Текст книги "Нечисти"

О`Санчес
Нечисти

Часть 1

У отца было три сына: первый Адам, а третий Антихрист

Лехе было восемнадцать лет и три месяца. Заканчивался июнь 2000 года, а вместе с ним сессия. Только что он сдал последний экзамен, получил четверку по философии и в другое время был бы счастлив ею по уши, но сегодня и четверка не помогла: не в духе он чего-то, с самого утра. Теперь Лёха совершенно обоснованно считался студентом второго курса факультета социологии одного из университетов Санкт-Петербурга. Большого Университета, как любили подчеркивать те, кто там учился и работал, так называемого ЛГУ, что носил в советские времена гордое имя сталинского сокола Андрея Андреевича Жданова. Можно было бы тяпнуть пивка с ребятами или просканировать окрестности в поисках задушевной и покладистой подруги типа Светки или Маринки, все можно теперь: гуляй, веселись… но Леха выбрал возвращение домой. Во-первых, маму надо порадовать, во-вторых, жрать очень хочется, а главное – настроение препоганое. Сессия сдана благополучно, а общее самочувствие, как говорится, на нуле. Сны тому причиной. Сны прошедшей ночи были настолько яркими и кошмарными, что Леха и теперь содрогался, вспоминая, как кричал дядя Петя, дальний родственник из псковской деревни, где дошкольник и школьник Леха проводил обычно летние и остальные каникулы. Кровь, черви, кости сквозь мясо мускулов… И не любил он дядю Петю, а тут – проняло.

Идти было недалеко, до Малого проспекта (бывший проспект Щорса); Леха пешком проделывал весь путь, из двери в дверь, за полчаса прогулочного шага: сначала по набережной Макарова, потом через Тучков мост, потом по Ждановской набережной… Не доходя полутора сотен метров до Тучкова, решил Леха освежиться шестьюстами граммами пепси, для этого достаточно было спуститься по гранитным ступенькам к Неве: там, внизу, у самой воды, расположились предприимчивые торговцы – и у них как раз пепси в требуемом формате!.. но также и пиво, и сигареты, и фисташки, и жвачка… Леха сбежал по ступенькам к стойке, заплатил тринадцать рублей, взял бутылку и стакан и остановился в раздумье: все три столика заняты, а хотелось именно в пластмассовом кресле, с видом на Неву.

– Леша! Алексей!.. – Немолодой незнакомец за столиком заулыбался и энергично начал загребать левой рукой в сторону Лехи – приглашать его к себе, на свободный стул. При этом незнакомец назвал Лехину фамилию, и сомнения отпали: незнакомец обрадовался именно ему и соответственно его же и пригласил.

– Здравствуйте, – ответил Леха, подсев к столу. – А откуда вы меня знаете? Я так вас припомнить не могу, вы уж извините ради бога, у меня вообще память на лица…

– Ради кого? А, это… Извиняю. Я тебя маленьким видел, и ты очень похож на маму, а значок у тебя наш, факультетский. Вот я тебя и признал. А зовут меня дядя Саша Честнов. На сколько сдал?

– Четыре шара, мне нормально.

Леха скосил взгляд на рубашку: точно стилизованная буква пси, старинная, серебряная, еле-еле у мамы выпросил… О чем дальше говорить с неведомым дядей Сашей – он не представлял. Был этот дядя Саша – что называется, крепыш: среднего роста, широкая грудь без живота, джинсы в обтяжку, длинные волосы до плеч, светлые, с седыми прядями. Глаза навыкате – пожалуй, были странноваты, словно бы прятали в себе легкое безумие, если, конечно, безумие может быть легким… Леха слеггонца надавил… Ноль отклика. Странно…

– Завидую! Ты в такой поре жизни, что никто не зовет тебя дяденькой, даже в шутку. Зато для тебя все взрослые – дядя Саша, дядя Степа, милиционер такой был, впрочем, ты его уже не застал… Дядя Петя…

– Почему это? Я дядю Степу знаю, мне мама стихи про него… К-какой дядя Петя, вы о чем?

– Да я совершенно случайно, стороной, узнал про дядю Петю, да случайно и тебя увидел. Дядя Петя из деревни Черной кем тебе доводится?

– Так, седьмая вода на киселе по маминой линии.

– Заболел он и видеть тебя желает. Срочно.

