Ровно до следующей ночи.

Я много ходила пешком. За три месяца, прошедшие с маминой смерти, я много раз проделывала путь от магистратского суда Уиллсден до станции метро Нисден, от Вулвича до Пламстеда, от Хаммерсмита до Бэронс-Корт. Я шагала по шоссе, под эстакадами, по мостам; спотыкалась на бортиках, утопала каблуками в дерне, а колесики моего чемодана тарахтели по гравию, брусчатке и асфальту. Поскольку мне нужно было отвлечься и заполнить ум чем-то кроме воспоминаний, ведь позвонить маме я больше не могла, я придумала игру. Она называлась «чье горе хуже».

Игра очень простая. Все, что нужно для участия, – покойный родственник. Есть несколько категорий: степень близости, внезапность смерти, ваш возраст на момент трагедии. Каждая категория оценивается по баллам от одного до десяти. Поскольку в игре участвовала я одна, я сравнивала чужое горе со своими оценками. Главное правило: поскольку игру придумала я, я выбирала и категории.

Я играла в эту игру со всеми знакомыми: друзьями по колледжу, одноклассницами, которых не видела пятнадцать лет. Я играла в нее с героями новостей и персонажами книг. И постепенно выяснилось, что от смерти никто не застрахован. Отец моей школьной подруги умер от рака; смерть была долгой и мучительной. Я поставила ей 9 баллов в категории «боль» и 8 в категории «возраст на момент трагедии». Но смерть моей матери была внезапной, так что я выиграла со счетом 1:0.

У моего знакомого из колледжа за день до свадьбы умерла бабушка: пришлось поставить ему высокий балл в категориях «организационные хлопоты» и «эмоциональный накал», но я все равно обыграла его в категории «степень близости». 2:0 в мою пользу.

В этой игре все «лучшие» карты доставались мне. Если шансы были не в мою пользу, я просто придумывала новую категорию. Даже если кто-то потерял родителя в раннем детстве, что повлияло на всю его жизнь, ему не пришлось произносить речь на похоронах, выбирать гроб, решать, что будут есть гости на поминках. Я даже собственную мать обыграла, хотя та потеряла отца в тринадцать лет: утрата самого близкого, доброго, сердечного человека не шла в сравнение с грузом организационных хлопот, который мне пришлось взвалить на себя после ее смерти. Мне удавалось представить даже самые травматичные и неприятные смерти жалким подобием моей потери, я выигрывала у всех. С кем бы я ни сравнивала свою ситуацию, мое горе казалось хуже, и я испытывала извращенную радость. Оказалось, что в моем казино всегда выигрывал один человек – я сама.

Когда я начинала играть в «чье горе хуже», мой шаг ускорялся и убыстрялся пульс; клокочущий гнев заставлял меня дрожать. Я полностью утратила способность к состраданию. А главное – любой человек, чья мать по-прежнему была жива, вызывал во мне жгучую, непреодолимую ярость. Для меня все эти люди разделились на два лагеря: те, кто не ценит родителей, принимая их как должное; и те, кто не устает талдычить о том, как любит мамочку, тыча мне в лицо тем, что их мамочка жива. Я одинаково ненавидела и первых, и вторых. Когда кому-то хватало наглости описать смерть человека старше восьмидесяти словами «шок» и «страшное горе», мне хотелось рвать и метать. Я презирала тех, кто горевал по бабушкам и дедушкам, и не было предела моему презрению.

Хотя я не планировала патентовать свою игру, продавать ее школьникам и распространять через газетные киоски, вскоре я наткнулась на стихотворение Эмили Дикинсон, в котором та высказывала ту же идею, что возникла у меня.

Тогда я бросилась изучать биографию Дикинсон и ее утрату: мне не верилось, что она страдала больше моего. Утешившись мыслью, что даже боль Дикинсон с моей не сравнится, я проигнорировала факт, что она, возможно, пережила свою утрату более стойко, чем я. Я точно знала лишь одно: никто не страдал так, как я. Никто никогда не переживал такую же ужасную потерю. В редкие моменты мне удавалось взглянуть на себя со стороны, и умом я понимала, что заблуждаюсь. Но сердцем я чувствовала, что горе мое исключительно.

Я везде высматривала смерть: в памяти, журнальных статьях, новостях. Я поглощала все известия о смерти, вовлекая их участников в свою игру. Жадность моя не знала предела: как голодные бегемотики из детской игры, я глотала, глотала, глотала новости о чьей-то смерти и не могла остановиться. Эти новости также находили меня сами. Я видела смерть и горе повсюду. Я поехала на девичник в выходные, и выяснилось, что четыре – четыре! – подружки невесты пережили смерть родителей и каждая была травмирована этим. Я в ужасе осознала, что по ним этого не видно; я была поражена, что не поняла этого с первого взгляда, ведь мне-то казалось, что у меня теперь что-то вроде шестого чувства, что я издалека узнаю того, кто потерял близких. Я все думала об этих девушках и не могла их забыть. На свадьбе я наблюдала за ними, как за музейными экспонатами.