Текст книги "Эксперимент «Исола»"

Я заметил Анну Франсис задолго до того, как она обратила внимание на меня. Думаю, с ней часто случается, что другие замечают ее раньше, чем она их. Некоторые люди как будто сделаны из материала более высокой концентрации, чем остальные. Когда они входят в помещение, не смотреть на них невозможно. Анна врывалась на рабочее место так, словно вечно опаздывала и всю дорогу бежала. Рылась ли она в своей огромной сумке или куталась в какую-нибудь куртку или шарф, Анна всегда казалась погруженной в свои мысли. Она размашисто шагала по коридору, и казалось, что остальные движутся куда медленнее. Она всегда казалась по дороге куда-то, шла ли она на утреннее совещание, к кофейному автомату или в туалет. Ее рабочий стол был крепостью из документов, папок, отчетов и стаканчиков с остатками кофе, в большей или меньшей степени поросшим плесенью. Сама она сидела среди всего этого, словно хотела забаррикадироваться от остальных сотрудников. Голос у Анны был резкий и пронзительный, и все в отделе ее знали, но не слишком любили. Хотя Анну считали хорошим работником, про нее шли слухи, что с ней трудно. Многих раздражало, например, что она вечно задает кучу въедливых вопросов на совещаниях, особенно когда совещание уже заканчивается и люди начинают со скрежетом двигать стулья. Казалось, что она просто не может не подвергать все сомнению, независимо от того, насколько это уместно в данный момент. Выносить Анну стало еще труднее, когда к нам прислали нового начальника – молодого, неуверенного, занятого собой и своей карьерой и явно не слишком интересовавшегося нашими разработками. Разумным было бы надеть маску и подыграть ему, но Анна не делала тайны из того, что считает его идиотом. По отделу пошли слухи, что она сама метила в начальственное кресло, но его не получила, хотя и была более компетентной. Правда это или нет, но совещания отдела теперь все больше напоминали неофициальные заседания суда, где Анна выступала самоназначенным прокурором и судьей. С каким-то самодовольством она чуть не под лупой рассматривала каждое предложение, с которым выступал наш шеф. Она словно всерьез верила, что единственная видит его насквозь, словно ей не приходило в голову, что все считают его пустым местом, но открытую борьбу полагают бессмысленной, ненужной и неприятной. Но чем больше бесплодных баталий она выдерживала у меня на глазах, вызывая всеобщую неприязнь, тем отчетливее я понимал: Анна не строит из себя важную персону, просто она такая. Поняв, как она устроена, я начал относиться к ней немного лучше. Хотя тоже думал, что с ней все-таки трудно.

Не знаю, с чего она вдруг заинтересовалась мной, но это произошло почти в одночасье. До этого она со мной едва здоровалась, а потом вдруг начала искать моего общества, заводила светскую болтовню возле кофейного автомата, в столовой старалась сесть рядом со мной. Несколько раз я ловил на себе ее взгляд через весь кабинет, сосредоточенный, непонятный взгляд, словно она думала, что может получить какие-то ответы, просто долго меня рассматривая. Сразу после того, как я обратил внимание на эту перемену, нас назначили работать вместе над одним проектом. Я не особенно воодушевился – я прямо-таки видел, как она своими вечными придирками разносит в прах любую идею, и дело так и не двинется с места, но к своему крайнему удивлению я обнаружил, что работать с ней легко. Слухи о ее невероятной компетентности оказались правдой, к тому же она не стремилась выглядеть авторитетом и обладала неплохим чувством юмора. Та нервозная энергия, которая разливалась вокруг нее, стала мешать гораздо меньше, когда ее пустили в дело; работать с Анной сделалось легче. Все чаще мы с ней задерживались на работе и сидели одни. Для меня перерабатывать не было проблемой, но удивительно, что допоздна засиживалась и Анна, причем каждый вечер. Я знал, что она одинока, что у нее маленькая дочь, но никогда не спрашивал, кто заботится о девочке по вечерам, а сама она никогда не заговаривала об этом. И когда мы работали так, занятый каждый своим, я часто, пользуясь случаем, наблюдал за ней. Угловатые плечи, длинная челка, короткие светлые волосы бросают тени на щеки, зеленоватые и резко очерченные в нелестном свете люминесцентной лампы. Большинство чувствует, когда на них смотрят, но Анна в этом смысле была не как все – на нее можно было смотреть сколь угодно долго, и она этого не замечала. Она с головой уходила в документы, разложенные перед ней на столе, и казалось, она способна работать много часов подряд, не теряя концентрации. Но иногда она поднимала глаза и широко улыбалась, словно говоря: “А ведь хорошо сидеть вот так, работать?” А когда однажды я, а не она, ввязался в конфликт с нашим безвредным шефом, она, совершенно безоговорочно и без какой-либо выгоды для себя, встала на мою сторону и защищала меня не только перед ним, но и перед всем коллективом. Когда я благодарил ее за то, что она прикрыла мне тыл, она лишь пожала плечами, словно для нее это было не бог весть что. Я полагал, что должен как-то отплатить ей за солидарность, но не мог придумать как.