– А…

– Бэ, дружок. Вот тебе конверт для мамы, я ей обещал, это мой старинный должок перед нею. Вернешься – встретимся, поговорим, обсудим. Торопись, а то опоздаешь. Маме Лене – привет.

Леха встал, принял конверт, потряс пустой бутылкой (когда и выпить успел!..), поставил ее обратно на стол и пошел. Пошел, пошел… Да что за морок на него накатил! Он ведь даже ментально прощупать не успел… и не смог… этого странного дяденьку-хиппаря! Леха обернулся, но отошел уже достаточно далеко, за гранитом не видать, что он там делает, этот дядя Саша, если он не ушел еще…

– Лешенька, здравствуй, сыночка, ну как успехи?

– Нормально, четверка. Степуха – будет.

– Ну и ладно. Мой руки, обед почти что на столе, я накладываю, да и сама поем, что-то проголодалась…

– Угу. – Леха воровато поболтал пальцами под струей холодной воды, потом все же намылил основательно, протер и лицо. Пахло привычно, радостно, и жрать хотелось невтерпеж, и дрянь от сердца отступила.

– Ма, а кто такой дядя Саша Честнов? Странный такой мужичок, он тебе конверт прислал, меня попросил передать… Мама! Ма… Что с тобой!?..

Лехина мама где была, там и брякнулась попой на стул, и только пряди ее пышных волос взвились и повисли над мертвенно-бледным лицом, словно бы взбитые остановившимся ветром.

– Мама, да мама же! Что с тобой, что случилось?

– Где… конверт…

– Да вот же он, ты же его в руке держишь! Дай, дай я его открою… Ты хорошо себя чувствуешь? Мам, в чем дело?

Волосы опустились на плечи, взгляд стал осмысленным, только плечи женщины сгорбились да часто-часто закапали слезы на фартук.

– Все в порядке, Лешуня, не трожь, я сама… – Женщина хищно полоснула край конверта краем указательного пальца, сунула щепоть в разрез, одну за другой извлекла две бумажки: железнодорожный билет и крохотный лоскуток бумаги. Леха сконцентрировался – откуда только прыть взялась – и встроился в материнский взгляд: на бумажке единственное слово «Пора».

– Что это, мама?

– Это билет на твое имя, в Псковскую область, деревня Черная. Сегодня поедешь. Сейчас я тебе вещи соберу.

– Какие еще вещи и почему это я должен туда ехать? Мам, и вообще – что за чертовщина происходит? Ты мне можешь объяснить человеческим языком?

– Сейчас, сейчас, Лешенька, я… чтоб не забыть… Кладу костюм, вот этот, черный, брюки и пиджак на месте погладишь… Вот голова кругом, ничего не соображаю…

– Сядь, не суетись, мам… Сядь, ты обещала объяснить. – Леха привычным усилием потянулся к материнским эмоциям, чтобы прозвонить, перехватить управление, погладить – нет, словно на сейф наскочил, даже вроде как головой ушибся…

– Леша, оставь свои фокусы, ты вообще уже маму за дурочку держишь. Я твои хитрости еще с пяти лет раскрыла, да тебе не говорила, расстраивать не хотела. Черный костюм – на похороны, дядю Петю провожать будешь.

– Так он – что, уже?..

– Нет, сегодня к ночи, наверное, умрет. Вот горе-то… Ты не думай, мне его не особенно и жалко.

– А кого?

– Тебя, да себя, да дядю Сашу.

– Не понял?

– Поймешь. Почему не ешь, сколько тебе супу?

– Не хочу я никакого супу! Мама, что происходит? Черт возьми!

– Возьмет, теперь его сила. Ты зачем его зовешь? Торопишься?

Леха встал, решительно взял мать за плечи.

– Не, мам, я этот дурдом не приемлю. Давай так: ты сядь, успокойся, я же стану есть суп… Когда поезд? Ага, сто раз успеем. Я буду есть, а ты меня просвещать, чтобы я тоже все начал понимать. Дядя Саша, как я понимаю, мой неизвестный батюшка, да?

– Нет. Твой отец – дядя Петя, чтоб ему… Ой! Нет, нет, я не то хотела сказать… Земля ему пухом. Это твой биологический отец, и отчество у тебя верное, Петрович… Как суп?

– Вкусный, очень вкусный. Мам, давай глаза в глаза?

