Текст книги "Кромешник. Книга 2"

Нянька-сестра засуетилась, захлопотала вокруг Гека, который вновь закрыл глаза, потом побежала из палаты (звонить преподобному Дэну Дофферу, настоятелю их мужского-женского монастыря). С тех пор Гек по-настоящему выключался только на сон, но время от времени прикидывался, чтобы исподволь разобраться в обстановке. В один из таких моментов у его бесчувственного тела оказалась целая делегация из четырех человек в белых халатах и докторских шапочках: Хелмут Олсен, Дэниел Доффер, Эли Муртез и Ганс Томптон.

– Пульс слабый, неровный, давление пониженное, энцефалограммы, как ни странно, не выявили патологий – без осложнений видимых то есть. Однако сами видите – воспаление оболочек, помноженное на хроническое… э-э… недоедание, плюс авитаминоз… Не уверен, что функции головного мозга восстановятся в прежнем объёме. Но организм исключительно мощный, толерантный к дестабилизирующим воздействиям. Зубки все искусственные, правда, свои только корешки, остальное – короночки. Ну, это, впрочем, объяснимо…

– И чем же это объяснимо? – Эли Муртез не мигая вперился в переносицу Томптона.

– Образом жизни, я имел в виду, – заюлил Ганс Томптон. – Тюрьма, знаете ли, возраст, драки с кутежами, – вот причина. Я только это и хотел сказать…

– А у меня сложилось…

– Потише всем! – Доффер прервал своего подчинённого, несвоевременно затеявшего потеху. – Говорите, Хелмут.

– Что ж… Я могу ручаться всего лишь своей репутацией, не больше, но ею я ручаюсь. Это рука того самого тюремного Микеланджело, о котором мы говорили. Только поглядите, насколько прост и в то же время изыскан рисунок, как невероятно точны сплетения узоров, состоящих из графики и оттенков. Это же полифония своего рода, а если хотите, то и фуга. От верхнего луча к нижнему прослеживается развитие темы, а на другой звезде, почти неотличимой на вид от первой, – то же самое выполнено в контрапункт. И эта вязь букв, ну, неважно каких, главное – как! Ему ведь до войны предлагали, по оперативным данным, заняться «фанерой» – изготовить матрицы для фальшивомонетчиков. Но он, как вы знаете, а может и не знаете, медвежатником был, предпочитал вспарывать сталюгу и добывать настоящие… И это хорошо, потому что будьте уверены – Суббота бы сделал узор лучше оригинала…

Муртез дёрнулся как от ожога, но было поздно, болтливый старик потерял осторожность от эстетического восторга и брякнул имя. Хорошо ещё, что никого рядом нет, а врач, хоть и сиделец, но не настоящий, ничего не знает. Ладно, пустяк, будем считать, вон и Дэн ухом не повёл…

– …на руке стандартное, однако стандарт довоенный. Исполнено с отличным качеством, без малейшего расплыва, но и без полёта. «Мишка» – особая песня. Качество – высокое весьма. Для клише, разумеется. Вся ценность – в самом артефакте. Мало было тех, кто обладал правом на такую «портачку», и ещё меньше тех, кто её имел или имеет. И ещё меньше – пятьдесят пять или пятьдесят шесть – мнения расходятся, – кто поставил себе изображение именно с этого клише, изготовленного в одна тысяча девятьсот двенадцатом году неким талантливым уголовником Альтусом, он же Хрип, он же Утюг-повешенный. Само клише, как и ряд других, было утеряно в конце тридцатых – начале сороковых годов. И ещё… Это лицо мне знакомо.

Вот это был эффект. Дэн Доффер так выпучил глаза, словно старик обвинил его в эксгибиционизме, Муртез едва успел вытащить носовой платок и на лету подхватить жидкую соплю, исторгнутую из большого вислого носа, один только Томптон стоял спокойно: подумаешь, узнали уголовника, – на то и сыщики…

– Вот видите, как прекрасно: и в этой обители скорби встретишь порою знакомое лицо. – Дэн Доффер заулыбался и повернулся к Муртезу: – Ну, что я тебе говорил, значит мы правомерно включаем изображение в сборник. Вот это классно! Спасибо вам, Хелмут, мы обязательно сошлёмся в предисловии на ваш бесценный опыт. С вашего разрешения, мы на сегодня – все. Хелмут, вы с нами, или хотите переброситься парой слов с вашим знакомым?