Еще кое-что бросилось мне в глаза, когда я начал проводить с Анной больше времени: она производила впечатление несчастливого человека. То, что я поначалу принял в ней за недовольство, было скорее печалью. Однажды я спросил Анну об отце ее дочери; глаза у нее потемнели, и она уклончиво ответила, что он не участвует в жизни девочки. Еще ей, кажется, помогала ее мать – женщина, о которой говорили вполголоса: ее исключили из партии за нелояльность. Иногда мать звонила Анне на работу, и понять, что это именно она, можно было по голосу Анны, которая тут же выходила с телефоном в другой кабинет. По возвращении губы у нее бывали плотно сжаты, и не проходило пяти минут, как она на кого-нибудь срывалась. На днях рождения и подобных праздниках она часто напивалась больше других, становилась слегка занудной и навязчивой. Я не мог понять, то ли у нее проблемы с алкоголем, то ли она просто неважно его переносит.

Когда я ушел из отдела, мы почти перестали пересекаться. Время от времени я видел Анну, когда она ждала поезда в город, всегда в куртке, на вид слишком легкой, с огромными сумками, с зачесанными назад светлыми волосами, и вокруг нее всегда гулял ветер, она вечно оказывалась на сквозняке. Я никогда не показывал, что узнал ее. После того как я сбежал из ее проекта, между нами возникло напряжение; по правде говоря, мне не надо было встревать даже в его обсуждение. С моей стороны это был просчет. Когда Анна отловила меня в коридоре и стала рассказывать о проекте, я подумал: наш начальник решил избавиться от Анны, не иначе. Потому что проект был безнадежен. Самоубийственное задание без бюджета и без разумной цели. Бесконечные расчеты и море удушающей бумажной работы. Любой человек, обладающий хоть каплей профессиональной гордости, отверг бы его как нереалистичный. За исключением, как оказалось, одного. Проект лег на рабочий стол Анны. Когда она за чашкой кофе в столовой для сотрудников перечисляла возможные проблемы, причем ее руки методично рвали салфетку, так что под конец на буром пластмассовом подносе перед ней осталась только снежная горка, глаза у нее горели, словно у пятилетки, которую в первый раз сводили на елку.

– Ты, конечно, понимаешь, что, скорее всего, все пойдет к чертям? – спросила она, улыбаясь до ушей. В такие минуты Анна выглядела примечательно. Иногда она казалась мрачноватой или неприятной, как старый памятник Ярлу Биргеру[5]5
  Ярл Биргер (Биргер Магнуссон), 1210–1266, основатель Стокгольма.