Мать слабо улыбнулась: это была их старинная с сыном игра и обычай – смотреть друг другу в глаза, когда кому-то из них горько и плохо; если смотреть не отрываясь и думать доброе – весь мир отодвигается вдаль, а все его невзгоды и боли не могут пробиться за ограду, сотворенную двумя любящими душами…

– Давай, ты хорошо придумал…

Посмотрели, помолчали…

Боль, страх, недоумение, предчувствия – улеглись, застыли по ту сторону барьера. Часы словно бы перестали тикать, мамины слова, одно за одним, вместе выстраивали живые картины, и Леха их видел…

Одна тысяча девятьсот семьдесят шестой год вполне удался, чтобы считаться годом Черного Дракона: тяжко было земле, исходила она болью и бедами. Террористы убивали спортсменов, горело все Подмосковье, профессор Горбацкий рассыпал неуды без счета и дуры-отличницы выли по ночам в тощие общажные подушки, прощаясь с мечтами о далеком красном дипломе. Ленка Гришина, окончательно осиротев в прошлом году, жила одна, в однокомнатной квартире, получая невесть откуда пятидесятирублевое пособие, сорокарублевую студенческую стипендию и семидесятирублевую зарплату ночной сторожихи – детский сад был тут же, под окном, в десяти метрах от парадной. Ей было девятнадцать лет, не красавица и не дурнушка, лицо очень уж круглое и, при скромных пятидесяти двух килограммах общего веса, словно бы толстое, но – ленинградка, отдельная жилплощадь, приличный достаток, студентка, комсомолка – как тут без жениха? И все же не только жениха не было, но и даже любовника. Девятнадцатилетняя Ленка была, как говорится, девушкой и почему-то очень этого стеснялась. И фамилия у нее была как у члена Политбюро, и фамилия ее тяготила.

Все началось с Сашки Честнова, Чета, ее однокурсника. Сашка приехал из глухого Зауралья, жил неизвестно где, учился кое-как, но девицам нравился и этим пользовался предельно широко. Второкурсники сдали сессию и стали третьекурсниками. По этому поводу в общаге на Мытне, на Петроградской стороне, устроили грандиозную пьянку с танцами, впрочем, малозаметную на фоне всех остальных пьянок, которые полыхали у дипломников, юристов, студентов-спортсменов… В третьем часу ночи Лена, видимо обалдев от выпитого, собралась домой, а Чет, не без задней, естественно, мысли, взялся ее проводить. Для темноты и скорости шли дворами, Чет все время норовил притиснуть опекаемую, но она, сама не зная зачем, упрямо отпихивала наглого Чета.

– Далеко еще, Лен?

– Да рядом уже должны быть. Темно. Надо на свет выйти и ориентироваться. Но я тебя не приглашаю, учти.

– А я и не настаиваю. Только воды попью и уйду.

– Я тебе на лестницу вынесу.

– Там видно будет…

Вдруг они остановились возле полуподвала, и поняла Ленка, что должна она зайти в эту дверь, обязательно должна туда зайти.

– Подожди, Чет, я сейчас…

– Да разве ты здесь живешь? А я думал дальше…

– Здесь. Нет, но подожди, я на минутку.

– Ну давай, только быстро… – Чет уже успел отойти и помочиться в кусты, пройти взад-вперед по небольшому дворику – Ленки все не было. Вдруг Чет обратил внимание на то, что окна в полуподвале не горели, и вспомнил, что дверь была открыта, а за нею, внутри, также было темно. Чет глянул на название улицы и почувствовал, что с головы до пяток покрылся гусиной кожей, хмеля как не бывало. Он подошел к двери и как-то странно пнул ее пяткой. Дверь растворилась с мягким шорохом, и Чет вошел.

Дальнейшее Леха видел словно бы глазами всех участников попеременно. В огромной, метров на сорок, комнате с высоченными потолками происходили невероятные события: Ленка стояла посреди комнаты на ковре, со сложенными крест-накрест, ладони на плечах, руками, поодаль, возле небольшого дымящегося каганца, сидел старичок в пиджачной паре, при галстуке и в шляпе. Этот старичок тихонько постукивал в два маленьких барабана и монотонно пел на невнятном языке. Над Ленкой навис пятнистый столб, метра в два, увенчанный… да-да… змеиной головой чудовищных размеров. Внизу у пола столб не заканчивался, а изгибался и толстенным кольцом шел по периметру ковра. Все это тускло освещалось четырьмя свечами по углам комнаты в настенных подставках. Вот Ленка опустилась на колени, расплела руки и взяла в них… чашу. Чашу. Плоскую. С жидкостью.

