Текст книги "Мысли и факты – Gedanken und Thatsachen (1902) Кульминация – Die Klimax der Theorien теорий (1884). Том 2. Философские трактаты, афоризмы и исследования"

Они есть то, в чем участвует, так сказать, индивидуальный человек в своем познании мира, как, по Платону, чувственная индивидуальная вещь участвует в родовой идее (μετεχει); или чем он руководствуется в своем познании мира, как правильно мыслящий разум руководствуется вечными законами логики. Найти их – задача трансцендентальной философии. Кант обнаружил эту задачу и решил ее в «Критике чистого разума» таким образом, что она должна вызывать восхищение своей глубиной, даже если она по-прежнему подвергается самым разнообразным специфическим испытаниям. В любом случае это бессмертная проблема. Мы внесли свой вклад в ее решение в предшествующих дискуссиях, не ограничиваясь буквой Канта, а в остальном ограничимся краткими указаниями на отдельные примеры. – Различие между длительностью и событием, между постоянством и изменением во времени, а также между покоем и движением в пространстве уже имеет в своей основе постоянное тождество трансцендентального субъекта сознания. Без этого нет опыта. Представление о постоянных вещах возможно только в том случае, если сам субъект сознания остается тождественным самому себе в потоке времени. Без этого нет опыта. Тождество объекта может быть распознано только при условии тождества распознающего субъекта. Что означает слово «бытие» или существование, может знать только тот, кто думает «я есть».

Множественность явлений существует лишь постольку, поскольку единый субъект воспринимает их как множественность. Большинство одновременно звучащих тонов существует как аккорд, последовательность тонов существует как гамма или как мелодия только при условии единого «я», остающегося тождественным самому себе. Объективный мир может возникнуть только в том случае, если постоянное «я», остающееся тождественным самому себе, в непрерывном потоке и смене восприятий проводит резко очерченную границу между последовательным и одновременным, между более ранним и более поздним, прошлым и настоящим, и тем самым приводит воспринимаемое в форму общезначимого порядка и масштаба времени, из объективного порядка событий которого игра индивидуальных восприятий резко выделяется как относительно случайная, отнюдь не решающая для всех познающих индивидов игра. Если бы не было этой границы, если бы не было этого различия, если бы познающий субъект считал изменение индивидуального содержания сознания, зависящее от переключения внимания то туда, то сюда, реальным в том же смысле, что и последовательность нот в проигрываемой ему мелодии или последовательность уханья пролетающей над головой птицы, то эго вообще не сталкивалось бы с объективным миром как с другим, не-эго, а все растворилось бы в беззаконном, волнообразном хаосе бессмысленного полета идей. Никто, кроме эго, определяющего опыт, не может провести границу между субъективной последовательностью восприятия и объективной последовательностью того, что воспринимается, т.е. противопоставить психологический внутренний мир материальному внешнему миру. И если в этой решающей демаркации в качестве критерия различия между субъективными и объективными событиями устанавливаются такие данные, как мышечные ощущения наших телесных движений, независимость смены места явления от нашей воли и т.д., то это опять-таки «я», от которого исходит это установление. Или кто еще может быть «я»? Подмена здесь абсолютно невозможна. Только тот, кто обучаем изнутри, может быть обучаем извне. Здесь применима теорема Лейбница: Nihil est intellectu quod non fuerit in sensu; excipe: nisi intellectus ipse. – И поэтому упомянутые выше паузы в сознании, разрывы сознания, так называемые «разделения эго» и т. д. имеют реальность и эмпирическое существование только при условии наличия трансцендентального субъекта, остающегося тождественным самому себе и обусловленного опытом, который, проектируя объективную шкалу времени, отличает более раннее от более позднего во времени и в то же время синтетически связывает его с последним. Если бы не было такого человека, такого стойкого Я, человека, который улавливает и распознает прерывания, паузы, пробелы, нарушения, расщепления в вашем индивидуальном сознании как таковом, то их не было бы вообще, как не может существовать ни аккорд, ни мелодия как таковые без тождественного и стойкого слушателя. Этот трансцендентальный субъект – не объект, а основа, базовое условие и предпосылка психологии. Отнимите этот субъект, упраздните его полностью, и вместе с психологией исчезнет вся наука, исчезнет в темной зияющей бездне весь непознанный мир. – Кто-то может возразить: «До вашего рождения эта бездна была, и после вашей смерти она снова будет». На это я отвечу отрицательно: слова «до» и «после», понятия «рождение» и «смерть» теряют всякий смысл без основы в виде тождественного, воображаемого во времени, задающего время субъекта.

