Текст книги "Прелюдия к Хваку"

О`Санчес
Прелюдия к Хваку

Пахал он землю, и звали его Хвак.

Время в те века – когда-то потом, бесконечно позже названные Юрским периодом – потеряло покой, чародеи и шарлатаны дружно предсказывали гибельное грядущее. И что с того, что первые наживались на сокровенном, а вторые на обмане? Разницы в обещаниях не было и люди кручинились.

Многие горевали да боялись, но только не Хвак: был он молод, темен и забит, в свои неполных восемнадцать лет женат на солдатской вдове гораздо его старше, на все округу слыл дурачком и бестолочью, тюфяком и рогоносцем.

Так и в этот, не по-весеннему жаркий день, жена его Кыска, вместо того чтобы хлопотать по дому, соблюдать в порядке скудное их бытие, с утра, не ведая стыда и осторожности, принимала в гостях кузнеца Клеща, потому что была без ума от его медвежьих объятий и жестких любовных тычков. Все лучшее на столе: мех с вином, хлеб свежий, мяса вдоволь, да не ящерного – молочного, то есть от такого зверя, самка которого молоком чад своих выкармливает… Кузнец силен и огромен, жрать горазд и к бабам горяч – кормить его и кормить…

А Хвак пашет, пашет да на тени поглядывает: вот как только солнце перевалит за кочку с хвощом, так и обеду время. Вот-вот уже будет так и Хваку заранее радостно, потому что Кыска не забыла ему и воду положить, и ковригу хлеба, и репку и луковицу вареные, и вяленую ящерку… Хвак бы и больше съел, да не по брюху достаток, надо больше пахать, тогда и еда появится. Так говорит его Кыска, и он ее любит, потому что она добрая, умная и красивая. А если и ругается – так глянь по сторонам: чаще бьют и убивают, а брань – слова, да и только. Вроде бы и ест он немного, но плечи круглые, живот над портками висит, задница мясистая… Откуда стать сия в Хваке? От родителей, видимо, да только кто они и откуда – никому не ведомо: шла пара через деревню, да случились схватки у молодухи. Местный шаман – куда денешься от обычая – дал кров, ложе, воду, тряпки, сам роды принимал… Утром проснулся, еще измаянный, ничего понять не может: младенец кричит, никого нет… Видимо на рассвете сбежали беспутные родители и сына бросили, на сиротскую и бесприютную жизнь… Всем миром вскормили подкинутого, отрывая от себя и семей своих кому сколько не жалко, да не полюбили.

И еще борозду, вон до того деревца… Так наметил себе Хвак последний проход перед обедом, как вдруг отвлек его нетопырь: сел на упряжь воловью, приняв ее за шкуру, потому что на спине она широка и выделана из кожи ящера игу, да принялся ее бурить да протачивать, кровь искать. А Хваку смешно: слеп днем нетопырь и глуп всегда, еще глупее Хвака (привык он всю жизнь слышать, что дурак, и сам поверил – если все говорят, значит знают), ну и старается впустую. И прыгает на месте, и клекочет, и злится… Хвак смотрел, смотрел, потешался, спугнуть боясь, да и не заметил, как на новый круг пошел, – вот незадача! Не бросишь же борозду на середине… Пришлось допахивать.

И эх! – уже сел Хвак в тень, а до этого вола распряг, чтобы тоже скотина отдохнула, порадовалась, хвощами почавкала, и достал пузырь с водой да отпил из него вдоволь – потом уже, к вечеру, надо будет на глоточки растягивать, а в обед святое дело напиться… Все люди так, а Хвак на особицу ест, иначе: сначала самое вкусное, ящерицу, потом уже остальным полакомиться можно.

Ящерица в неполный локоть длиною, еще с осени завялена, всего и мяса в ней на два укуса, так что Хвак не поленился и позвонки ее перетер в костяную кашицу – челюсти у него что надо и зубы под стать.

Вдруг – мелькнуло! Хвак глаза растопырил и шею вытянул: кто? Деревня их пусть и в самой глуши, да зато посреди Империи, до войны далеко, звери и ящеры сторонятся обжитых мест, а разбойнички нечасты – что им добывать в деревне? Но случайные тати встречаются и не сказать, чтобы редко.

А может, это Кыска пришла его навестить, похвалить? Что-нибудь вкусное испекла? Точно, женщина вроде бы… Ах, здорово! Нет.

Смотрит Хвак, глаза по-детски вытаращены: старая престарая бабка-паломница идет, ковыляет, на клюку опирается, вот-вот упадет, бедная. Хвак сложил из рук на тряпицу еду и воду, перекатился на четвереньки, оттуда на дыбки, да и бегом к страннице:

– Госпожа, звали меня?

