Текст книги "Красная гостиница"

Оноре де Бальзак
Красная гостиница

Маркизу де Кюстин.

Не помню уж теперь, в каком году парижский банкир, у которого были обширные торговые связи в Германией, чествовал одного из своих приятелей-незнакомцев, повсюду появляющихся у коммерсантов через деловую переписку. Приятель этот, глава довольно крупной нюрнбергской фирмы, оказался благодушным толстым немцем, человеком образованным и со вкусом, заядлым трубокуром, с великолепной, чисто нюрнбергской широкой физиономией, которую осеняли белокурые жиденькие кудряшки, падавшие на крутой, порядком облысевший лоб. Он представлял собою достойный образец сыновей целомудренной и благородной Германии, которая изобилует почтенными характерами и по-прежнему слывет миролюбивою, даже после семи нашествий. Немец смеялся простодушно, слушал внимательно, пил рьяно, и, видимо, шампанское нравилось ему не менее бледнопалевого иоганнисберга. Звали его Герман, как почти всех немцев, которых сочинители выводят в книгах. Как человек, привыкший все делать основательно, он прочно уселся за столом банкира, ел с прославленным по всей Европе немецким аппетитом, добросовестно прощаясь с кухней великого Карема.[1]1
  Карем – кулинар времен Бальзака.


[Закрыть] В честь гостя хозяева пригласили близких друзей – капиталистов, коммерсантов и нескольких приятных дам, милое щебетанье которых и непринужденность обращения были под стать германской сердечности. Право, если бы вы, как я в тот вечер, имели удовольствие понаблюдать за этим веселым обществом людей, спрятавших когти наживы ради наслаждения утехами жизни, трудно вам было бы возненавидеть учетный процент ростовщиков или проклинать банкротства. Злодеи не могут всегда злодействовать. Даже в шайке пиратов, должно быть, выпадают приятные часы, когда на их разбойничьем корабле вы, пожалуй, почувствуете себя как в кресле-качалке.

– Надеюсь, господин Герман расскажет нам на прощание какую-нибудь страшную-страшную историю в немецком духе.

Слова эти произнесла за десертом прелестная юная особа, белокурая и бледная, очевидно начитавшаяся сказок Гофмана и романов Вальтера Скотта. Была она единственной дочкой банкира и свое воспитание завершала в театре Жимназ, восторгаясь пьесами, которые там ставились. И тот час все гости пребывали в счастливом состоянии ленивой неги, в которое приводит нас вкусный обед, превзошедший силу нашего пищеварения. Каждый сидел, откинувшись на спинку стула, и, деликатно положив руку на край стола, поигрывал золоченым десертным ножичком. Обычно к концу обеда, в такие минуты затишья, одни вертят в пальцах зернышко груши, другие скатывают шарики из хлебного мякиша; влюбленные составляют из кожуры фруктов бесформенные инициалы; скряги пересчитывают косточки от плодов и выстраивают их на тарелке полукругом, как драматург располагает статистов в глубине сцены. Эти маленькие радости чревоугодия упустил в своей книге Брийа-Саварен,[2]2
  Брийа-Саварен (1755–1826) – автор книги «Физиология вкуса».


[Закрыть] писатель, вообще говоря, чрезвычайно добросовестный. Слуги ушли. Стол с остатками десерта напоминал эскадру после боя, когда все в ней пришло в расстройство, все разграблено, изуродовано. Блюда беспорядочно передвигали по столу, несмотря на упорные старания хозяйки дома расставить их по местам. Некоторые гости рассматривали виды Швейцарии, симметрически развешанные по серым стенам столовой. Никто не скучал. Нам еще не случалось встретить человека в унылом расположении духа, когда он переваривает изысканный обед. Всякому тогда приятно бывает посидеть в некоем кротком покое, представляющем собой золотую середину между задумчивостью мыслителя и сытым спокойствием жвачного животного, – такое состояние следовало бы назвать материальной, гастрономической меланхолией. И поэтому все гости дружно повернулись к благодушному немцу, радуясь, что могут послушать какую-нибудь балладу, хотя бы и вовсе не занимательную. И подобные минуты блаженной тишины голос рассказчика как-то зачаровывает наши отяжелевшие чувства и способствует ощущению, так сказать, отрицательного счастья. Искатель всего живописного залюбовался бы этими лицами, расцветшими улыбкой, озаренными свечами и побагровевшими от вкусной еды: среди канделябров, фарфоровых корзинок, фруктов и хрусталя разнообразные их выражения были весьма занятны.