[Закрыть], но когда воодушевлялась, то чудесным образом расцветала. Сидя рядом с ней и слушая, как она планирует великие дела, я словно ненадолго становился ребенком, играющим в какую-то фантастическую игру: казалось, что случиться может что угодно, что все возможно. Противиться ее энтузиазму было невозможно, и я не останавливал ее, хотя уже там, в столовой, знал, что планы, которые она строила за нас обоих, так и останутся всего лишь планами. Когда на станции мы, тепло простившись, разошлись каждый к своей электричке, я почувствовал себя скверно и в тот же вечер отправил ей электронное письмо, в котором сказал то, что следовало сказать с самого начала: что я не намерен участвовать в нереалистичных проектах без ресурсов. Разумеется, я выразился не настолько прямо, я нашел приемлемый предлог, объявив себя недостаточно компетентным, что было неправдой, но Анна этого знать не могла. Я полагал, что ей все-таки будет не так обидно, чем если я скажу все как есть. Как бы то ни было, сообщение явно до нее дошло, потому что она больше не пыталась связаться со мной, и попало в цель. Анна как будто потеряла ко мне интерес. Она по-прежнему любезно болтала со мной возле кофейного автомата, но широких улыбок больше не было. Теперь она держала меня на вежливой дистанции. Вероятно, Анна разочаровалась во мне, потому что я не захотел участвовать в ее деле, и хотя я знал, что принял правильное решение, из-за ее переменившегося отношения я чувствовал себя неуютно. Поэтому, получив рабочее предложение из корпуса F, я с понятным облегчением перебрался туда из старого отдела.

Оказалось, я недооценивал Анну. Так как в разговорах со мной она больше не упоминала о проекте, я решил, что она отказалась от него, но ошибся. Вскоре после своего ухода я узнал, что Анна, несмотря ни на что, занялась проектом и ей не только удалось сделать больше требуемого – ей разрешили самой поехать в Кызылкум. Так что всего через пару месяцев после того, как я обосновался на новом рабочем месте, Анна с небольшой группой специалистов, набранных, видимо, из других отделов, отправилась на границу Туркменистана и Узбекистана. К изумлению многих, проект оказался самым настоящим прорывом. Сначала разговоры об этом велись в министерских коридорах, потом начали просачиваться наружу. Все вдруг узнали, кто такая Анна Франсис, о ней, как о знакомой, заговорили люди, которые, по моим сведениям, никогда с ней не встречались. Чем тревожнее становилась обстановка в регионе, тем громче – и со все бо́льшим восхищением – говорили о гуманитарном проекте Анны. Журналист одного из государственных новостных бюро съездил в Кызылкум и сделал длинный репортаж о большом палаточном лагере, объявив Анну координатором. Съемочная группа следовала за ней по всему лагерю: Анна едет в джипе, Анна помогает детям, спорит с военными, раздает лекарства. Снимали с большого расстояния, как она, единственная женщина, ведет переговоры с вооруженными до зубов боевиками, снимали с близкого расстояния, как она протягивает яблоко обездоленному. И так же, как когда она задавала неудобные вопросы на встречах, было трудно понять теперь, действует она осознанно или бессознательно, играет ли она роль и дает журналистам то, что они хотят, – или на самом деле не знает, насколько хорошо вписывается в репортаж на фоне палаточного лагеря. Анна, с ее острыми чертами лица, светлыми волосами, пронзительным взглядом и странной, нелепой серьезностью походила на архангела. Половина фильма состояла из кадров, на которых Анна не отрываясь смотрит на скудный пустынный пейзаж, меж бровями горькая морщинка, небрежно намотанная шаль (чтобы не провоцировать местную милицию) развевается на ветру. Голос диктора восхищенно бубнил об опасной жизни в Кызылкуме, о величии проекта и об Анне. В основном об Анне. Героический эпос как он есть. Разумеется, партии это должно было понравиться.