Бабка, спина скрючена, глаза подняла: лицо старое, аж черное, а глаза синие с бирюзовым.

– Нет, мальчик, я не так зову.

Хвак и растерялся на ее слова, и что сказать, не знает, и что дальше делать, не ведает. Кого это она мальчиком назвала?

– Тебя. И что бы тебе надобно от меня? Видишь – клюка да хламида, вот и все мое богатство. – Хвак понял, что бабка за грабителя его считает.

– Нет, госпожа, ничего мне от вас не надобно, не бойтесь меня. Я увидел, что вы устали и голодны. Вот у меня и вода хорошая, и хлеб, и репка, и лук – все некусаное! Это вам… А ящерку я уже съел.

Старуха оперлась на клюку и задумалась. Хвак встал перед ней столбом и вздохнуть боится, чтобы не напугать и не обидеть своей дуростью старого человека.

– Ну, будь по-твоему. Веди меня к снеди своей да помоги усесться.

– Сюда, госпожа, и идти никуда не надо. И тень, и ровно, и мягко. Кушайте.

Бабка медленно отщипывает хлеб, бесшумно жует и все смотрит, смотрит без улыбки на Хвака и ему… Ему… Он… Первый раз такое: Хвак чувствует, он видит, он знает, что незнакомая старуха не будет над ним смеяться и стыдить его дураком и дармоедом… Хвак понимает это, и в его груди, над животом, что-то такое мелко дрожит, горячее, мокрое…

– Ты знаешь, а ведь и впрямь была я голодна. И хотя к иной пище привыкла, но ты накормил меня, утолил глад мой и жажду.

– Правда? Эх, жалко, что у меня…

– Помолчи.

Хвак и осекся на бабкины слова, испугавшись, что перебил святого человека и что то чувство в груди сейчас пропадет из-за его спешки и глупости…

– Ты потрафил мне, а это немало, так немало, что почти невозможно… И хотя сам видишь, что стара я и немощна, однако: чего бы ты хотел?

– Что?..

– На твоем языке дрожат слова, скажи их мне, как если бы я их могла исполнить. Хочешь спросить? Скажи, не стесняясь, и честно.

– Да, хотел бы спросить, госпожа, ваша правда. Что такое потрафил?

Бабка медленно качнула головой направо… налево:

– Ты и впрямь прост. Хотя и любопытен. Нет, ты не глуп. Потрафил – это угодил. Ну а теперь я бы хотела знать твое самое заветное желание, с тем чтобы молиться за тебя и тем самым поспособствовать его исполнению. Это все, что я могу сделать для тебя, старая немощная женщина.

– Нет, госпожа, ничего мне не надо. Лучше вы скажите, чем я еще…

– Помолчи.

И Хвак опять обмер на полуслове, без страха, но почтительно и со слепой надеждой в груди, маленьким, только что народившимся комочком предчувствия…

– Ты был добр ко мне и бескорыстен, и чист в помыслах. Я спрашиваю тебя, не желая больше повторять и объясняться: скажи мне свое самое заветное желание, дабы я могла поспособствовать его исполнению. Я простая старуха паломница, но попрошу саму Матушку-Землю, Мать всего сущего окрест, и как знать – быть может она услышит молитвы мои за тебя? Говори же.

– Да, госпожа, я понял и я хочу. Вам не надо будет ни о чем просить нашу Великую Матушку, потому что я прошу вас и вы сами можете все исполнить для меня… – Хвак замер на мгновение, но поборол робость и протараторил: – Я…: пока вы здесь… хотел бы вас назвать своей матушкой. Можно? Я ни разу в жизни никого матушкой не называл… – Так сказал Хвак и замер, трепеща.

– МЕНЯ??? Меня? Ты?.. Как странно. Приемышей у меня еще не было.

Старуха сидела под деревом, ноги под хламидой были сплетены в калач, как у шаманов, клюка в ее руках застыла неподвижно – и все вокруг замерло: звуки, воздух, птицы, тени…

– Быть по сему. Ты можешь называть меня матушкой и говорить мне ты. Я называю и признаю тебя моим сыном и отныне – что бы с тобой ни случилось, чтобы ты ни натворил, куда бы ты ни пошел, чем бы ты ни занимался – я твоя матушка и тебя никому и ничему не выдам и от всего постараюсь защитить. Тебя и семя твое, поросль твою, буде таковая народится. Доволен ли ты?