Вдруг мое воображение поразила внешность одного из гостей, сидевшего как раз напротив меня. Это был господин среднего роста, довольно тучный, с повадками биржевого маклера, несомненно весельчак и по виду – ума весьма ограниченного. Я как-то не обращал на него внимания до этой минуты, а тут мне показалось, что его лицо – вероятно, от обманчивого света – сразу изменилось, стало землистым, покрылось лиловатыми пятнами. Точь-в-точь лицо умирающего, почти трупа. Застыв недвижно, как нарисованные фигуры диорам, он тупо уставился глазами на сверкающие грани хрустальной пробки, но было ясно, что не их он видел перед собою, а, должно быть, забылся, созерцая какое-то видение из своего будущего или прошлого. Я долго рассматривал это странное лицо и думал: «Нездоровится ему? Выпил слишком много? Разорился на понижении акций фондовой биржи? Обдумывает, как надуть кредиторов?»

– Взгляните! – сказал я своей соседке, указывая на незнакомца. – Какая физиономия! Воплощение банкротства.

– О-о! Тогда бы он был веселее, – ответила она и, грациозно покачав головкой, добавила: – Если такой человек когда-нибудь разорится, об этом надо будет протрубить по всему свету! У него в одни только поместья вложен целый миллион. Это бывший поставщик императорских армий, довольно оригинальный старик. Он женился вторым браком по расчету, и, представьте, его жена живет с ним очень счастливо. У него хорошенькая дочка, которую он долго не желал признавать. Но после смерти сына, к несчастью убитого на дуэли, он смирился и взял ее к себе, так как уже больше не может иметь детей. И вот девушка-бесприданница стала одной из самых богатых в Париже невест. Но этого славного человека, потерявшего единственного сына, гложет тоска, и порою он не может ее скрыть.

В эту минуту поставщик поднял на меня глаза, и от его взгляда я вздрогнул – такое в нем было мрачное раздумье. Вероятно, вся его жизнь выразилась в этом взгляде. Но вдруг лицо его повеселело, он взял в руки хрустальную пробку и, машинально закрыв ею графин с водой, стоявший перед его тарелкой, с улыбкой повернулся к г-ну Герману. Несомненно, этот человек безмятежно предавался радостям чревоугодия, в голове у него не было ни единой мысли и никаких забот.

Мне даже стало как-то стыдно, что свои познания в разгадывании характеров я расточал на такое животное, как тупоголовый финансист. Пока я был занят бесплодными френологическими наблюдениями, благодушный немец зарядил нос понюшкой табаку и начал свой рассказ. Мне было бы трудно передать эту историю в тех же самых выражениях, со всеми паузами рассказчика и его многословными отступлениями. Поэтому я записал ее по-своему, изъяв все погрешности нюрнбержца и оставив лишь то, что можно было счесть поэтическим и увлекательным, с обычным простодушием писателей, забывающих поставить под заглавием своей книги: «Переведено с немецкого».

Мысль и действие

В один из последних дней вандемьера VII года республиканской эпохи, а по обычному календарю – двадцатого октября 1799 года, двое юношей, выехав утром из Бонна, на закате приближались к Андернаху, маленькому городку, расположенному на левом берегу Рейна, в нескольких милях от Кобленца. И ту пору французская армия под командой генерала Ожеро маневрировала на глазах австрийцев, занимавших правый берег реки. Главная квартира республиканской дивизии, входившей в корпус генерала Ожеро, расположилась в Кобленце, а одна из ее полубригад стояла в Андернахе. Оба молодых путника были французы. Взглянув на их синие мундиры с белой выпушкой и красными бархатными отворотами, на их сабли, а главное – на кивера, обтянутые зеленой клеенкой и украшенные трехцветным плюмажем, даже немецкие крестьяне распознали бы в них военных врачей – людей ученых и достойных, в большинстве случаев любимых не только в армии, но и в странах, захваченных нашими войсками. В те годы многие юноши из хороших семей были оторваны от медицинской стажировки по новому закону о наборе в армию, проведенному генералом Журденом, и, разумеется, предпочитали продолжать на полях сражений занятия медициной, чем нести строевую службу, мало соответствовавшую их образованию и мирному назначению. Эти молодые почитатели науки, люди миролюбивые и услужливые, делали доброе дело в годы великих бедствий и сочувственно относились к ученой братии различных стран, по которым шествовала жестокая цивилизация Французской республики. Наши юные путешественники, оба снабженные подорожной и приказом о назначении на должность подлекаря, за подписями Коста и Бернадота, направлялись в полубригаду, к которой их причислили. И тот и другой были уроженцами Бове и происходили из буржуазных семей, небогатых, но зато отличавшихся благонравием и честностью, которые в провинции передаются из поколения в поколение, составляя как бы часть родительского наследства. Прибыв на театр военных действий ранее срока, назначенного для вступления в должность, они из любопытства, свойственного молодости, совершили поездку в дилижансе до Страсбурга.