– С вами, с вами. Нет, храни господь от таких друзей и знакомых. Я имел в виду, что увижу это лицо в толпе и тотчас скажу: господа, держитесь за карманы! Я их тысячами перевидел на своём веку: на них печать. Знаете, как у алкоголиков бывает или наркоманов: по отдельности – все как и у обычных людей встречается – и зрачки, и мешки под глазами, и даже носы красные, но в ансамбле – ну вы понимаете меня… Впрочем, это дело суда и следствия… Иду-иду…

– Не годись вы мне по возрасту в отцы, ей-богу, назвал бы вас треплом последним! – Так дружелюбно начал Дэнни Доффер, когда наконец они очутились у него в кабинете, плотно зашторенном и слабо освещённом. Жёлто-зелёная настольная лампа освещала рабочую поверхность стола – и Дэнни этого было достаточно, поскольку удобства или неудобства посетителей нимало его не волновали. – Вы его действительно узнали?

– Велика вероятность, что да. Но прежде всего униженно прошу извинить старого болтуна, разволновался, размагнитился: старость – не радость. Да. Я имею понятие о грифах «секретно», но вот что хотите, то делайте, – по уши виноват!

– Принимается. Ушей там почти и не было – принцип дорог. Знаете, как в армии унтера новобранцев учат: нельзя даже х…м целиться в товарища – может выстрелить! Ну, докладывайте, мочи нет терпеть – кто он?

– Да я пока не знаю, но эти брови, рот, скулы, глаза – определённо я видел их в картотеках «медведевладельцев» у нас в Департаменте. Или нечто весьма похожее.

– Ну, так поехали смотреть, господа, кофе – позже будет.

– Дэн… Нет, можно все-таки я буду вас называть шефом – стариковские привычки, знаете ли?

– Можно, можно. Поехали…

– Шеф, не знаю, как у вас, а у нас в Конторе в половине двенадцатого ночи все закрыто.

– О-хо-хо… Откроют. Втыкайте штепсель вон туда, Эли, вращай мельничку и все такое – чашки-ложечки, а я пока разбужу весь ваш муравейник – уж больно меня любопытство разобрало…

Джез Тинер, одна тысяча девятьсот двенадцатого года рождения… Ну-ну, как это понимать? С татуировками, предположим, понятно: медведя ему мало показалось и ещё наколол. Но – извините меня – на пенсионный возраст он никак не тянет. И отпечатки пальцев не совпадают… Увы, Хелмут, увы. Нет-нет, какие претензии – сходство прослеживается, но… Будем думать дальше, искать глубже… Но не сегодня. Спать, господа, я вас обоих развезу. Всем благодарность и отдых: никаких звонков, никаких работ – ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье. Эли, тебя в первую голову касается – он у нас работоголик, в смысле трудоголик…

И вот теперь они с Эли «отдыхали»: сидели возле здоровенного костра на берегу залива, ели копчёную говядину, запивали её чаем из термоса и думали над ребусами уголовной археологии.

– Это он. Шрамы на боку и на ноге те же, я сверял. (Дебюн в своё время молча удивлялся Гековой прихоти, но придал коже в указанных местах нужный вид.)

– Не спеши, Эли, логичнее и вероятнее предположить, что это подделка.

– Но Олсен утверждает…

– Да хрен с ним, пусть утверждает – мы никаких версий отбрасывать не можем. Ты пойми, Эли, господин Муртез, ты простой контрразведчик: работа, жена, дети, дом… А я уже политик, в силу своего служебного положения. И если я политиком не буду, то есть не захочу пожертвовать интересами дела ради шкурных и карьерных соображений, то будь спок – пожертвуют мной. Во имя Родины. Ты умнее подавляющего большинства отцов нашего отечества, но гора их амбиций никогда не придёт к Магомету твоего рассудка. Просекаешь намёк? Господин Президент равно не любит Ванов и английских шпионов – это у наших вождей наследственное: через стульчак передаётся. Но Ванов у нас быть не может, зато английские шпионы – кишат, как глисты у кошки. Понимаешь, что я хочу сказать?

– Честно говоря – нет, Дэнни. Ты попроще, на пальцах.