– Не пей!!! – Скрежещущий визг Чета располосовал, разбил в осколки мерзостное очарование страшного ритуала. Чет с места прыгнул вперед ногами и кубарем отлетел назад, но и голова гигантской змеи мотнулась от страшного удара, столб шеи словно бы смялся, согнулся до самого ковра. Ленка, еще в остатках транса, выронила чащу, да так неловко, что несколько капель попали на тыльную сторону ладони…

– Не-е-ет!!! – Но было поздно, Ленка лизнула. Дальнейшее безнадежно спуталось в ее голове, Леха также не сумел разобраться в маминых видениях. Вроде бы она упала… Вот Чет весь спеленут змеей, вот он пытается разорвать ей пасть, вот старичок с ножом, вот голова старика лежит отдельно от туловища…

Чет кусает Ленку… Ленка встает, бежит… улица, знакомая парадная, ключи… Все.

Утром она проснулась в своей кровати, раздетая до трусиков, как всегда, ни царапин, ни синяков, разве что горло чуть болит… Это был сон, просто страшный сон с перепою. Но страх внутри ожил, забился в ознобе: «Нет, дорогуша, это не сон. Ушла и Чета бросила… на съедение». – «Чет! Надо идти в общагу и искать Чета. Но он ведь там не живет. А где он живет?» – «А-аа!» – Ленка закричала от ужаса и с запозданием сообразила, что это затренькал дверной звонок. Стало легче… и перестало быть легче. – Кто там?

– Чет.

– Кто, кто там, я ничего не знаю, никого нет дома, а у меня ключей нет.

– Открывай Ленка, я это, слышишь, Саша. Чет я, голоса не отличаешь, алкоголик? – Голос действительно был похож на Чета, но как же остро Ленка ощутила досаду, что до сих пор поленилась вставить глазок в дверь. Тут ей послышался шум шагов на лестничной площадке, и она решилась отпереть. Чет мгновенно вдавился в щель, прихлопнул за собой дверь и повторил: – Я это, я, все ништяк, Ленка.

Но это был не совсем Чет, как успела убедиться Ленка, и ужас ее был так силен, что она потеряла голос и теперь судорожно вдыхала и выдыхала, в бесплодной попытке заорать. Она бы и уписалась со страху, но буквально за минуту до этого Ленка успела совершить полный туалет, даже вода все еще журчала, наполняя опустошенный бачок. Перед нею стоял мужчина в одежде Чета и даже похожий на него, но лет этому мужику было никак не менее сорока, был он наполовину сед, морщинистые лоб и лицо исполосованы кровавыми царапинами.

– Тихо, Лен, не кричи, это я. Видишь, как все обернулось. Что бы тебе удержаться и не лизать чикру эту ё… – Ленка постоянно слышала мат вокруг, но впервые от Чета и смутно этому удивилась, хотя для изумления и без того поводов было предостаточно.

– Ты где родилась?

– Под Челябинском, а что?

– Когда, в каком месяце?

– В мае. Слушай, что с тобой, почему ты старый стал?

– Да вышло так. Под Челябинском, говоришь? То-то жива до сих пор. В нужное время в нужном месте, как говорится. Другая бы от такого зелья давно бы преставилась. Ничего, Ленка, объяснять я тебе не буду, а жизнь моя – одна кончилась, да другая началась, кричи не кричи, моли не моли, поздно теперь плакать. И тебе тоже. Как мы на Сенной оказались, по Васильевскому ведь шли?.. Не чудо ли? Впрочем, об этом когда-нибудь после. Вот адрес, перепиши своей рукой и срочно туда езжай. Иначе помрешь. Да ты уже… почти… Ладно, и об этом не сегодня. У меня теперь все иначе: я буду занят некоторое время, если выживу, а тебе поберечься надо… Кто я такой? Это уже без разницы, Ленка. Может я – это уже и не я вовсе. В деревне Черная остановишься у бабушки Ирины, она типа ведьмы и тебя обережет, если что. Да не должно быть неприятностей, невелик ты гусь. Все, я пошел. Жаль, потрахаться не успели. Да, кстати: только ты видишь, во что я ныне превратился, для остальных я – прежний Чет, молодой, красивый. Эх, поплакать бы…