Благоразумные их родительницы позволили сыновьям взять из дому очень небольшие деньги, но они считали себя богачами, имея в кармане несколько луидоров – подлинное сокровище в те времена, ибо ассигнации обесценились до последней степени, а золото стало много дороже серебра. Оба подлекаря были не старше двадцати лет от роду, и они с юношеским восторгом воспринимали поэтические стороны нового своего положения. По дороге из Страсбурга в Бонн оба побывали во дворце курфюрста и полюбовались берегами Рейна, как натуры художественные, любознательные и философического склада. Люди, избравшие себе научное поприще, бывают в этом возрасте чрезвычайно многосторонними. Даже в любовных приключениях и в путешествиях молодой подлекарь должен накапливать наблюдения, являющиеся залогом будущей его карьеры и славы. Юноши отдали дань глубокому восторгу, который обычно испытывают люди образованные, увидев берега Рейна и разнообразные швабские пейзажи между Майнцем и Кельном; природа тут богатая, на крутых холмах разбросано много памятников средневековья, кругом все зелено, и повсюду, однакож, видны следы огня и меча. Людовик XIV и Тюренн выжгли этот прекрасный край. Там и сям чернеют развалины, свидетельствующие о гордыне или предусмотрительности версальского владыки, повелевшего снести живописные замки, которые когда-то украшали эту часть Германии. Увидев этот очаровательный лесистый край, живописные остатки средневековья, обращенные в руины, вы постигнете мечтательный и мистический дух Германии. Однако поездка двух молодых друзей в Бонн имела своей целью и удовольствие и науку. Как раз во дворце курфюрста устроен был главный госпиталь франко-голландской армии и дивизии Ожеро. Новоиспеченные подлекари отправились туда навестить товарищей, передать начальству рекомендательные письма и освоиться с первыми впечатлениями от своих обязанностей. Кстати сказать, там они, как и многие путешественники, несколько отрешились от упорного и исключительного нашего пристрастия к родным памятникам старины и красотам родной природы. Они полюбовались мраморными колоннами, украшающими дворец курфюрста, и, следуя дальше, оба дивились монументальности германского зодчества, на каждом шагу наталкиваясь на сокровища древнего или же современного искусства. Иногда дорога, по которой кружили два друга, приближаясь к Андернаху, приводила их на острую вершину гранитного утеса, вздыбленного над другими скалами. Оттуда, сквозь лесную просеку или впадину меж гор, перед ними открывалось течение Рейна в рамке из серых песчаников или зубчатых буйных зарослей. От долин, тропинок и деревьев разливались осенние запахи, склоняющие к задумчивости, верхушки лесных чащ начинали золотиться, а кое-где уже проступали теплые, темные тона – примета старости; листья опадали, но небо было лазурно-голубым, подсохшие дороги выделялись желтыми линеечками, расчертив пейзаж, освещенный косыми лучами заходящего солнца. У самого Андернаха стояла такая тишина, как будто не было войны, опустошавшей этот прекрасный край. Два друга свернули на тропки, проложенные козами па гребням синеватых гранитных кряжей, меж которых бурлит Рейн. Вскоре они спустились по склону на дно ущелья, к берегу реки, в том месте, где она образовала удобную для судов гавань, у которой кокетливо расположился маленький городок.