После того репортажа я вдруг стал видеть Анну Франсис постоянно. Какая-то вечерняя газета включила ее в список опроса “НА НИХ ДЕРЖИТСЯ СОЮЗ: голосуйте за женщину-вдохновительницу года”, и многие проголосовали за нее. (Победила, что удивительно, какая-то принцесса, унаследовавшая свой давно уже бессмысленный титул.) Я продолжал внимательно отслеживать новости об Анне. Читал все, что о ней писали, смотрел все телепередачи, на самых разных экранах изучал ее угловатое лицо, вычитывал ее имя – слишком часто. Разумеется, меня впечатляли результаты ее труда, но дело было не только в этом. Я ловил себя на том, что ищу проколы и слабые места, ищу признаки того, что она потерпела неудачу, сделала неверный шаг, разозлила кого-то или на нее хотя бы плеснули дерьма в редакционной колонке или передовице. Еще я обнаружил, что подолгу размышляю (в основном по ночам, когда не мог уснуть), правильно или неправильно было с моей стороны отказываться от проекта, в который Анна меня позвала. И хотя я неизменно заключал, что принятое мной решение было разумным, на душе скребли кошки. Я рассудил верно, она – неверно, по всем вводным задачи, и все же Анна каким-то поразительным образом вышла победительницей.

Моему интересу к Анне Франсис способствовало и то, что моя собственная гражданская карьера застопорилась после того, как я покинул отдел. На новом месте у меня, конечно, была должность повнушительнее и зарплата повыше, но сама работа оказалась чисто административной, однообразной, шаблонной и часто бывала скучной. То, что казалось шагом наверх, в красивый кабинет, на деле оказалось шагом в сторону, чуть дальше по длинному серому коридору. Когда я спрашивал об обещанных мне более интересных поручениях, большей ответственности и влиянии, моя начальница отводила глаза и равнодушно улыбалась, что, по моим предположениям, означало: ей все равно. Ощущение, что я увяз в существовании, оказалось неожиданно сильным. Раньше я размеренно двигался вверх, получал предложения и от военных, и от гражданских. Я много и упорно работал, и этот труд был осмысленным. Теперь смысл вдруг пропал. Недовольство укоренилось в самом моем теле. Я начал полнеть – полкило, еще полкило; в зеркале я видел, как черты моего лица постепенно теряют резкость, все заметнее оплывают. Линия подбородка начала сливаться с шеей, шея перетекала в плечи. Сам того не замечая, я все чаще ездил на работу на машине, все чаще оставался дома по вечерам. Так продолжалось до тех пор, пока я не понял, что происходит. Тогда я взялся за себя и начал бегать. Километр за километром, вечер за вечером я мерил улицы, описывая круги все дальше от дома. Одинокие вечера: громкая музыка в ушах, пустые темные кварталы, встречные – одинокие собачники или группки курящих тайком подростков, по трое на лесной опушке, да машина-другая, фары разрезают темноту между уличными фонарями. Килограммы слетели с меня, вернулась прежняя стройность. Я начал внимательнее относиться к тому, что ем, читал рецепты и изучал питательную ценность продуктов, покупал полезное и расписывал себе меню на неделю. Я взвешивал и измерял себя всеми мыслимыми способами, завел весы, которые высчитывали процент жира в теле, следил за частотой сердечных ударов и влажностью воздуха, чертил диаграммы и наконец смог констатировать, что никогда еще не был в такой хорошей форме, даже в годы военной службы, и все шло хорошо, пока я не осознал, что это никуда меня не привело. Сколько бы я ни бегал, я оставался все на том же месте – в своем кабинете, в своем сером коридоре. После увольнения из армии я был решительно настроен как можно меньше вовлекаться в то или иное дело. Я воздерживался от слишком близкого знакомства с соседями и коллегами, не желал ни домашних животных, ни семьи, избегал любых других обязательств, которые требовали бы моего участия, когда мне этого не хотелось. Я зарабатывал достаточно и мог позволить себе приплачивать (не вполне законно) за уборку дома, свежие фрукты и готовую еду, у меня имелся собственный генератор, который запускался, когда отключали электричество, время от времени я покупал заграничное спиртное. Максимум комфорта, минимум конфликтов. Я был независим, ничем не связан, не имел ни обязательств, ни отношений, которые бы меня ограничивали. Я мог работать допоздна и сколько хотел, мог посвящать все выходные своим хобби – и никто не возражал. Я всегда считал такой образ жизни идеальным, а теперь вдруг оказалось, что этого недостаточно. У меня было чувство, что меня кто-то обманул, но я не знал – кто.