Множественность субъектов

Достаточно прочитать весьма содержательную «Clavis Fichtiana seu Leibgeberiana» Жан Поля, чтобы с большим удовлетворением убедиться в том, как яркое солнце здравого смысла с триумфом пробивается сквозь мутный туман субъективизма. Что такое Я без Ты? Можно ответить примерно так же, как «здесь» без «там», а именно: индивидуальное человеческое существо может стать тем, чем оно духовно является и становится, только в духовном взаимодействии с другими субъектами своего вида. Без этого взаимодействия он оставался бы необразованным Каспаром Хойзером, безгласным нулем, неразвитым, похожим на семя Δυναμει ον, даже при самых высоких природных задатках. Тот, кто в своих философских спекуляциях не учитывает или игнорирует этот факт и хочет овладеть здравым смыслом с высоты субъективного идеализма, берегитесь, чтобы не оказаться в сумасшедшем доме. Clavis Fichtiana – самая удачная сатира на солипсизм из когда-либо написанных. Она не только восхитительно комична, но и серьезно убедительна, даже унизительна, и может быть рекомендована догматическому фихтеанцу как самое спасительное средство от разочарования. Возведение трансцендентального, т.е. обусловленного опытом «я» в «абсолютное» «я», в метафизическое Κοσμουργος и Κοσμοποιος, который сидит посреди мира, «устроенного» им самим, как паук в своей паутине, чтобы постулировать или «устроить» небо и землю, людей и животных только для выполнения своего морального долга, при здравом размышлении оказывается фикцией, противоречащей природе, возникающей из крайне односторонней переоценки моральной оценки. Это гипербола «Критики практического разума». Фихте подхватывает Канта, особенно «трансцендентальную апперцепцию» и учение о «внятном характере»; по мотивам, которые, конечно, не являются «бесчестными», он возводит внятный характер, который у Канта понимается только как сверхчувственное, непереживаемое ядро человеческой личности, в ранг миросозидающего Бога, а затем играет примерно ту же мелодию, что и Кант, только на полтона выше, что приводит к невыносимому диссонансу. Центр тяжести человека находится в нем самом, по крайней мере, должен находиться; но точка опоры лежит вне его; и если в определенном смысле верно, что не-я «задается» Я, то, с другой стороны, это Я точно так же задается, терпится, признается, возможно, заботится, учит, воспитывает, любит, возможно, также ненавидит и преследует другое Я, как вы, как он, как не-я, или как тоже-я, как альтер-Я. Индивидуальное «я» – это волна в вечном Океане; трансцендентальный субъект сознания – это атлас, несущий на своих плечах наш мир; но этот атлас покоится на непостижимой земле, о которой мы знаем только одно, что она есть, – id, quod in se est. У Беркли, который отрицает бытие материальной субстанции, растворяет бытие тел в одних лишь ощущениях и тем самым объявляет чувственно воспринимаемый внешний мир закономерной галлюцинацией, в бытие мира духов просто верят без всяких достаточных оснований для его познания, почему бы и бытие этих духов не истолковать как простое percipi, простое заимствование Я, Единственного и Неповторимого, и, таким образом, каждое Ты также должно раствориться в индивидуальном мысле-образе индивидуального Я, подобно сновидцам ночного сна. У Фихте, который теперь, кажется, должен последовательно провозглашать чистый, титанический солипсизм как истину, другие личности, кроме Я, морально позиционируются, требуются по моральным причинам. Но Жан Поль, чей «Clavis», кстати, направлен скорее против некоторых фихтеанцев, чем против самого Фихте, показывает, в какие странные, доводящие до ужаса абсурды можно впасть, если не признать за другими духами, с которыми человек взаимодействует тысячами способов, автономную действительность, совершенно независимую от воображаемого «я». Не могу удержаться, чтобы не процитировать дословно хотя бы один короткий отрывок из этой мастерской сатиры. Жан Поль, точнее, его давний поклонник, выражается так:

«Меня хотят утешить тем, что я (как разумное «я») – самый глубокий житейский мудрец, которого сейчас взращивает Германия. Я легко могу это признать, и мои оппоненты от этого ничего не выиграют. Кант потратил на свою «Критику» 10 957 1/2 ночей, то есть 30 лет; Фихте, пожалуй, не понадобилось для этого и четверти года (ведь читать – значит делать); но тем более много лет ушло на изобретение его «Wissenschaftslehre». Эту трудную работу я проделал за месяц, или, говоря по-народному, прочел ее. Так одно превзошло другое. Мой» Clavis», написанный за две недели, мог бы быть сделан капельмейстером за два часа так называемого чтения. Но и так ясно, что каждое последующее «я» всегда создает, не зная почему и какими средствами, все разработки предыдущих «я», богатства нескольких веков, за несколько лет и часов; последнее будет (в правильном смысле) первым». Но это только образец. Вы должны прочитать весь Clavis. Это гениальное каприччио, шедевр, полный глубокой мудрости и здравого смысла, настоящее лекарство для ума». Позднее Шлейермахер («Диалектика», §101), Бенеке («Метафизика», с. 76 и далее) и другие также заявили, что решающим шагом в философском познании бытия, отличного от не-я, является познание множественности одушевленных предметов. Но приоритет принадлежит Жан-Полю. В частности, поражает бессмысленно-абсурдное вложение и перевернутое создание всей литературы, всего человечества в голове солипсиста, вплоть до его собственных творцов и школьных наставников. Clavis Fichtiana с удовольствием показывает нам, как то, что совершенно убедительным образом прорывается сквозь затворничество «Cogito ergo sum» и ведет от индивидуального самосознания к убеждению о «praeter nos», вселенной, независимой от индивидуального Я. Независимая вселенная – это не опыт чувств и не наука о природе, а скорее общение с равными нам, общение с другими духами; и тот, кто не поддается этому течению, впадает в полное безумие.