– А красивая страна эта Германия! – воскликнул один из молодых путников, по имени Проспер Маньян, завидев разноцветные домики Андернаха, собранные кучкой, как яйца в лукошке, и разделенные деревьями, садиками, цветниками. Он с удовольствием смотрел на островерхие кровли, выступавшие балки, на деревянные лестницы, на галереи теснившихся друг к другу мирных жилищ и на лодки, тихо колыхавшиеся у пристани на речной волне…

Лишь только г-н Герман произнес имя Проспера Маньяна, поставщик схватил графин, налил воды в стакан и выпил ее залпом. Я заметил быстрые его движения, и мне показалось, что руки богача слегка дрожали, а на лбу выступила испарина.

– Как фамилия этого бывшего поставщика? – спросил я у своей милой соседки.

– Тайфер, – ответила она.

– Вам нездоровится? – воскликнул я, увидев, как побледнел этот странный человек.

– Нет, нисколько, – ответил он, поблагодарив меня за внимание учтивой улыбкой. – Я слушаю, – добавил он, кивая головой гостям, так как все сразу повернулись к нему.

– Имя второго молодого человека я позабыл, – сказал г-н Герман, – но со слов Проспера Маньяна мне известно, что его спутник был смуглый и черноволосый, худощавый и веселый. С вашего позволения, я буду называть его… ну, хотя бы Вильгельмом, чтобы придать больше ясности своему рассказу.

Окрестив француза немецким именем, без всякого, уважения к романтизму и его требованиям «местного колорита», толстяк немец возобновил повествование о двух подлекарях.

– Итак, когда молодые люди прибыли в Андернах, было уже совсем темно. Рассудив, что придется потерять немало времени на розыски начальства, на предъявление документов и получение билета на постой в городе, переполненном солдатами, друзья решили последнюю ночь, которой могли еще располагать по своему желанию, провести в ста шагах от Андернаха – в гостинице, пленившей их, когда они с высокого утеса любовались богатыми тонами ее окраски, казавшимися еще роскошнее в огнях заката. Вся она была окрашена в красный цвет и выделялась большим багровым пятном, резко отличавшимся и от светлых тонов городских домиков, и от зеленой листвы разнообразных деревьев, и от сероватых переливов реки. Название этой гостиницы происходило от цвета ее стен, который, должно быть, в незапамятные времена избрала фантазия ее основателя. Из довольно естественных суеверных и коммерческих соображений последующие владельцы этого заведения, хорошо известного рейнским судовщикам, старательно сохраняли его внешний облик.

Заслышав стук конских копыт, хозяин «Красной гостиницы» вышел на порог.

– Честное слово, господа, – воскликнул он, – еще немного, и пришлось бы вам ночевать под открытым небом, как большинству ваших соотечественников, они ведь расположились на бивуаках за Андернахом. У меня полным-полно проезжих. Могу только предложить вам собственную свою комнату, если вы желаете поспать на кровати. И лошадям вашим я велю сейчас бросить во дворе соломы для подстилки. Нынче у меня и в конюшне-то спят христианские души. Вы из Франции изволили прибыть? – немного помолчав, спросил он.

– Из Бонна, – воскликнул Проспер. – И с самого утра мы ничего не ели!

– О-о! насчет еды не беспокойтесь! – отозвался немец, закивав головой. Из всей округи за десять миль приезжают попировать в «Красную гостиницу». Угощу вас на славу! Подам свежую рейнскую рыбу. Чего уж тут говорить!