Тогда-то мне и позвонили из проекта RAN. Уже во время первого разговора (секретарь, судя по раздраженному голосу, сильно себя ценил) мне показалось, что это важно. Словно я ждал звонка, сам того не зная. Когда Анна предложила мне место в своем поезде, я отказался, а потом наблюдал за ее триумфом, стоя на скучном перроне. Я твердо решил не повторять этой ошибки, если на станцию вдруг придет новый поезд. Мы условились насчет времени, и через несколько дней я вошел в вестибюль одного из немногих пятизвездочных ресторанов. На мне был мой самый дорогой импортный костюм – я надеялся, что выгляжу в нем респектабельно. Секретарь забронировал отдельный кабинет и сделал заказ для нас обоих, даже не спросив меня, что бы я хотел выбрать.

– Так-так, – сказал секретарь. – Значит, вы заинтересовались.

Это утверждение меня сильно удивило: я не знал, о чем речь.

– Да, конечно. Но надеюсь, что во время нашего разговора я узнаю больше.

Секретарь, судя по выражению лица, считал, что посвящать меня в подробности не обязательно, однако он глубоко вздохнул и заговорил.

– Как вы, конечно, поняли из телефонного разговора, речь о разовом поручении. Вы в качестве наблюдателя будете участвовать в весьма щекотливом процессе набора персонала. Ничего больше я не могу рассказать, пока не получу вашего согласия. Поручение вы будете выполнять в обстановке строжайшей секретности, в уединенном месте, в закрытой группе. Мы будем работать со скрытыми агентами, а обстоятельства в определенный момент станут… скажем так, весьма сложными. Мы хотим, чтобы ситуация стала более устойчивой благодаря вам, человеку, который в критические моменты сможет прийти на помощь и поддержать других, а также поймет, что положение меняется. Я читал досье и имею полное представление о вашем военном прошлом. Мы ценим ваши знания и умения. Вы воспользуетесь ими, а мы воспользуемся вами.

Я был сбит с толку. Я ожидал предложения работать в канцелярии: секретные поручения, оперативные мероприятия. А мы обсуждаем какое-то невнятное разовое поручение. Совершенно не то, на что я надеялся.

– Прошу прощения, но я не вполне понял, что именно мне предстоит делать. О чем идет речь?

Секретарь достал папку, протянул мне. Я вопросительно взглянул на него. Секретарь кивнул на папку:

– Откройте.

Я открыл папку и достал толстую пачку документов, судя по всему – личное дело. Я перевернул их первым листом к себе. На паспортной фотографии, прикрепленной в левом верхнем углу, было хорошо знакомое мне лицо. Лицо Анны Франсис.

Должно быть, Генри там, на склоне, прочел изумление на моем лице молниеносно: когда мы встретились взглядами, он покачал головой – едва заметное движение, смысл которого, однако, был совершенно ясен. Не показывай, что ты меня знаешь. Словно чтобы исключить непонимание с моей стороны, он шагнул ко мне, представился – имя, фамилия, будто мы до этого не встречались. Я, мысленно поблагодарив Генри, несколько скованно последовала его примеру. Не могу сказать почему, но дать Председателю и секретарю понять, что мы с Генри знакомы, было для меня, как раздеться догола. Я подумала: им же наверняка известно, что мы с Генри знаем друг друга, ведь мы с ним работали вместе, и действовали сейчас ужасно странно, с их точки зрения. Потом мне в голову пришла еще одна встревожившая меня мысль: если Председатель и секретарь в курсе, что мы с Генри знакомы, но попросили его скрывать этот факт, что в таком случае он здесь делает?

