Текст книги "Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)"

Осип Мандельштам
Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)

© Лекманов О. А., предисловие, 2016

© Примечания. А. М. Зотова, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Осип Мандельштам: Вехи поэтического пути

Человеку, который решит узнать, как выглядел Осип Эмильевич Мандельштам, опираясь на мемуары о поэте, придется непросто. Вот какой «фоторобот» у него получится в итоге: «крохотный» («значительно выше среднего роста») человек «с слишком прямой спиной» («сутулый»), «несоразмерно большой» («небольшой») головой и «крупными, выразительными» («мелкими, неправильными») чертами лица, «узким» («высоким») лбом, «небольшим, изогнутым» («острым») носом и «сияющими» («матовыми, без блеска»), «большими, синими» («небольшими, «зеленовато-карими») глазами. Голос «ровный, тихий» (но и «тоненький, срывающийся от волнения фальцет», но и «торжественный басок»).

«Внешностью Осип Эмильевич не был похож на поэта», – утверждает один мемуарист. «Он был рожден поэтом, другого о нем ничего нельзя было сказать», – категорично заявляет другой.

В этом отсутствии медального, статического, как визитная карточка, предъявляемого современникам внешнего облика отразилось едва ли не главное внутреннее свойство личности поэта, которого Сергей Аверинцев когда-то очень метко назвал «виртуозом противочувствия». Весь поэтический путь Мандельштама свидетельствует о его постоянном и упорном стремлении меняться, почти одновременно отстаивать разные, иногда противоречащие друг другу точки зрения, ни на мгновение не оставаться в той точке, где он только что находился. При этом Осип Мандельштам каким-то чудом всегда ухитрялся оставаться удивительно цельным и последовательным, сразу и по одной строчке опознаваемым автором.

Поэт родился 15 января (3 января по старому стилю) 1891 года в Варшаве, в семье музыкантши и мастера перчаточного дела, на вершине карьеры ставшего купцом 1-й гильдии. Это дало ему и его семье право жить вне черты оседлости. Немецко-еврейская фамилия «Мандельштам» переводится с идиш как «ствол миндаля» и заставляет читателя Библии вспомнить о процветшем миндальном жезле первосвященника Аарона (Числа 17, 1–10) и о видении пророка Иеремии: «Я сказал: вижу жезл миндального дерева» (Иер. 1, 11). О происхождении своей фамилии сам поэт никогда не забывал и обыгрывал его в стихах, а также в прозе, – например, в открытом письме Аркадию Горнфельду, где Мандельштам отделяет себя – русского поэта от себя же – иудея: «А теперь, когда извинения давно уже произнесены, – отбросив всякое миндальничанье, я, русский поэт…»

С самого раннего детства Осип находился под впечатлением архитектурно-исторического облика Петербурга, его стройного «миража», воспринимаемого по контрасту с родовыми чертами быта и религиозного ритуала еврейской диаспоры. «Скажу и теперь, не обинуясь, что, семи или восьми лет, весь массив Петербурга, гранитные и торцовые кварталы, все это нежное сердце города, с разливом площадей, с кудрявыми садами, островами памятников, кариатидами Эрмитажа, таинственной Миллионной, где не было никогда прохожих и среди мраморов затесалась всего одна мелочная лавочка, особенно же арку Генерального штаба, Сенатскую площадь и голландский Петербург я считал чем-то священным и праздничным» (из биографической мандельштамовской прозы «Шум времени»).

С 1897 года семья жила в Петербурге. Образование мальчик получил в Тенишевском училище, одном из наиболее прогрессивных учебных заведений того времени. Здесь Мандельштам не на шутку увлекся революционной романтикой. В 1908–1910 гг. поэт учился в Сорбонне и в Гейдельбергском университете.

В мае 1911 года, в Выборге, он крестился и перешел в епископско-методистское исповедание. «…если для него было важно считать себя христианином, при этом не посещая богослужений, не принадлежа ни к какой общине и не совершая выбора между этими общинами, – не православие и не католицизм, а только протестантизм мог обеспечить ему для этого более или менее легитимную возможность», – замечает тот же Аверинцев. Впрочем, важными могли быть, как показал Леонид Кацис, и чисто практические соображения: как иудею Мандельштаму было трудно поступить в университет, а перед ним же – христианином открывались широкие возможности. Осенью 1911 года Мандельштам как раз и поступил на романо-германское отделение Петербургского университета, где с перерывами обучался до мая 1917 года. В итоге университета он так и не кончил.

Свое поэтическое поприще Мандельштам начинал как символист, последователь прежде всего Верлена и Сологуба, а также предтечи многих русских модернистов – Федора Тютчева.