– Игнацио – сукин сын. Он меня подпихивает на эти дела, потому как сам боится. В той области, куда мы залезли, – одна мера, один критерий: левая нога Господина Президента. За один и тот же результат можно остаться без погон, а то и без головы, а можно стать национальным героем. Поэтому мы тихо уложим дело в архивы и будем спокойно ждать, наблюдая за происходящим краешком оперативного зрения, попутно, так сказать. Про Джеза Тинера Олсен мне официально напишет, а я там укажу несообразности по поводу отпечатков и возраста. Это позволит нам при любом раскладе одноразово среагировать и подставить под удар Олсена, либо за ложный след, либо за то, что не сумел распознать. Основной удар все равно по мне придётся, но все-таки я частично прикроюсь Олсеном, так же как Кроули прикрылся мною. Поверь, мне в жизни приходилось сталкиваться с необъяснимыми вещами… Знаешь, вот я ехал первый раз в санчасть, воочию понаблюдать за этим Лареем, и была у меня навязчивая идея, что он – конопат, словно предчувствие… Ошибся, и как гора с плеч… Но это ты точно не поймёшь, это моё личное… Я не знаю, кто он. Склоняюсь к мысли, что… нет, не знаю. Но это я тебе говорю… а вообще, полуофициально, думаю, что английский засланный шпион. Отпускаем его, как бутылку на волны: потонет – хорошо, не потонет – тоже можно будет пользу извлечь…

Эли Муртез подробно рассказал обо всех более или менее ценных наработках отдела, разбросанных на блоки и только в его беседах с Дэном собранных в единую концепцию. И оба они, профессионально деформированные, таили друг от друга информацию, так, на всякий случай…

…Доффер получил непосредственный рапорт сотрудницы, выпускницы медицинского колледжа, работавшей в своё время в косметической клинике: та подтвердила подозрение Доффера – на лице Ларея есть следы косметической хирургии. Вот почему этот старикан Тинер-Ларей так молодо выглядит. Но резал его истинный чудодей – все очень натурально. (Эх, Дэнни, ну ещё бы чуть-чуть в сторону от проторённых идей, ну ведь светлая твоя башка…) Но этот туз надобно держать в рукаве, не так ли? Эли об этом попозже узнает, а Кроули – обойдётся.

…Колокольчик все-таки звякнул – в неожиданном месте. Тесть Эли Муртеза поделился как-то с ним проблемой: взятку ему предложили, чтобы помочь одному старому адвокату выдернуть клиента-сидельца на периферийную отсидку (тесть работал в одном департаменте с Хантером). Тесть отказался, но заволновался – не проверка ли это, так называемая оперативная ревизия, не подкоп ли? Смог бы Эли аккуратно это выяснить? Что тут выяснять, Эли живо навёл справки, тестя успокоил, а сам затаился. Он вовсе не был уверен, что тесть не берет на лапу, и подводить его к такому опасному, топкому делу, пусть даже краешком, – не захотел. Тот адвокат – известная личность, всегда обслуживал клиентов, политики не знающих, к тому же помер не так давно. Лишнее приватное знание не помешает: этот Ларей имеет связи и подручных. Надо их выявлять, индивидуально, без докладов – пригодится в трудную минуту. Не шпион он никакой, уголовник – но, видать, из отпетых…

…Лысый не был подтверждённым уркой, но всю свою сознательную жизнь промышлял кражами и на зоне придерживался «ржавых правил». Сейчас он парился в предвариловке – кража бумажника в бабилонском универмаге – и косил в больничке приступ язвы. Он и Жёлтый (полукитаец Артур, тоже карманник, только зачаленный всего лишь по первой ходке) рассчитывали уйти на периферийный суд, следовало только согласиться и принять на себя пару карманных «висяков». Дело к тому и шло, но Желток сломал ногу на тюремной лестнице, а Лысый, как уже говорилось, симулировал острый приступ язвы.

Сегодня они гужевались на полную катушку: Желтку переправили марафет – четверть сантиграмма омнопона в ампулах. Шприц они привычно добыли у Ганса Томптона и пригласили его разделить компанию. Томптон, пользуясь доступом к сильнодействующим лекарствам, потихоньку принялся за старое и уже не в силах был отказаться от халявы.

Заварили чаек, включили цветной телевизор – дело было ночью в ординаторской, Томптон вызвался подежурить; кроме него да охраны в решётчатой каморке на этаже (три стены, поворот, да ещё спят после спирта) никого из посторонних не было.