В холле секретарь раздал всем ключи от комнат. Моя располагалась на втором этаже, дальше всех по коридору, ближайшей к ней была Катина. У меня в комнате обнаружилась неприметная сумка, которую меня попросили распаковать для вида, чтобы вещи остались, и ни у кого не возникло бы никаких подозрений. Моя настоящая сумка с моими одеждой и бельем уже ждала меня на Стратегическом уровне. Я оставила дверь приоткрытой, чтобы слышать остальных. В комнату напротив моей вселился мужчина, выглядевший как руководитель предприятия; когда секретарь зашел к нему (он забирал телефоны, компьютеры и все, посредством чего можно было бы связаться с внешним миром), я услышала, как жилец громогласно жалуется на условия. Секретарь покорно извинился – со мной он разговаривал совсем другим тоном – как за недостаточно хорошие условия, так и за неудобства, связанные с необходимостью сдать ценные вещи, после чего перешел в мою комнату. Я отдала ему свой обычный телефон.

– Собрание в салоне через пятнадцать минут. Вы готовы? – спросил секретарь.

– Да уж, мне лучше приготовиться. Какой у меня теперь выбор?

Секретарь не ответил на вопрос.

– Значит, через пятнадцать минут. – Он захлопнул за собой дверь, и я осталась одна.

Мне трудно было понять, на что жалуется “предприниматель”. Мое жилище не отличалось роскошью, но оно было чистым, красивым и опрятным; и мебель, и обивка выглядели безобидно-простыми, но при более внимательном осмотре оказались высокого качества. Кресла, обтянутые коротким мехом, обивка из “Свенск Тенн”[6]6
  Производитель предметов интерьера, поставщик королевского двора.


[Закрыть], изящные столики из дорогого светлого дерева. Здесь не было ничего дешевого или случайного. В холодильнике обнаружились минеральная вода, орехи, шоколад и маленькие бутылочки – крепкое спиртное и вино известных шведских и заграничных марок. Каждая мелочь шептала одни и те же слова: качество и деньги. Одно кресло здесь стоило больше, чем вся мебель, имевшаяся в распоряжении какой-нибудь кызылкумской семьи. А может, и все их жилище. Я выглянула в окно. За домом скала уступами спускалась прямо в море. Восточнее дома земли даже не было видно, западнее полоска берега уходила во что-то вроде пещеры. Поодаль торчала из воды целая челюсть гранитных клыков. Я припомнила по карте очертания залива; секретарь упоминал, что иногда, при безветрии, в залив можно войти на лодке. В противном случае рискуешь разбиться о скалы. Сам по себе остров был небольшой. Мало где можно высадиться, мало где спрятаться. За исключением дома, где укрытий полно. Я сняла мокрые кроссовки и поставила их перед огнем, потрескивавшим в открытом камине в торцовой стене, улеглась на кремовое покрывало кровати и уставилась в стену, пытаясь догадаться, где расположены камера и глазки для подсматривания. Под потолком тянулся темный узорчатый плинтус под лепнину – он легко мог бы маскировать небольшую камеру. Отверстия обнаружить оказалось труднее, хотя в конце концов я и их нашла – черные дырочки в нижней части картины, висевшей на стене. Встав с кровати, я подошла к стене и заглянула в дырочки, но увидела только темноту. Я представила себе, как секретарь стоит там, за стеной, и смотрит на меня своими бледными, как у ночного животного, глазами. Я снова легла на кровать и погладила вытканные на покрывале клетки, пытаясь обдумать ситуацию. Меня тревожило, что Генри на острове. Одно дело – утаивать информацию и разыгрывать любительский спектакль перед чужаками, а вот давать такое представление перед кем-то, кого ты знаешь – куда сложнее. Но больше всего меня беспокоил вопрос, зачем здесь Генри. Он действительно один из кандидатов? Я слышала от кого-то из общих коллег, что на новом месте работы у него все хорошо, но действительно ли Генри настолько хорошо показал себя, что его отобрали для возможного участия в проекте RAN? Мысли у меня в голове скакали без всякого порядка, и чем больше я пыталась размышлять, тем тревожнее мне становилось, так что я встала, поискала в сумке какую-нибудь пристойную обувь, причесалась, вышла на лестницу и спустилась в салон.