Тем же вечером Лена поехала, куда ей было сказано, и все это она проделывала словно в полусне…

– Ой-ой-ей, голубушка, ох и гирьку ты на шее носишь, ох и тяжелющу. – Бабка Ирина была высока, со всей своей старческой сутулостью – за метр восемьдесят, худа, болтлива и приветлива. Ленка приехала днем, а бабушка Ирина сразу же, не дожидаясь вечера, затопила баню, самолично выбрала три веника: березовый, дубовый да крапивный, набрала кринку – банного, как она пояснила – квасу, и пошли они париться вдвоем. Ленка все еще была оглушена шквалом событий и тупо делала, что говорят: на полок ложилась, квасом на камни плескала, а голова мягко кружилась… В Ленинграде белые ночи в разгаре, а здесь к полуночи – хоть глаз выколи. Тучами, словно матрасами внахлест, все небо заволокло, оттого и темень. Бабушка Ирина поехала к подруге в Псков, вроде бы та ее в гости ни с того ни с сего телеграммой позвала, а Ленке только того и надо, глаза слипаются, язык тяжел – никаких разговоров не надо, до подушки и спать. Необычная бабка, в красном углу – ни одной иконы, зато повсюду пучки трав, бутылочки, баночки…

– Ты, Лена, не беспокойся, голубушка, во дворе псинка лихих людей отгонит, а в доме Васька кот да Шишка, от нечисти сторожа. Постой-ка, я кружок нарисую. Где мел? Васька, хмырь болотный, а ну признавайся, куда мел закатил. Балован он у меня, проказлив, а кастрировать – рука не подымается, животную калечить. Вот он мел. Ох, опоздаю я к автобусу, как пить дать… – Бабка согнулась пополам, высоко оттопырив костлявую задницу в длинной полосатой юбке, принялась очерчивать мелом половицы вдоль стен, глухо и скоро бормоча невнятное. Ленка уж разделась, надела – поленилась спорить – бабкину ночную сорочку до пят и прыгнула в мягчайшую кровать. И провалилась в сон. – Проснись, проснись, – пищал над ухом комариный зуммер…

Ленка спрятала голову подальше под одеяло, но противный голос не унимался: «Проснись, проснись, скорее проснись…» Ну не дадут поспать человеку!..

В избе было почти светло. Каким-то непостижимым образом неполная луна, отраженная в зеркале, освещала комнату не хуже уличного фонаря, во всяком случае, как успела заметить Ленка, тень от света зеркальной луны была гуще, чем от «оригинальной». В зеркале, словно за окном, стояла девочка лет восьми-девяти, одетая, видимо, по моде прошлого века: в сарафане, в лапоточках, в платке, повязанном под подбородок. Это она пищала, призывая Ленку проснуться.

– Просыпайся же, дылда, иди сюда, ближе к зеркалу!

– Ты кто, девочка? – Ленка не смогла выдумать вопроса поумнее, поскольку чудеса так плотно были облеплены обыденностью, что и сами переставали восприниматься как чудеса.

– Глупая, глупая, иди же сюда! Я Шиша, мои папа и мама сгинули сто лет назад, их забрала Черная Сова, а я у Ирки на хлебах живу, зеркальница я. Иди сюда.

Ленка не испугалась Шишу и подошла к зеркалу. Вдруг она спохватилась:

– Погоди, Шиша, я быстренько на двор сбегаю…

– Нет, этого нельзя, терпи.

– Почему нельзя, мне нужно…

– Нет, это зов Нечистого, воды в теле мало после бани, блазнится тебе. Потерпи, а то Иркину границу порушишь. Я чую, чую, ходят вокруг…

– Кто ходит??? – Ленку пробрал озноб, предвестник большого страха.

– Ты по сторонам не зыкай, на то Васька есть, ты в зеркало смотри, да не оборачивайся. Выстоим, Ленка, не впервой.

В зеркале почти все было как в реальности, только сама Ленка и Шиша не отражались, она была по одну сторону, а Шиша по другую.

– Ой, а почему так? – Ленка помахала рукой, приблизила лицо вплотную к гладкой?.. прозрачной?.. поверхности – нет, даже легкий налет пыли увидела, а себя в зеркале не обнаружила. Она взяла в руки пластмассовый гребешок – а за… стеклом… он уже в руках у Шиши…

– Ты чего, Лен, зачем расческу трогаешь, меня отвлекаешь? Накинь кофточку, а то простудишься, не ровен час, Ирка знаешь как меня чехвостить будет?