– Да! Да! Матушка! Моя обожаемая матушка! Ты матушка моя! Я знал, что найду тебя! Я мечтал! Что ты найдешь меня! И что я смогу тебя назвать так! У них у всех… А у меня… Матушка моя, я твой сын!

– Ты мой сын. Хватит плакать и слушай дальше.

– Да, матушка! Я уже не плачу, они сами льются.

– Это пройдет. Ты должен пообещать мне кое-что, сын мой…

– Все, что прикажешь, исполню!

– Клясться легче, нежели соблюдать. Первое: никогда больше не смей пахать! Нельзя тебе отныне ранить свою матушку… Землю, грудь ей терзать…

– Исполню, матушка!

– Никогда ты не должен помышлять об участи богов, даже если во всю силу войдешь и придет тебе искус.

– А я никогда и не думал! И что мне в них? Нет, ничего такого… Да я клянусь, матушка!

– И помни: день сегодня до заката и от мига сего – особенный: чем наполнится – тем и продолжится. Ты не глупец, сын мой, но дурость в тебе велика сидит, я чую ее… Впрочем, как бы то ни было – сын, стало быть сын. Поцелуй же меня.

Хвак где стоял – так и брякнулся на колени и подполз на них, рукавом рубахи утирая глаза и нос, к названной матери своей. И хотя та была уже на ногах, лица их вровень оказались, ибо старуха была согбенна, а Хвак росту очень даже немалого… Счастливый Хвак вытянул толстые губы и осторожно коснулся ими сморщенных щек: сначала тронул левую, потом правую. Старуха обняла его шею – тяжелы материнские руки сыну показались! – поцеловала в лоб и исчезла. А Хвак встал с колен, отряхнул грязь с портков и погнал вола перед собою, в деревню, не помышляя больше о пашне и о чудесной встрече, ибо напрочь все забыл, кроме двух обещаний, которые каким-то образом поселились в нем навеки… И отчего-то лоб и губы словно огнем жгло.

Ох и весело было Кыске и Клещу: муж на пашне, в кузне праздник в честь бога Огня, покровителя кузнечных и боевых ремесел, вино на столе, мясо на столе, огонь в крови – что еще нужно, чтобы длилось счастье? Да вдруг замычал вол на дворе, раз – и двери настежь! Хвак вернулся! Стоит бревном в дверях, свинячьими глазками лупает: то на Кыску поглядит, то на ложе разоренное и развороченное, то на кузнеца жующего – ничего понять не может.

– Ты что, вола повредил? Ноги ему посек?

– Нет, здорова скотина. Что ты! Даже спина не натерта, я смотрел.

– Или война объявлена? Что случилось-то? А? – Кыска от страха и от наглости первая в атаку пошла, вопросами засыпала. Да и не очень-то она боялась своего подкаблучного – всегда обдурить можно, глаза отвести… Но этот-то тоже – хоть бы жевать перестал…

– А вы что тут? – Смотрит на Кыску Хвак, не в силах понять очевидное, и ждет, пока она все правильно ему объяснит. Может, и объяснила бы, да Клещ вмешался. Обезумел, вероятно, от куража, от вина и собственной силы, захотелось ему до конца унизить соперника. И не соперника, а так, мразь, жира кусок.

– Что мы тут? Побаловались маленько, вот чего. Ты бы, малый, укрепил постель-то: хлипка, чуть нонче мы ее с Кыской в щепу не расклепали. Что стоишь, проходи, садись, смотри, авось наберешься ума-разума…

Кузнец икнул и выбрался из-за стола на всякий случай, потому что Хвак хоть и дурак, и байбак, а стоя – надежнее. Кыска мяукнула и застыла, вся от стыда красная, а Хвак прямо пошел, на нее. Клещ сильнее всех был в деревне, намного сильнее и ростом выше всех, разве что Хвак… Но что Хвак, бурдюк с трухой. Надо его остудить на часок и возвращаться в кузню, а они потом пусть сами разбираются. Но не успел кузнец ручищей махнуть, как сам получил кулаком в лоб, так что шея хрустнула, получил и умер на месте. Привычной супружеской руганью заверещала было Кыска, не успев понять ужаса происходящего, но Хвак и ее пригладил затрещиной – насмерть! – очень уж взъярился!

Постоял посреди горницы – налево мертвяк, направо покойница – подошел к столу, запрокинул пузырь с вином, впервые в жизни хмельного испробовав – понравилось!.. И до дна! И молочного мяса куском рот набил – вкусно!

И пошел себе вон из деревни, как был, в рубашке с поясом, в портках, без шапки, босиком, без денег, без цели – куда глаза глядят. Даже ковриги хлеба из дому не взял, так и осталась на столе. Больше в той деревне его не видели.