Почти все уже собрались. В одном углу салона Франциска Шееле вела беседу с мужчиной из комнаты напротив моей. В другом углу сидел на диване и говорил с Катей Иванович тот, пожилой. Генри, устроившийся рядом с ними, заинтересованно кивал. Когда я вошла, он даже не взглянул на меня. Я остановилась у двери и оглядела собравшихся. Скользнула взглядом по стене, пытаясь определить, где я только что стояла, заглядывая в салон через глазок. Позади меня на лестнице послышались шаги; я обернулась и увидела секретаря и Председателя – они спускались, болтая с женщиной моего возраста. Она прошмыгнула дальше, а Председатель и секретарь остановились посреди салона; разговоры тотчас смолкли, все взгляды устремились на них. Председатель откашлялся.

– Добро пожаловать! От имени Министра хочу сказать: мы рады, что вы согласились приехать сюда и принять участие в первом этапе отбора на должность. Сейчас я перейду к расписанию, но сначала хочу попросить вас об одном: не обсуждайте друг с другом, почему вы здесь! Возможно, просьба покажется вам странной, но могу заверить: у нас есть веские причины просить вас об этом. Абсолютная секретность – ключевое понятие для должности, ради которой вы здесь собрались, так что просто поверьте мне: обсуждения категорически запрещены.

Председатель задержал свой полный доверия взгляд поочередно на каждом из нас, словно чтобы закрепить договоренность, а потом продолжил:

– В остальном вы вольны общаться друг с другом как и сколько хотите. Все вы люди яркие и многогранные, каждому есть о чем рассказать, и, полагаю, вы без труда найдете общий язык. Я подумал, что для начала мы представимся друг другу; постараюсь не затягивать. Пробелы вы без труда заполните за вечерней трапезой.

Председатель требовательно взглянул на секретаря, и тот заговорил:

– Здесь присутствует женщина, которую едва ли нужно представлять, все мы видели ее по телевизору. Приветствую вас, Франциска Шееле!

Франциска, сделав шажок вперед, одарила всех и каждого королевской улыбкой – среди восхищенных взглядов она чувствовала себя как рыба в воде.

Секретарь еще какое-то время распространялся о ее заслугах и превосходных качествах. Потом он переключился на мужчину из комнаты напротив моей, и я удивилась, как могла не узнать его. Юн фон Пост был одним из богатейших людей страны, он сделал свое предприятие по продаже дешевой пластмассовой мебели одним из самых крупных и доходных в Швеции. Несколько лет назад его фамилия постоянно фигурировала в газетных списках “самых успешных”, “самых удивительных”, или, коротко говоря, “самых богатых” людей. Но потом он внезапно покинул большинство своих постов и остался, насколько я знала, в правлении пары предприятий. Ходили слухи о каком-то скандале, и теперь, когда я увидела фон Поста, эти слухи показались мне не вполне безосновательными. Весь он, несмотря на дорогую одежду и загар, был какой-то потертый; с тех пор как он в последний раз попадал в газетные анонсы, он прибавил, должно быть, килограммов двадцать. Похоже, как минимум десять из них пришлись на лицо – оно было болезненного красно-лилового оттенка. Фон Пост поднял руку в сдержанном приветствии, словно благодарил пропустившего его водителя.

– А вот и Катерина Иванович, – продолжил секретарь. – Она единственная, кто приехал сюда, так сказать, не за работой, а на работу. Она здесь ради вас, ведь вам придется провести здесь пару суток, полностью отрезанными от внешнего мира…

– Я, кстати, категорически не понимаю, зачем понадобилась эта изоляция, – вклинилась Франциска Шееле с безапелляционностью человека, которому десятилетиями платили за то, чтобы перебивать собеседников.

Секретарь нервно взглянул на Председателя, и тот сейчас же заговорил:

– Дорогая Франциска, вы знаете, как я уважаю ваше мнение, но, может быть, сейчас вы смогли бы довериться нам? Хотя бы ради меня?