Им троим было весело и хорошо в ту ночь: погас телевизор – пошли разговоры да случаи из жизни, спать не хотелось. Тут Томптон и развязал язык по поводу странного мужика в отдельном закутке и не менее странных посетителей.

– …исключительно до войны, говорит, такие наколки и делали. Только не понял – про медведя они речь вели или про звезды на ключицах…

– Какого медведя? – Лысый попытался пошире раздернуть веки на глазах, но ему это плохо удавалось – наплывала улыбка и вновь растягивала их в щёлочки, под стать узким глазкам Желтка.

– Ну, такой – со здоровенными клыками – медведь, ну – морда медвежья на лопатке. Фаны их носили, мол, впрочем не помню. Однако, коллеги, столь полной релаксации от жалкого омнопонишки давнехонько я не испытывал…

– Подмолодился – вот и кайф. Так не фаны, – Ваны, может?

– М-м, по всей видимости… определённо – да! Отчётливо вспоминаю, просто вижу и слышу, как наяву… Да, Ваны… О них говорили…

Жёлтый нагрузился по ватерлинию и теперь грезил с полузакрытыми веками, пуская слюни прямо на половицу. Лысый соображал чётко, омнопон бодрил его привычный к этому делу мозг, хотя Лысого нельзя было назвать в полном смысле наркоманом: удивительный его организм позволял почти без ломок выходить на «сухой паёк», когда наркоты не было, и кайфовать, когда она появлялась. Печёнка, впрочем, уже крепко пошаливала… Вот и сейчас Лысый радостно выслушивал фантастические откровения лепилы Томптона, понимал, что надо продолжать спрашивать, и знал о чем, а осмысление оставил на утро, на скучную голову.

– А кликуху евонную называли?

– Нет, только «он» да «ему». Татуировщика называли, потешно так: Суббота, говорят, – Томптон счастливо рассмеялся, – Буонарроти от накожной живописи этот Субботи-Буонарроти.

– Бу… Кто?

– В позднем средневековье гений такой был, художник и скульптор. Вот они его с ним и сравнили…

– Субботу?

– Именно… – Томптон ещё отвечал на вопросы, рассказывал, что мужик до дистрофии чуть не дошёл, но не умер и разума не потерял, что все время вокруг него непонятные люди, никого к нему не подпускают, а ещё сплетничают, что он много лет за Хозяином был, но только никто его не видел, потому что он сидел в подвале президентского дворца на цепи и потом сбежал оттуда…

«Язычок» от Лысого со всей добытой информацией ушёл на ближайшую восемнадцатую спецзону с первым же подлеченным. Урки ржавой пробы с сомнением приняли послание (не кумовские ли штучки?), весть о странном урке из «Пентагона» уже не раз долетала до южных и восточных зон, обрастая по пути самыми невероятными слухами, но факт оставался фактом: некто с авторитетными портачками не вылазит из карцера за несогласие с местными гадскими порядками, приговорён гангстерами и трамбуется администрацией. Изолирован ото всех и никому не известен. «Язычки» из восемнадцатой брызнули дальше, охватывая окрестные зоны, однако до Кондора-городка, что в ста километрах от Картагена, где опять ждал суда и добавочного срока неугомонный Дельфинчик, информация пока не докатилась.

– Стив, а Стив? Слышишь меня?

Гек сделал вид, что проснулся:

– Красный, ты, бродяга? Здорово. Выглядишь хорошо. А говорили, что тебя чуть ли не того… Молодчик, порадовал меня… Ну, рассказывай…

– Успею рассказать, у меня все тип-топ, здесь покуда тормознулся, лекпомом. Я тебе на подогрев принёс – мяса, варенья… Ешь, а то совсем доходной стал…

– Успею съесть, как ты говоришь. Не тарахти. Чего я тебя раньше-то не видел?

– Так тебя эти пасли, с понтом дела сестры и братья христовы, не подпускали никого. А сегодня утром – снялись. Тебя через неделю выпишут, если не закосишь.

– Разберёмся. На меня целится кто здесь?

– Вроде – нет. Некому пока. Да, сп… благодарю от всего сердца, что ты за меня Того Живота приукропил по-тяжёлому. Ларей, тут многие ребята к тебе хорошо дышат, кто не из гангстеров. Мы здесь тебя не подставим никому, дежурить будем.