 
В непринужденности творящего обмена
Суровость Тютчева – с ребячеством Верлена,
Скажите – кто бы мог искусно сочетать,
Соединению придав свою печать? –
 

риторически вопрошал он в стихотворении 1909 года. В конце 1912 года поэт вошел в группу акмеистов. В акмеизме он увидел в первую очередь апологию органического единения хаоса (природа) и жестко организованного космоса (архитектура). В природе, согласно оптимистической концепции Мандельштама-акмеиста, все подчинено «тайному плану» Архитектора-Создателя. Это позволило поэту на некоторое время освободиться от пугающего ощущения хаоса окружающей жизни и начать одно из своих стихотворений строками, где между природой и архитектурой поставлен знак равенства:

 
Природа – тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.
 

Дружбу с акмеистами Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой поэт считал одной из главных удач своей жизни. «Мне часто приходилось присутствовать при разговорах Мандельштама с Ахматовой, это было блестящее собеседование, вызывавшее во мне восхищение и зависть; они могли говорить часами; может быть, даже не говорили ничего замечательного, но это была подлинно поэтическая игра в таких напряжениях, которые были мне совершенно недоступны» (из мемуаров второго мужа Ахматовой, Николая Пунина).

Поэтические поиски Мандельштама раннего периода отразила его дебютная книга стихов «Камень», вышедшая тремя изданиями в 1913, 1916 и 1923 годах. «Его мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки ‹то есть, машинистки, печатающей на машинке «Ремингтон»›, так быстро летает она по самым разнородным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа» – так Гумилев излагал сюжет «Камня», пользуясь характерно мандельштамовским образом беспрерывно шевелящихся пальцев.

В начале 1916 года поэт пережил первую разделенную любовь – к Марине Цветаевой. «Конечно, он хороший, я его люблю, – писала Цветаева подруге, – но он страшно слаб и себялюбив, это и трогательно и расхолаживает. Я убеждена, что он еще не сложившийся душою человек, и надеюсь, что когда-нибудь – через счастливую ли, несчастную ли любовь – научится любить не во имя свое, а во имя того, кого любит. Ко мне у него, конечно, не любовь, это – попытка любить, может быть и жажда».

Февральскую революцию 1917 года Мандельштам встретил с энтузиазмом; Октябрьскую – с отвращением. «Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков» (из протокола допроса Мандельштама в НКВД от 25 мая 1934 года). «Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям», – показал поэт на этом же допросе. Формула «делаю поворот» находит соответствие в программном мандельштамовском стихотворении «Прославим, братья, сумерки свободы…» (май 1918):

 
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи.
Как плугом, океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
 

«Деятельность советского правительства проходит под знаком творчества», – осенью 1918 года убеждал поэт одного своего знакомого. От презрения и ненависти к новому порядку он повернул к признанию исторической закономерности и даже необходимости всего случившегося. От горделивого осознания собственного изгойства – к стремлению объединить себя с тем народом, волею которого оправдывала свою политику пришедшая к власти сила.

Стихи периода Первой мировой войны и революции составили вторую книгу Мандельштама «Tristia» («Книгу скорбей», заглавие восходит к Овидию), вышедшую в 1922 году. Ее авторский вариант опубликован в 1923 году под заглавием «Вторая книга» и с общим посвящением «Н. Х.» – Надежде Яковлевне Хазиной, жене поэта. Их знакомство состоялось в Киеве, 1 мая 1919 года. «Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно», – свидетельствовала Ахматова. «Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто как божий день. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе, Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь – я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать – выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине». Так сам поэт писал своей будущей жене в декабре 1919 года.

В книге «Tristia» отчетливо прослеживается эволюция от акмеистического, рационального, к иррациональному (для Мандельштама всегда – трагическому), к поэтике сложнейших ассоциаций. «Поэзия Мандельштама – танец вещей, являющийся в самых причудливых сочетаниях. Присоединяя к игре смысловых ассоциаций игру звуковых, – поэт, обладающий редким в наши дни знанием и чутьем языка, часто выводит свои стихи за пределы обычного понимания». Так оценивал книгу «Tristia» Владислав Ходасевич.

Дальнейший поэтический путь Мандельштама отразился в его стихотворениях 1920-х годов с их смысловой затемненностью и многочисленными культурными аллюзиями. С мая 1925 года по октябрь 1930 года в творчестве Мандельштама наступила стиховая пауза. В это время пишется проза, к автобиографическому «Шуму времени» прибавляется повесть «Египетская марка» (1927), в которой рассказывается о глумлении плебса над интеллигенцией после февральской революции 1917 года. «Маленькие», никому не нужные, навсегда исчезающие люди и ничтожные, забываемые всеми реалии современности показаны в мандельштамовской повести на фоне Вечности и Большой истории. Таким маленьким человеком поэт был в горькие минуты склонен считать и себя самого.