Поручив усталых лошадей заботам хозяина, который, однако, тщетно звал своих слуг, оба подлекаря вошли в общую залу гостиницы. Густое облако сизого дыма, окутавшее многочисленных курильщиков, сперва мешало юношам разглядеть, в какую компанию они попали; но когда оба уселись за стол с философским терпением путешественников, познавших на практике бесполезность шумных требований, сквозь дымную завесу они различили обычные приметы немецкой гостиницы: стенные часы, столы, пивные кружки, трубки с длинными чубуками, разношерстное сборище гостей – кучки евреев, немцев, топорные лица судовщиков. Как в тумане поблескивали эполеты французских офицеров; по плиточному полу позвякивали шпоры и сабли. Одни играли в карты, другие спорили либо молчали, ели, пили, прохаживались по комнате. Низенькая толстуха, несомненно хозяйка заведения, судя по признакам, обычным для всех хозяек немецких гостиниц: черному бархатному чепчику, корсажу, шитому серебром, клубку шерсти, связке ключей, серебряной брошке, косам, уложенным вокруг головы, по всему костюму, впрочем с величайшей точностью изображенному на сотнях гравюр и поэтому не заслуживающему описания, словом, жена трактирщика с необычайной ловкостью то успокаивала нетерпение двух друзей, то вновь возбуждала его. Шум постепенно стихал, проезжие разошлись по комнатам, облако дыма рассеялось. Когда на стол поставили тарелки для подлекарей и подали знаменитого рейнского карпа, пробило уже одиннадцать часов, и зала совсем опустела. В ночной тишине раздавалось фырканье лошадей и хруст сена у них на зубах, журчанье рейнских струй и самые разнообразные звуки, оживляющие битком набитую гостиницу, когда постояльцы ее собираются опочить сном: затворялись и отворялись двери и окна, гудел невнятный говор, доносились из спален какие-то оклики. В этот час тишины и суматохи оба француза и хозяин, усердно расхваливавший Андернах, свой ужин, свою супругу, свой рейнвейн и республиканскую армию, с некоторым интересом прислушивались к плеску весел и хриплым голосам судовщиков, подводивших лодку к пристани. Трактирщик, вероятно, привыкший различать их гортанные возгласы, быстро вышел. Вскоре он вернулся и привел с собою коротенького тучного человека, за которым два лодочника внесли тяжелый баул и несколько тюков. Когда все это было сложено на полу, приземистый толстяк сам поднял баул и, не расставаясь с ним, без церемоний уселся за стол напротив двух подлекарей.

– Ступайте, – сказал он судовщикам, – переночуйте в лодке, а то в гостинице полно народу. Да, так будет лучше.

– Сударь, – сказал хозяин новому гостю, – вот все, что у меня осталось из съестных припасов.

И он указал на кушанья, поданные двум французам.

– Больше в доме нет даже корки хлеба, даже обглоданной косточки.

– А кислой капусты нет?

– Дочиста выгребли! И, как я уже имел честь объяснить, не могу предложить вам другой постели, кроме стула, на котором вы сидите, и другой комнаты, кроме общей залы.

При этих словах приземистый человечек окинул хозяина и обоих французов взглядом, в котором сквозили осторожность и страх…

– …Должен заметить, – сказал г-н Герман, прерывая свой, рассказ, – что нам так и не удалось узнать ни настоящей фамилии, ни истории этого незнакомца; из его бумаг явствовало, что он прибыл из Аахена; он значился в них под фамилией Вальгенфер и был владельцем довольно большого предприятия близ Нейвида, изготовляющего булавки. Как все фабриканты этого края, он носил сюртук из толстого сукна, короткие панталоны и темно-зеленый бархатный жилет, сапоги и широкий кожаный пояс. Лицо у него было совершенно круглое, манеры простые и сердечные. Но в тот вечер ему, видимо, очень было трудно скрывать какие-то опасения, а может быть жестокие заботы. Трактирщик говорил потом, что этот немец-фабрикант, должно быть, бежал из своей страны. Позднее я узнал, что фабрику его сожгли по несчастной случайности, как это часто бывает во время войны. Несмотря на озабоченное выражение, его физиономия говорила о большом благодушии, черты его были приятны, толстая шея отличалась молочной белизной, которую так подчеркивал черный галстук, что Вильгельм, усмехаясь, указал на нее Просперу…

Тут г-н Тайфер выпил стакан воды.

– Проспер учтиво предложил фабриканту разделить с ними ужин, и Вальгенфер недолго думая согласился, как человек, чувствующий себя в силах отплатить за такое радушие. Положив баул на пол, он поставил на него ноги, затем снял шляпу и придвинулся к столу, освободившись от перчаток и двух пистолетов, заткнутых за пояс. Хозяин тотчас принес для него прибор, и трое сотрапезников молча принялись утолять голод. И комнате было так жарко, такое множество жужжало в ней мух, что Проспер не выдержал и попросил хозяина открыть окно, выходившее на пристань. Окно было защищено железной перекладиной, укрепленной концами в двух гнездах, сделанных в оконной нише. Для большей безопасности ставни закладывались изнутри двумя болтами, которые завинчивались гайками. Случайно бросив взгляд на окно, Проспер увидел, каким сложным способом хозяин запирает его…