Председатель взмахнул руками и почтительно посмотрел на Франциску Шееле, а я еще раз подумала, каких высот он достиг в человековедении. Сейчас он сумел донести до Франциски, что оба они понимают, какая глупость – играть в скаутов с другими взрослыми, но здесь такие правила, так что обоим придется подчиниться. И это сработало. Франциска едва заметно пожала плечами, милостиво взглянула на Председателя и тем удовлетворилась. Секретарь продолжил представлять Катю:

– Присутствие врача здесь, на острове – это, как я уже сказал, для общей пользы. Полностью оборудованный медпункт находится в подвале; там же – наш единственный радиопередатчик. В первую очередь мы будем пытаться решить возникшие проблемы здесь, однако в особо тяжелых случаях Катерина сумеет вызвать помощь. Но вы ведь будете заниматься не скалолазанием, так что… Позвольте мне все же сказать, что Катерина Иванович имеет непосредственное отношение к проекту RAN с самого начала.

Катя, пока секретарь пел ей хвалы, сидела со смущенным видом. Похоже, быть в центре внимания нравилось ей значительно меньше, чем предыдущим участникам.

Потом секретарь представил нам полковника Пера Улофа Энмарка. Перечисление заслуг полковника заняло изрядно времени: служба безопасности во время Первой и Второй холодных войн, работа в разных странах, различные поручения тут и там. Я слушала вполуха, ища в Энмарке признаки того, что секретарь рассказывал о нем раньше; теперь-то я знала, что в комнате на нижнем этаже живет полковник. Значит, это он всего через несколько часов найдет меня убитой.

– И наконец, Генри Фалль, – объявил вдруг секретарь, и я очнулась. – Специалист по психологическим стратегиям, наша организация высоко ценит его.

Генри, пока секретарь расписывал его заслуги, улыбался легкой безучастной улыбкой. Теперь, когда остальные тоже смотрели на него, я позволила себе присмотреться к нему внимательнее. В последний раз я видела Генри больше двух лет назад. Он выглядел как обычно – может, седины в волосах прибавилось, и под глазами залегли круги. Секретарь кашлянул и начал новую речь:

– И последний, но не менее важный член группы. Может быть, кто-то из вас узнал Анну Франсис?

Он перевел взгляд на меня; я не отрывала глаз от ковра, пока секретарь распространялся о моих неоценимых заслугах перед Союзом, о моих кызылкумских подвигах. Наверное, только мне показалось, что он при этом сохранял ироничный тон. Когда секретарь закончил, я подняла глаза, чтобы посмотреть на реакцию остальных. Встретила взгляд Полковника – теплый и приветливый, а вот Франциска Шееле демонстративно отвернулась, когда я взглянула на нее. Генри внимательно смотрел на секретаря; тот хлопнул в ладоши:

– Ну, полагаю, все?

– Нет, не все.

Все взгляды обратились к дивану, с которого поднялась та самая женщина средних лет в практичных ботинках.

– Может быть, я представлю себя сама, раз вы про меня забыли? Меня зовут Лотта Коллиандер. Или меня исключили из группы? Может быть, мне уехать домой? – Она рассмеялась, но смех прозвучал как лай.

Секретарь беспомощно взглянул на Председателя; оба, перебивая друг друга, принялись извиняться и объясняться. Разумеется, она не поедет домой, разумеется, они вне себя от смущения. Как они могли ничего не сказать о ней! Лотта пыталась сохранить невозмутимый вид, словно дело яйца выеденного не стоит, но по красным пятнам на ее шее я поняла: она унижена, она злится. Списком ее заслуг пренебрегать не стоило: специалист по набору персонала, руководитель отдела кадров нескольких крупных предприятий, две докторские степени – по экономике предприятий и по психологии, плюс военное звание. Я никогда еще не слышала о человеке, который столь блестяще справлялся бы со всеми своими обязанностями.