 
Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину – Москву,
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу… –
 

напишет он в стихотворении 1931 года. Но это стихотворение при жизни поэта не будет опубликовано – последняя мандельштамовская книга лирики «Стихотворения» при посредничестве Николая Бухарина вышла в 1928 году. Тогда же на прилавках книжных магазинов появился сборник его избранных критических статей «О поэзии».

Осенью 1928 года было положено начало так называемому «делу об Уленшпигеле», сыгравшему важную роль в самоопределении поэта по отношению к советским писателям. В середине сентября издательство «Земля и фабрика» выпустило роман Шарля де Костера «Легенда о Тиле Уленшпигеле». На титульном листе Мандельштам был ошибочно указан как переводчик, хотя в действительности он лишь обработал и отредактировал два сделанных ранее перевода. Поэт, спешно прервавший свою поездку в Крым, первый известил одного из переводчиков, Аркадия Горнфельда, об ошибке издательства и заявил, что отвечает «за его гонорар всем своим литературным заработком». Тем не менее Горнфельд не без оснований счел поведение издательства предосудительным, а Мандельштама – легкомысленным. Разыгрался скандал, который разрешился общественным шельмованием поэта и его яростным добровольным отчуждением от писательской братии, а позднее – созданием его «Четвертой прозы» (1929–1930): «У меня нет рукописей, нет записных книжек, нет архива. У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голоса, а кругом густопсовая сволочь пишет. Какой я, к черту, писатель! Пошли вон, дураки!»

Возвратить Мандельштама к полноценному существованию в литературе, казалось, могло только чудо. И такое чудо свершилось: в марте 1930 года Бухарину удалось пробить для поэта поездку по Закавказью. В октябре – ноябре этого года Мандельштам создает поэтический цикл «Армения», возвращаясь тем самым к писанию стихов. Впечатления от поездки по этой республике легли также в основу его прозаического «Путешествия в Армению» (1931–1932). В ряде своих последующих стихотворений Мандельштам демонстративно рвет не только с советской действительностью, но и с культурной традицией в целом и берет на себя миссию создания новой культуры, почти не опирающейся на достижения предшественников. В полной мере сбылось то, о чем Мандельштам декларативно заявил еще в январе 1924 года, на своем вечере в киевском Доме печати: «…я взял себе чрезвычайно большое задание – идти своим путем в литературе. Задание, что не по силам не то что одиночкам – даже группам, может, здесь найдутся такие, которые захотят мне следовать, знайте – это невозможно и это безрассудно».

«Прощанием» с культурой стало программное поэтологическое эссе Мандельштама «Разговор о Данте» (1933).

Агентурное донесение ОГПУ сохранило для нас отчет о моральном состоянии поэта в этот период: «На днях вернулся из Крыма О. Мандельштам. Настроение его резко окрасилось в антисоветские тона. Он взвинчен, резок в характеристиках и оценках, явно нетерпим к чужим взглядам. Резко отгородился от соседей, даже окна держит закрытыми со спущенными занавесками. Его очень угнетают картины голода, виденные в Крыму, а также собственные литературные неудачи: из его книги ГИХЛ[1]1
  Государственное издательство художественной литературы.


[Закрыть] собирается изъять даже старые стихи, о его последних работах молчат. Старые его огорчения (побои, травля в связи «с плагиатом») не нашли сочувствия ни в литературных кругах, ни в высоких сферах. Яснее всего его настроение видно из фразы: «Если бы я получил заграничную поездку, я бы пошел на все, на любой голод, но остался бы там». Отдельные его высказывания по литературным вопросам были таковы: «Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи. «Литературная газета» – это старая проститутка – права в одном: отрицает у нас литературу. В каждом номере вопль, что литература отстает, не перестроилась и прочее. Писатели жаждут не успеха, а того, чтобы их Ворошилов вешал на стенку, как художников (теперь вообще понятие литературного успеха – нонсенс, ибо нет общества)». Коснувшись вопроса о том, что на художественной выставке «за 15 лет» висят «дрянные» пейзажи Бухарина, Мандельштам добавляет: «Ну что же, читали мы стихи Луначарского, скоро, наверное, услышим рапсодии Крупской»».