– Но раз я заговорил о месте действия, – заметил г-н Герман, – я должен описать расположение комнат в гостинице, – подробности эти необходимы, так как без них история моя не будет вполне понятна. Зала, где ужинали три действующие лица, о которых я сейчас упоминал, имела два выхода, – один из них на андернахскую дорогу, тянувшуюся по берегу Рейна; как раз перед гостиницей находилась пристань, где причалена была лодка, нанятая фабрикантом для его путешествия; вторая дверь вела во двор гостиницы. Двор, огороженный высоким забором, в ту ночь был забит хозяйской скотиной и лошадьми постояльцев, так как даже в конюшнях спал вповалку народ. Ворота так старательно были забаррикадированы, что хозяин для скорости провел фабриканта и лодочников через дверь, выходившую на улицу. Открыв по просьбе Проспера Маньяна окно, он принялся запирать эту дверь, заложил засовы, завинтил болты гайками. Хозяйская комната, где должны были ночевать оба подлекаря, находилась рядом с общей залой и отделялась тонкой переборкой от кухни, где, вероятно, устроились на ночь хозяйка и ее супруг. Служанка только что вышла поискать себе убежища в яслях, или на сеновале, или в каком-нибудь другом месте. Как видите, общая зала, хозяйская спальня и кухня были несколько в стороне от остальных помещений гостиницы. Во дворе держали двух больших псов, их басистый лай изобличал бдительных и злых сторожей.

– Какая тишина, какая ночь прекрасная! – глядя на небо, воскликнул Вильгельм, когда хозяин перестал греметь запором и только слышался плеск речной волны.

– Господа, – сказал фабрикант, – позвольте мне поставить несколько бутылок, чтобы оросить вашего карпа. Мы будем попивать вино, отдыхая после утомительного дня. По вашим усталым лицам, да и по одежде сразу видно, что вы, как и я, проделали нынче немалый путь.

Два друга согласились, и хозяин вышел в кухню, чтобы спуститься в подвал, устроенный, как видно, в этой части здания. Когда трактирщик принес и поставил на стол пять почтенных бутылей, его супруга подала последнее блюдо, окинула залу и все кушанья хозяйским зорким оком и, убедившись, что предупредила все желания постояльцев, вернулась в кухню. Четыре собутыльника – хозяин тоже приглашен был выпить – не слышали, как она укладывалась спать, но позднее, в краткие минуты молчания, прерывавшего беседу за стаканами, могучий храп, гулко разносившийся с высоты антресолей, где приютилась хозяйка, не раз вызывал улыбку у троих проезжающих и особливо у ее супруга. После полуночи, когда на столе оставались только бисквиты, сухие фрукты и крепкое вино, собеседники стали весьма общительны, особенно молодые французы. Они заговорили о своей родине, о своих занятиях, о войне. Словом, разговор оживился. На глазах беглеца-фабриканта заблестели слезы, когда Проспер Маньян с откровенностью пикардийца и простодушием доброй, нежной натуры вслух подумал о том, что делает его мать в этот час, когда сын ее находится далеко от нее, на берегах Рейна.

– Я так и вижу ее, – оказал он. – Ложится спать и перед сном читает вечернюю молитву. И меня, конечно, не забыла в ней и, верно, думает: «Где-то сейчас бедный мой Проспер?» И если она сегодня выиграла в карты у соседки несколько су, – может быть, у твоей матушки, – добавил он, подталкивая локтем Вильгельма, – то наверняка положила их в глиняный горшок – это ее копилка. Она все хочет собрать столько денег, чтобы можно было купить клин земли в тридцать арпанов, который врезался в ее маленькое лешвильское поместье. Но эти тридцать арпанов стоят тысяч шестьдесят. Зато какие там луга! Эх, если б удалось купить их когда-нибудь, весь век прожил бы я в Лешвиле, позабыв про всякое честолюбие! Сколько раз отец мечтал вслух об этих тридцати арпанах, о красивом ручье, который змеится в лугах. Но так он и умер, не купив их. Не хватало денег. Я там часто играл в детстве.

– А у вас, господин Вальгенфер, нет какого-нибудь заветного желания? – спросил Вильгельм.

– О да, сударь, о да! Оно уже было исполнилось, а теперь…

И, не договорив, толстяк умолк.