Лена послушно положила расческу на место, сняла со спинки стула кофточку – и впрямь теплее, и уже не страшно…

– Ку-ку… – Со скрипом открылась дверца на часах, и кукушка начала выкрикивать положенное. Однако с каждым новым ку-ку голос кукушки менялся, становился все более густым, сиплым и зловещим. Ленка видела в зеркале – не посмела обернуться, – как мертвые глаза механической птицы сверкнули грязно-красным светом, маленькая, почти незаметная лапка выросла до размеров куриной, вдруг отделилась от кукушки, упала на крашеные половицы и побежала-побежала к ней… к Шише, а значит, и к ней… Шиша! Сзади! Шиша резко повернулась, выставила скрюченные пальцы, царапнула им воздух…

– Где, Ленка? Что ты увидела? Чуд…

– Вон же, на лавку прыгнула-а-а!!!

Заметил лапу кот Васька, его отражение метнулось наперерез отражению кукушкиной лапы.

– М-мау!!! – Васька слетел с лавки, как от пинка, в воздухе перевернулся, упал на лапы и сразу же на живот, сунув морду к сомкнутым передним лапам с выпущенными когтями.

– Ох ты, страсть какая! А я и проглядела лапу-то… В жисть бы на часы не подумала! Ленка, а ведь поддалась я на обман, старая дура, кабы не Васька… Жри ее Васенька, чтобы и коготка не осталось. Вот оне как в кукушку-то пристроились.

От таких кошмариков впасть бы Ленке в тихое безумие с непрерывными дефекациями, но нет – притерпелась за последние два дня; съели колдовскую лапу, и опять страх унялся. Даже смешно: девчонка ростом с обеденный стол, голос девчоночий, а речь как у старушки-блокадницы. Зачем она к часам подходит? А вдруг там…

– Пустые теперь, а заговор наложить не помешает, для порядку. Чой-ты хихикаешь, Лен, со страху поди? Теперь уже все, можно не бояться, до утр… Фортка открыта!

Ленка непонимающе вгляделась в отражение – чуть было не обернулась…

– Не смотри сюда!!! Не моги смотреть! Ма-ау-!!!

Шишиных криков и Васькиных мявов испугалась Ленка пуще непонятных приступов неведомых врагов, вытаращила глаза на форточку: что там?

Открыта, затянута сеткой от комаров и мух. А сетка порвана, а туда черной струйкой насекомые влетают… Шиша подпрыгнула не хуже мячика и влепила ладошкой по распахнутой раме окошечка, и то чавкнуло ударом, перерубило черный поток, Шиша тут же закрыла форточку на защелки. Мошкара выстроилась в прозрачное, словно бы черного тюля, покрывало и медленно поплыло к зеркалу, то есть опять к ней, к Ленке. Васька встал на задние лапы на столе, видимо счел позицию неудобной – перепрыгнул на плечо к девушке, а оттуда на спинку стула, так что она затылком ощутила волну тепла от его серого тельца.

– К зеркалу нагнись, – заверещала Шиша, я уже, я сейчас…

Испуг послышался Ленке в ее писклявом голоске… Шиша тем временем скакнула к печке, выхватила из-за стенки бутыль-четверть, в один присест вылила себе в рот, в горло литра полтора мутной жидкости и дунула на «покрывало». Струя огня как сплющилась о завесу из насекомых, но выжрала в ней две трети площади. Шиша дула еще и еще, выжигая отдельные лоскутки. Василий бешено молотил лапами пространство, убивая насекомых на лету, не давал тварям прикоснуться к Ленке.

– Ой-ей-ей! – Шиша аж захныкала от боли, одна шальная, уже последняя, муха все же достала – не Ленку, так Шишу. Она стерла со лба раздавленное насекомое, но там осталось черно-багровое пятно размером с трехкопеечную монету, из которого сочилась кровь.

– От зловредная тварь! Меня и то вон как профуфырила, а если б Ленку? Кровушку-то уйму, а порчугу Ирка уберет, мне невмоготу, устала как… Фу-ух… Шиша подошла к отражению окна, повозилась с защелками, и вдруг окна распахнулись по обе стороны зеркала, внутри и снаружи!