Дальнейшее толкование не требуется, но несколько серьезных замечаний можно сделать. Человек, действительно, больше, чем эхо, больше, чем зеркало, обладает, помимо постоянно занятой восприимчивости, еще и весьма энергичной спонтанностью, и может создать из себя многое, что никогда не внушается ему извне, а отчасти и вообще не может быть внушено извне. Выше уже отмечалось, что существуют сновидческие разговоры, сновидческие чтения, сновидческие обмены мыслями, в которых «продуктивное воображение» сновидящего субъекта, как невольного поэта, создает других людей и вкладывает в их уста тайно созданные им самим мысли. Но эти драматизирующие сновидения, как хорошо понимает эго, пробуждающееся от сна и связывающее свое бодрствующее присутствие с прежним опытом, возможны и мыслимы только на основе бесчисленных реально пережитых бесед с реально существующими людьми, в реальности которых Я так же мало может сомневаться, как и в своей собственной личной действительности. Бывает и так, что при воспоминании человек принимает за реальный опыт то, что на самом деле ему только приснилось, и наоборот; глубокая драма Эальдерона «Жизнь как сон» убедительно демонстрирует психологический эксперимент, как искусственно можно усилить подобные самообманы до полного заблуждения. Но эти случаи – лишь редкие исключения из правил, и здравомыслящего человека они нисколько не вводят в заблуждение относительно коренного различия между сном и бодрствованием. Твердое, неопровержимое, как наше личное самосознание, убеждение в реальном существовании и душевности наших ближних и животных логически основано на системе очевидных выводов и бесчисленных аналогий, а психологически – на трудно анализируемой. Однако психологически в его основе лежит нечто трудно поддающееся анализу: инстинкт, врожденная, таинственная симпатия, интуитивное чувство, берущее начало из непостижимых глубин, сравнимое с таинственными политическими и социальными инстинктами пчел, муравьев, перелетных птиц и других существ. Ребенок воспринимает свою мать как реальную и одушевленную задолго до того, как у него появляется ясное сознание собственной реальности и одушевленности, и искусственные софизмы никогда не смогут поколебать эту естественную убежденность55
  По этому случаю позволено будет привести из непревзойденных «Стихотворений в прозе» И. Тургеневского небольшую идиллию, которая в одном отношении делает излишним всякий комментарий, а в другом, напротив, очень даже нуждается в нем. Идиллия читается следующим образом: «Собака». «Мы сидим в комнате вдвоем: я и моя собака. За окном завывает сильная буря. Собака сидит близко ко мне – она смотрит мне прямо в глаза. И я тоже смотрю ему в глаза. Собака как будто хочет мне что-то сказать. Она немая, у нее нет слов, она не понимает себя, но я понимаю ее. Я понимаю, что в этот момент у нас с ней одно и то же чувство, что между нами нет ни малейшей разницы. Мы – существа одного рода. В каждом из нас горит и пылает одно и то же трепетное пламя. Смерть врывается, хлопая своими широкими, холодными, сырыми крыльями…. И все кончено. Кто же сможет отличить то маленькое пламя, что светилось в нас обоих?
  Нет! Это не животное и человек обмениваются взглядами. Это две пары глаз одного и того же творения, направленные друг на друга. И в каждой из этих пар глаз, как у животного, так и у человека, ярко и отчетливо звучит тревожная потребность во взаимной привязанности».
  Translated with DeepL


[Закрыть]. Как только это признано, следствие продолжается, и возникают проблемы совершенно особого рода, которые для мыслителя, проинструктированного Кантом, покажутся старыми знакомыми из допотопных, до кантовских времен. Реальное общение духов требует медиума; оно проходит от глаза к глазу или от рта к уху, точнее, от мозга через нервы, органы чувств, мышцы, подвижные органы, далее через вибрирующий воздух к слуховому нерву и снова к мозгу. Этому учит опыт и наука, и стороннику любой рациональной метафизики не придет в голову сомневаться в этом. Познающий разум – это отдельный остров в море физического мира. Анатомия, физиология и физика эмпирически и теоретически прослеживают материальный путь обмена мыслями – телефонный разговор, – который, как физическая линия мысли, ведет от говорящего к слушающему и от последнего обратно к первому. Что же тогда является реальным средством реального обмена духами? – Мы локализуем друг друга в пространстве, мы подходим друг к другу, мы пожимаем друг другу руки, мы начинаем разговор друг с другом и так далее. А как же реальность пространства и реальность наполнения пространства?