– А я вот, – сказал хозяин, лицо которого несколько раскраснелось, – я лет десять все хотел купить один лужок и в прошлом году купил наконец.

Так они беседовали, как это обычно водится, когда вино развяжет людям язык, и уже чувствовали друг к другу ту мимолетную дружескую приязнь, на которую мы не скупимся в путешествиях, так что, когда настало время ложиться спать, Вильгельм даже решил уступить фабриканту свою постель.

– Вы со спокойной совестью можете принять эту услугу, – сказал он, – я лягу вместе с Проспером. Это будет не в первый и, верно, не в последний раз. Вы в нашей компании старше всех, мы должны уважать старость.

– Погодите, – сказал хозяин. – На кровати моей жены положено несколько тюфяков, один можно снять и разостлать на полу.

Из благоразумной предосторожности он пошел запереть окно и долго громыхал засовами.

– Что ж, я согласен, – сказал фабрикант. – Признаться, я даже рад, добавил он, понизив голос и поглядывая на двух друзей. – Мои лодочники народ ненадежный. Я далеко не в обиде, что эту ночь мне придется провести в обществе двух храбрых и честных молодых людей, двух французских военных. У меня вот в этом бауле сто тысяч франков – золотом и в бриллиантах.

Ласковая сдержанность, с которой молодые люди встретили неосторожное это признание, успокоила благодушного немца. Хозяин помог проезжим разобрать одну из двух постелей и, когда все было устроено как можно лучше, пожелал им спокойной ночи и отправился на боковую. Фабрикант и подлекари пошутили над своими своеобразными подушками. Проспер подложил под голову две шкатулки с набором хирургических инструментов – свою собственную и своего друга, – то ли для того, чтобы возместить отсутствие валика в изголовье, то ли от избытка осторожности, а Вальгенферу подушкой служил его баул.

– Ну вот, мы с вами оба будем спать на нашем богатстве: вы на своем золоте, а я – на хирургических ножах! Любопытно, принесут ли мне мои ножи столько золота, сколько нажили вы?

– Будем надеяться! – сказал фабрикант. – Трудом и честностью всего добьешься. Только запаситесь терпением.

Вальгенфер и Вильгельм заснули скоро. Но Проспер не мог сомкнуть глаз: то ли жесткая постель была причиной этой бессонницы, то ли крайняя усталость, а быть может, роковой поворот, совершавшийся в его душе. Мысли его неприметно обратились к дурному. Он все думал об одном: о ста тысячах, которые лежали под головой фабриканта. Сто тысяч! Для него это – огромное богатство, и вот оно само просится в руки. Сначала он придумал тысячу способов употребить сто тысяч и строил воздушные замки, как все мы это с наслаждением делаем, когда дремота уже затуманивает сознание, порождая в нем неясные образы и зачастую наделяя мысли магической силой. И мечтах Проспер исполнил все желания матери, купил тридцать арпанов луга, женился на девице из Бове, руки которой до тех пор не смел искать из-за разницы в состоянии. На эти сто тысяч он устроил себе блаженную жизнь и видел себя в грезах отцом семейства, богачом, уважаемым во всей округе, и, может быть, даже мэром города Бове. Голова пикардийца запылала, он перешел к способам обратить мечтания в действительность и с чрезвычайным жаром принялся обдумывать преступление – пока еще в теории. Он мечтал о смерти фабриканта и так явственно видел его золото и бриллианты! Их блеск слепил ему глаза. Сердце его колотилось. Сами его мысли были, конечно, уже преступлением. Зачарованный блеском золота, он одурманивал себя, рассуждая, как настоящий убийца. Он задался вопросом, зачем жить этому старому немцу, убеждал себя, что немец этот вообще мог бы и не существовать. Словом, он замыслил преступление и обдумал способ совершить его безнаказанно. Правый берег Рейна занят австрийцами, под окнами – пристань, а там лодка с гребцами; можно перерезать горло этому человеку, бросить тело в Рейн, схватить баул, вылезть через окно, дать лодочникам золота и бежать в Австрию. Он дошел до того, что старался определить, насколько искусно научился владеть хирургическими инструментами и сумеет ли перерезать человеку горло так, чтобы жертва не успела издать ни единого крика…

Тут г-н Тайфер отер себе лоб и еще отхлебнул воды.