– Шиша, нельзя! Мама!!! – Испуганный ее криком Васька порскнул к открытому окну и пропал.

– Что кричишь? Утро на дворе, петухи – поют по всей деревне. Душно, смрадно, а энти комары да мошка много не накусают. Что нам каббальной вонью дышать, не масоны чай? Ой сердце болит, пойду я прилягу… – Шиша наклонилась к половицам и словно бы впиталась в них, пропала бесследно. И Васьки нет. Рассветный холодок существенно беспокоил нежную городскую плоть, Ленке было знобко и робко, петухи петухами, а она беззащитна, по сути дела… Как мучительно длилась эта ночь – и как быстро пролетела: только-только кукушка полночь откричала, а уж петух закукарекал…

– Во дела творились, екарный бабай! Не на смех, сталоть, они меня из дому выманили. Подруга-то моя, Фрося, и не знала ничего, я незваной к ней явилась, наглоталась страму!

– Баба Ира! Ура! Ой, наконец-то! Мы тут такого страху натерпелись! Вася с Шишей – просто ништяк, как они с ними управились! А можно я на двор сбегаю?

– Ну и сбегай, коль приспичило. А я пока приберу да пригляжусь – что да как тут было… – А что это за дриштяк такой, Ленка? Вон, бери полотенце, прям у рукомойника.

– Какой дриштяк, баб Ира?

– Ну ты только что рассказывала, что у Васьки с Шишей простой дриштяк…

– А-а-а, ништяк! Ништяк – значит круто, мощно, синоним слов – ух ты, вот это да!

– А я думала ругательство городское, может, думаю, в наговор какой-нито вставить, на приворот либо от желудка. А это – тьфу, чепуха на постном масле. Городские все с приветом, а мнят о себе – куда там! Мы для них кто – скобари! А скобари, Ленка, если хочешь знать…

– Ирка, здорово, я бык, а ты корова! Никак, внучкой разжилась?

– И тебе день добрый, Петр Силыч. Внученька моя, Леночка, из города отдохнуть приехала. Ты бы зенки свои не пялил на девчонку, Петр Силыч, постыдился бы людей.

– Гы-ы, а что мне стыдиться, стыдно, когда видно.

Был из себя Петр Силыч видный мужчина: лет под шестьдесят, саженного роста, с толстенным брюхом, с огромными вислыми усами под перебитым красно-сизым носом, волосы в скобку, большие желтые глаза, полон рот металлических зубов. Белая рубашка с короткими рукавами, парашютных размеров нелиняющие джинсы московской фабрики «Орбита», заправленные в короткие кирзовые сапоги, отлично дополняли ансамбль. И, несмотря на то, что на одежде и обуви незваного гостя не было ни пятнышка, ни пылинки, а толстые щеки были идеально выбриты, Петр Силыч производил малоприятное впечатление чего-то грязного, липучего, похожего на торт в пылесосе; с минимумом усилий – он за две минуты знакомства успел внушить Ленке отвращение.

Плетень опасно затрещал под напором его тугого живота.

– Петр Силыч, ты бы поаккуратнее, кто чинить будет-то? Ты ведь не придешь, а мужиков в доме нет, кроме Васьки. – Видно было, что бабушка Ирина опасается сердить этого Петра Силыча, ведет себя очень уж кротко. И Дуська – забилась в конуру и ни звука.

– А не похожа внучка на бабку, укатилось яблоко от яблоньки… Что это за дух у вас, аль сгорело что?

– Лен, ты вот что: на – деньги, купи маслица да конфеток к чаю, вчерашним завозом сливовые тянучки привезли, а очереди в сельмаге сейчас нет, почти все в Дубовку пошли, там концерт в 12 будет и обещали Хиля показать. Сходи, милая, что тебе со стариками воздух трясти, сходишь, позавтракаем, да и поспи до обеда. Устала, небось, от экзаменов… На, говорю! Свои деньги успеешь потратить, а здесь я дома, а ты в гостях.