В ноябре 1933 года, на пике своей ненависти к советскому официозу, Мандельштам пишет отчаянную поэтическую инвективу «Мы живем, под собою не чуя страны…», прямо направленную против Сталина, за которую его арестовывают и отправляют в ссылку в Воронеж (1934–1937).

Бо́льшая часть стихотворений, созданных в воронежский период, отразила стремление бесповоротно деформированного арестом и болезнями поэта выговориться сполна, сказать свое последнее слово. «В работе одновременно находилось по несколько вещей. Он часто просил меня записать – и это была первая запись, по два-три стихотворения сразу, которые он в уме довел до конца. Остановить его я не могла: «Пойми, иначе я не успею» (из мемуаров Н. Я. Мандельштам).

Поздний Мандельштам как поэт часто опускал логические звенья между соседними образами своих стихотворений, эти звенья иногда восстанавливаются только из черновиков. Также для него было характерно пристрастие к ключевым словам и ассоциативное мышление, что привело к сгущенной метафоричности большинства поэтических и прозаических текстов поэта. Если начинал он со стремления к структурной ясности и четкости, поздний Мандельштам во многом под влиянием Велимира Хлебникова пришел к созданию поэзии новых, никогда до него не существовавших смыслов, к нарушению многих языковых конвенций. Одним из ярких образцов такой поэзии стало самое длинное и самое трудное для читательского понимания поэтическое мандельштамовское произведение «Стихи о неизвестном солдате» (1937). Кроме того, в стихах Мандельштама, как и в творчестве Анны Ахматовой, особую роль играли скрытые цитаты из других авторов: обычно тексты, откуда эти цитаты брались, проясняли темные места в тех мандельштамовских стихах, куда эти цитаты включались. Вместилищем подобных цитат была для поэта вся европейская литература, что отразилось в его итоговом определении акмеизма как «тоски по мировой культуре».

В мае 1937 года Мандельштам получил разрешение выехать из Воронежа. Спустя год его арестовали вторично и отправили по этапу в лагерь, на Дальний Восток. 27 декабря 1938 года земной жизни поэта пришел конец. «В ноябре нас стали заедать породистые белые вши, – вспоминал лагерник Ю. Моисеенко. – Сыпной тиф проник, конечно, и к нам. Больных уводили, и больше мы их не видели. В конце декабря, за несколько дней до Нового года, нас утром повели в баню, на санобработку. Но воды там не было никакой. Велели раздеваться и сдавать одежду в жар-камеру. А затем перевели в другую половину помещения в одевалку, где было еще холодней. Пахло серой, дымом. В это время и упали, потеряв сознание, двое мужчин, совсем голые. К ним подбежали держиморды-бытовики. Вынули из кармана куски фанеры, шпагат, надели каждому из мертвецов бирки и на них написали фамилии: «Мандельштам Осип Эмильевич, ст. 58 (10), срок 10 лет»». Свидетельство Д. Маторина: «А дальше за дело принялись урки с клещами, меня они быстро выгнали. Прежде чем покойника похоронить, у них вырывали коронки, золотые зубы. Снимали с помощью мыла кольца, если кольца не поддавались, отрубали палец. У Мандельштама, я знаю, были золотые коронки… И только потом хоронили: в нательной рубахе, кальсонах, оборачивали простыней и отвозили на кладбище без гроба. На Второй Речке за первой зоной рыли траншеи – глубиной 50–70 см и рядами укладывали».

«Измученного от страха и голода Мандельштама трясла божественная лихорадка, любая метафора скручивала его, словно судорога, – в 1979 году подводил итог поэтическому мандельштамовскому пути лауреат Нобелевской премии Дэрек Уолкотт. – Но теперь, когда лихорадка превратилась в огонь, именно этот огонь согревает наши руки».

Олег Лекманов

Стихотворения

Камень (1908–1915)

 
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
 

1908

 
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
 
 
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
 

1908

 
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Всё большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.
 
 
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
 
 
Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
 

1908

 
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И всё твое –
От неизбежного.
 
 
От неизбежного –
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.
 

1908

 
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
 
 
Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, –
 
 
Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
 

1909

 
Есть целомудренные чары –
Высокий лад, глубокий мир?
Далёко от эфирных лир
Мной установленные лары.
 
 
У тщательно обмытых ниш
В часы внимательных закатов
Я слушаю моих пенатов
Всегда восторженную тишь.
 
 
Какой игрушечный удел,
Какие робкие законы
Приказывает торс точеный
И холод этих хрупких тел!
 
 
Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой,
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.
 

1909

 
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
 
 
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
 
 
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
 
 
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло,
 
 
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
 
 
Пускай мгновения стекает муть –
Узора милого не зачеркнуть!
 

1909