– …Проспер медленно и совершенно бесшумно поднялся. Убедившись, что никого не разбудил, он оделся и вышел в общую залу. Затем, с той роковой догадливостью, какая сразу пробуждается у преступников, с той особой осторожностью и решимостью, которые никогда не изменяют им при совершении злодеяний, он отвинтил гайки, без малейшего шума вынул из гнезд железные перекладины, прислонил их к стене и открыл окно, сильно нажимая на шарниры, чтобы заглушить скрип. Сразу же бледный луч луны протянулся через залу, и Проспер смутно различил предметы в той комнате, где спали Вильгельм и Вальгенфер. И в эту минуту, как он потом рассказывал мне, он замер на мгновенье. Сердце его билось так сильно, такими быстрыми, шумными толчками, что его охватил ужас. И еще он боялся, что не в силах будет действовать хладнокровно. Руки его дрожали, а ноги жгло, как будто он стоял на горящих угольях. Но он так удачно выполнил первую часть плана, что увидел в атом особую милость судьбы, своего рода предопределение. Он распахнул окно, затем вернулся в спальню, взял шкатулку и выбрал хирургический инструмент, самый подходящий для того, чтобы довести преступный замысел до конца.

«Подходя к кровати, я машинально попросил помощи у Бога», – рассказывал он мне. И то мгновенье, как он, собрав все силы, уже занес руку, вдруг какой-то голос заговорил в нем и будто свет блеснул перед глазами. Он бросил инструмент на постель, выбежал в залу и стал у окна. Глубочайший ужас перед самим собою охватил его; но, чувствуя, что добродетель в нем все еще слаба, страшась вновь поддаться искушению, он выскочил в окно и долго бродил по берегу Рейна, расхаживая перед гостиницей, как часовой. Стремительными шагами не раз доходил он почти до самого Андернаха, не раз приближался к горному склону, по которому они с приятелем спускались, подъезжая к гостинице. Ночная тишина была так глубока, он так полагался на сторожевых псов, что иногда терял из виду оставленное открытым окно. Ему хотелось крайним физическим утомлением призвать к себе сон. И вот, во время этой прогулки под ясным небом, любуясь прекрасными звездами, быть может, очарованный чистым ночным воздухом и меланхолическим плеском реки, он впал в задумчивость и постепенно пришел к целительным, добродетельным мыслям. Разум в конце концов совершенно рассеял кратковременное исступление. Наставления его воспитателей, правила веры, а главное, – говорил мне он, – картина скромной жизни, которую он вел под отеческой кровлей, восторжествовали над дурными помыслами. Очнувшись после долгого раздумья, в котором он забылся на берегу Рейна, опершись локтем о каменную глыбу, – он мог бы, как сказал мне потом, не только спать, но и бодрствовать спокойно возле целого миллиарда в золотых монетах. И в ту минуту, когда его честность вышла сильной и гордой победительницей из этой борьбы, он стал на колени и в радостном, восторженном порыве возблагодарил Бога. Он чувствовал себя счастливым, на душе у него было легко, хорошо, как в день первого причастия, когда ему казалось, что он уподобился ангелам, потому что за целый день не согрешил ни словом, ни делом, ни помышлением. Он вернулся в гостиницу, запер окно, уже не боясь шуметь, и тотчас лег в постель. Телесная и душевная усталость отдала его беззащитным во власть сна. Лишь только он опустил голову на тюфяк, подкралась дремота, возникли первые фантастические образы, обычные предвестники сна. Все наши органы чувств в такие минуты цепенеют, жизнь постепенно замирает в них, мысли расплываются, и последний трепет ощущений уже кажется сонною грезою. «Какой воздух тяжелый, – думал Проспер. – Дышишь словно влажным теплым паром». У него мелькнула смутная мысль, что это впечатление объясняется разницей в температуре комнаты и чистого воздуха полей. Вскоре он услышал равномерные звуки, которые очень напоминали стук капель воды, падающих из крана. Ему почему-то стало так жутко, что он хотел вскочить, кликнуть хозяина, разбудить фабриканта или Вильгельма, но вдруг, на свою беду, он вспомнил о деревянных стенных часах, как будто расслышав в раздававшихся звуках тиканье маятника, и сразу уснул с этим неясным, смутным представлением…