Ленка с пониманием и радостью позволила от себя избавиться и пошла, куда было сказано, в центр деревни, в продмаг (в Черной было целых два магазина: продмаг и проммаг, чем деревенские очень гордились). И впрямь не было очереди возле продмага, только у самого прилавка, внутри, довольные спокойствием и прохладой, судачили о своем древние бабки, да уже брал две больших, общим объемом полтора литра, бутылки 72-го портвейна молодой парнишка, сверстник или на год помладше, чем Ленка. Через пятнадцать минут Ленка отоварилась маслом, полукилограммом конфет и вышла на солнышко. Оказывается, парнишка сидел в траве неподалеку и ждал, пока она выйдет. Он быстро вскочил, одной рукой отряхивая обтянутые на заднице красные клеши, а другой аккуратно держа на весу авоську с грузом.

– Привет городу от села! Как вас зовут, девушка? Уверен, что Оля… Аленка. Угадал?

– Нет, ошиблись. – Ленка попыталась пройти, но парень заступил дорогу.

– Жалко, значит Люся или Ира. Я на цике – он показал пальцем на мотоцикл, – покатаемся? Заодно и грани сотрем, только так! Ты чья, к кому приехала?

– Она из-за речки, бабки Иры внучка, – ехидным голосом встряла в процесс знакомства увесистая тетя-продавщица, высунув из окна голову с прической цвета спелой перекиси водорода. Паренек сразу осекся и поблек.

– Ну и что, нормальная внучка, симпампонистая. Приходи на танцы сегодня вечером. Слышала когда-нибудь «Джулай монинг»? – Парень продолжал свои прельстительные речи, но – так… с явным холодком, дежурно.

– Слышала, – ответила Ленка. Парень уже не загораживал дороги, и Ленка прошла мимо, снисходительной улыбкой укрывая некоторую досаду: как же легко этот сельхозпролетарий от нее отцепился… А бабушка Ира, похоже, тут известный человек. Деревня была невелика, за пять минут Ленка дошла до дряхлого деревянного моста через речку Черную же. Буквально несколько домов поместились по ту сторону речки, а в основном вся деревня Черная – это левый берег. Господи, хоть бы этот Петр Силыч уже ушел…

– Ну как тебе наша деревня? Замуж еще не сосватали?

– Красиво у вас, баб Ира, спокойно так. Нет, не сосватали, один собрался было, да как сказали ему, что я ваша внучка, он так в обморок и свалился. Насилу портвейном откачали.

– В обморок? Постой, а кто это, как выглядел?

– Да я пошутила, никто никуда не падал. Длинный такой, мотоциклист в алых революционных штанах. Теть Аня, продавщица, сказала ему про вас, так он сразу и отстал от меня. А где…

– Ушел уже Петр Силыч. Ты, Лен, не брезгай, Силыч хоть и хам, а зело полезный мужчина… умнейшая голова. Не он, так я бы уже в Псков рысила, телефонограмма в сельсовет, срочно в горсобес вызывают, вплоть, ты понимаешь, до милиции! Я не поеду, пусть они подотрутся и утрутся повестками, а только Силыч заранее предупредил меня, что подобное будет. Нынче ночью я дома останусь да разберусь, кто еще с бабушкой Ириной Федоровной шутиться вздумал! У Шишки язву день сводила бы, кабы Силыч не помог… А который в красных штанах – так это Андрюха Ложкин, в клубе работает, в армию ему осенью. Пустой паренек, легкий, как сухой навоз. Весь их род Ложкиных – несолидный: мужики пьющие, бабы злющие, сами злобные, да не сдобные… Ну, вот и самоварчик подоспел…

– Слышь, Лен, я смотрю, ты все зеваешь, ляг да поспи. А то на речку пойди искупайся… Тьфу на меня, дуру старую! Сегодня тебе ни купаться нельзя, ни электричество трогать; ножей, кос, топоров, даже спиц – трогать не моги. Кому-то из чертолюбов ты, девонька, крепко понадобилась. Почему – не понимаю. Порча есть, да не в тебе, а на тебе. И что в городе было самим не разобраться, сюда посылать… Э-э-э, а ты уже спишь, я смотрю…

То ли переволновалась Лена, то ли чаек был с секретом, но сквозь сон чувствовала она, как бабка Ира подхватила ее на руки легко, словно младенчика, и унесла в дом, на кровать. Проснулась Ленка под вечер, когда остывшее солнце уже не в силах отгонять комаров и естественным путем поддерживать в доме свет. Одежда аккуратно сложена на табуретке, а на одежде свернулся кот Васька. На Ленке только наручные часы, трусики и бабкина ночная рубашка (лифчики она терпеть не могла), часы показывали начало десятого.