– Ничего, я уже оклемался. Живы будем – не помрём. Ну-ка, сделай себе бутерброд, да и мне заодно… И кипяточку бы не худо…

Гек сумел продержаться не одну, а все четыре недели, то нагоняя температуру, то задыхаясь в кашле, то впадая в бред, за это время набрал восемь килограммов веса к тем четырём, что накопил ещё в беспамятстве, так что теперь он весил семьдесят килограммов и походил на человека.

Из медчасти Гека привели прямо в кабинет Компоны. Кум поднял голову, отложил ручку, которой он якобы что-то писал до этого, откинулся на пухлую спинку старинного кресла и поздоровался с приветливой улыбочкой:

– С выздоровлением вас, господин Ларей! – Гек промолчал, глядя ему в лоб. Компона жестом усадил Гека на привинченный к полу стул, другим жестом выпроводил конвойного – стоять за полуоткрытой дверью.

– Вид у вас прямо-таки курортный, разве что загара не хватает. Ну что, надумали чего? Поговорим к обоюдной пользе? Или как?

– Или как.

– Ага. Вижу – менингит бесследно не прошёл. Это поправимо, в карцере подлечим. Вот вы меня, офицера, только что прилюдно обматерили – ровно на пятнадцать суток наговорили. Или я ошибся? – Гек промолчал, он предвидел такой поворот темы. – Да-да, порядок прежде всего, у меня с этим строго. Вот вам пример: осуждённый Ривера нарушал внутренний распорядок в санитарной части и будет списан обратно в корпус номер два. Ему предстоит сидеть в одной камере с друзьями некоего Того Живота. Того Живот – это кличка такая, вам, конечно, неизвестная, я понимаю. А вот кличка осуждённого Риверы – Красный. Знакома она вам?… Бедный малый, туго ему придётся в камере, что и говорить… – Компона привстал и сладко потянулся. – Но если вы захотите пом…

Гек подпрыгнул прямо со стула и пяткой в лоб засветил куму так, что тот лопатками и затылком впечатался в портрет Господина Президента за спиной. Нижняя рама хрупнула, а Компона мешком свалился под стол.

Гек не сопротивлялся, только включил на максимум мышечную систему – где расслабиться, где напружиниться, – когда ему стянули руки за спиной и, попинав для приличия, поволокли в карцер… Волоча Гека, унтера весело и молча переглядывались: будет что рассказать ребятам после смены – эту паскудину Компота никто не любил. Может быть, поэтому у Гека даже синяков и кровоподтёков почти не было на этот раз, и даже на пол его сбросили, можно сказать, аккуратно…

На следующий день целый и невредимый Компона (только голова перебинтована) стоял на ковре у Хозяина тюрьмы, своего формального начальника. Он не очень-то боялся его гнева, поскольку работал в Службе, которая, как известно, повыше рангом будет. Однако на этот раз Хозяин осерчал не на шутку.

– Слушай, Компона, в городе про меня разговоры ходят, что я людей пытаю, голодом и холодом их морю. Не слыхал?

– Нет. А что?

– А вот то! Адвокаты, понимаешь, шепчут газетчикам, те – прокурорам, те во Дворец несут… Где этот Ларей сейчас?

– Покуда в карцере. Потом следствие, суд и дополнительный срок.

– Какой планируется?

– Терроризм, попытка побега, нападение на представителя – тут целый букет, лет на десять-пятнадцать потянет.

– Это за один-то удар в лобешник мудаку стоеросовому? Многовато будет.

– Вы забываетесь… Да вы поним…

– Цыц, гадёныш! Я служил, когда ты ещё в горшок не сразу попадал! Ты его в карцере гноил, беспредельщик сраный, чтобы мне потом в приличном обществе руки не подавали? Я – лягавой породы, но не сексот, не сбир вонючий. Твоя вонь на меня ложится. Я девять с лихером месяцев все ждал: либо результаты пойдут, либо ты одумаешься. Ни того, ни другого. Тебе кто за него платит – бандиты? Что смотришь, подполковник, я дело спрашиваю. Все законы и инструкции ты переступил – ради чего? У меня рапортов на тебя – килограмм: когда и сколько раз ты допросы проводил и на каком основании карцер продлял…

– Может, вы и мне слово дадите, господин полковник? Я ваших оск…

– Ты у меня отсосёшь с весёлым чмоком. Год он, Ларей, получит за… Ма-лчать!!! За хулиганку, и на моей шее сидеть не будет – запрос из Департамента поступил, на зону поедет. Хватит здесь воду мутить. У вас, подполковник, есть три выхода из создавшегося положения: первый – рапорт о переводе на другое место службы. Есть и второй – служить и дальше, как ни в чем не бывало, и получить от меня по морде при всем личном составе. А там дуэль и все такое, стреляю я получше вашего. Третий выход – накатаете на меня донос, тогда я, слово офицера, пристрелю тебя, мерзкую, сорокае…нную, омандовевшую падаль. И сяду, но за тебя много не дадут. Можете выбирать. Сутки на размышление. Свободны… И ещё, опять же вам для размышления: мои связи – намного ли хуже ваших?

Нет, у Хозяина «Пентагона» связи были немногим хуже, чем у начальника над непосредственным начальником Компоны, и Компона это осознавал. Поэтому он не стал писать на него донос, но в устной форме доложил куратору дела, генерал-майору Дэниелу Дофферу. Тот уже принял для себя решение и лишь пообещал содействовать переводу Компоны в Иневию без понижения. Ларея он решил пустить пока на волю волн, ибо сил и времени на него уже не хватало: Штаты в прошлом месяце выслали почти полсотни работников Бабилонского посольства во главе с военно-морским атташе – небывалый скандал и грандиозный провал. Теперь следовало искать крайнего среди высокопоставленных силовых коллег (а те ведь тоже искали среди других, не у себя же) и вторым фронтом – разоблачать американских бизнесменов, журналистов и дипломатов – в аналогичном количестве. Кроули уже получил по балде от Господина Президента лично, но вывернулся, старый черт, прикрылся дружбой с господином Председателем (безотказно поставлял тому на просмотр агентурные и вербовочные материалы порнографического характера).

Малоун проделал геркулесову работу. Он, словно каторжный, долбил и долбил в одну точку, не жалея времени и сил, а также денег на подарки нужным людям. И вся его упряжка, состоящая из нахальных борзописцев и златолюбивых прокуроров и канцеляристов, сдвинула в конце концов тяжеленный воз Гекова дела. И очень кстати пришёлся дипломатический скандал, и к Хозяину подходец разыскали (без взятки, на связях)… Ларею довесили год и отправили в допзону под номером 16, хотя намеревались дать сначала тот же год на спецзоне. Знал бы Малоун, что в этом пункте он надрывался напрасно: Гек предпочёл бы сидеть на жёстком режиме, более подобающем для его понятий.

Однако целый год прошёл, прежде чем Гек попал по месту назначения: месяц его мариновали в одиночке «парочки», да ещё месяц одиночки в «единичке», на переследствии. Гек чувствовал себя словно на курорте: ежедневная горячая пища, регулярная помывка (в карцере выводили в душ один раз в месяц, грязь очень доставала), свидания с адвокатом, постоянное тепло в камере – много ли человеку надо, оказывается… И хотя передачи с воли ему запретили, согласно какой-то там инструкции, Гек продолжал набирать здоровье и вес – уж больно велик был контраст между карцером и простой тюрягой. Ему разрешили книги, и Гек принялся читать и делал это по собственной методе: что под руку попадёт. Поначалу больше чем на четверть часа его не хватало, но постепенно привычка восстановилась, и буквы уже не рябили и голова не кружилась.

А потом замелькали вагонзаки и пересылки, словно вознамерились устроить Геку ознакомительную экскурсию по тюрьмам и зонам страны. Полтора месяца пришлись на сюзеренский централ, всколыхнувший в Геке множество дорогих его сердцу воспоминаний. Всюду впереди него катилась глухая слава таинственного узника, приправленная фантастическими домыслами и слухами. Сидел он либо в одиночках, либо с кряквами, которыми всенепременно встречала его очередная пересылка, и Гек решил пока не объявляться, помня свои права на это и заветы Ванов.

– Зона ржавая, честняк и трудилы, ну и обиженка, могут оставаться, остальные пробы – дальше. – Такими словами встретил их этап прямо на железнодорожной станции Хозяин зоны в чине полковника. Гек дёрнулся было туда, но ему преградили путь и запихнули опять в купе, где он ехал в королевском одиночестве. Однако и путешествия заканчиваются рано или поздно: наконец шестнадцатая дополнительная согласилась на нового сидельца, и Гек поднялся на неё после недели карантина.