Не является ли это неявным признанием того, что духи, участвующие в реальном взаимодействии, признаются реальными? В определенном смысле: да! Именно как эмпирическая действительность. Пространство и пространственность – это именно та законодательно определенная форма восприятия, в которой духовно взаимодействующие существа воспринимают и локализуют друг друга. Откуда же берется такая гармония пространственных восприятий и временных восприятий сосуществующих духов, находящихся в контакте друг с другом, как будто все они управляются абсолютно реальным пространством в абсолютно реальном времени? – Здесь мы сталкиваемся с загадкой, и остается, независимо от всего естествознания и всего эмпиризма, открытый простор для большинства метафизических гипотез, таких как: предустановленная гармония, или nfluxus physicus, или окказионализм, или спинозистский параллелизм атрибутов, и т. д. Однако наиболее простая и близкая обыденному сознанию гипотеза состоит в том, что пространству и заполняющей его субстанции приписывается абсолютное существование «в себе» и даже предполагается, что весь внешний мир существует именно так, как мы его видим глазами, слышим ушами и схватываем руками, даже если его никто не видит, не слышит и не ощущает. Аргумент здесь простой: «Когда я закрываю глаза, а затем открываю их снова, я всегда вижу ровно то же самое, что видел до того, как закрыл глаза, и что видят также все остальные присутствующие очевидцы. Следовательно, и т.д.». – Этот аргумент для большинства людей вполне логичен и, по понятным причинам, вполне адекватен для практической жизни. На академическом языке этот широко распространенный тип метафизики называется «реализмом» с каким-нибудь более описательным эпитетом. Однако философская рефлексия и более внимательное рассмотрение ставят на пути этой самой бытовой, самой наивной метафизики почти непреодолимые препятствия. Эго вооружено тройной рудой против «вещи в себе», которую так хотелось бы постичь. Во-первых, непробиваемой броней специфических сенсорных энергий, которые могут показать каждому человеку внешний мир только таким, каким он должен качественно предстать перед ним в соответствии с его особенностью сенсорной организации; цветным для дальтоника, бесцветным для слепого, иным для человека, чем для устрицы или каракатицы. Во-вторых, с логическим и интуитивным мыслительно-визуальным аппаратом специфически человеческого интеллекта, который локализует сенсорные впечатления в евклидовом пространстве, располагает их на временной линии как происходящие одновременно или последовательно с той или иной скоростью, и подводит созданные таким образом пространственно-временные объекты под определенные общечеловеческие понятия. Мы совершенно не знаем, насколько последовательно это делают другие, нечеловеческие интеллекты. В-третьих, с непреодолимой изначальной оппозицией субъекта и объекта, которой поражены все представления, а весь мир разделен на два постоянно парных дополнения, которые никогда не сольются в неразборчивое единство. Ведь великое разделение на субъект и объект может исчезнуть только в том случае, если будет упразднено само сознание. Но что может остаться в качестве абсолютного остатка после упразднения сознания, мы не можем понять. – Опыт учит нас, что без глаз мы не видим, без ушей не слышим, без мозга не мыслим. Но что такое глаза, уши, мозг и, наконец, духи «сами по себе»? Они могут состоять из атомов, или лейбницевских монад, или из модусов субстанции бесконечности, или – из чего-то еще. – Достаточно, чтобы здесь вновь возник старый спор, и мы вновь оказались бы в том лабиринте догматических тупиков, над которыми трансцендентальная философия Канта вознесла человеческую мысль. Знаменитая работа по уничтожению «трансцендентальной диалектики», похоже, оказалась напрасной. На руинах старого догматизма поднимает голову новый догматизм.

Когда Кант в конце «Критики чистого разума» выражает смелую надежду, что «до конца настоящего (XVIII) столетия» удастся «привести человеческий разум к полному удовлетворению в том, что всегда, но тщетно, занимало его жажду познания», – он, как показывает история философии XIX века, фактически ошибался. Материализм и спиритуализм, монизм, дуализм, монадология и т. д. вновь пробудились от своей кажущейся смерти; появились различные системы, которые в той или иной форме «примиряют потребности разума с результатами науки», либо удовлетворяют требования науки за счет потребностей разума, либо, наоборот, удовлетворяют потребности разума за счет разума и науки. Или, наоборот, удовлетворить потребности разума за счет разума и науки, или даже удовлетворить чисто эстетическую потребность воображения – от этой надежды Кант отказался, и все труды трансцендентальной философии, похоже, не достигли своей цели. – Так ли это на самом деле? Была ли идея трансцендентальной философии преодолена и опровергнута этими исторически данными штемпелями послекантовского периода или многообразной критикой кантианства? Я считаю, как видно из предшествующего анализа, наоборот! Но давайте разберемся, и при этом мы должны исходить из того, что новое возвышение догматизма имеет видимость оправдания, поскольку признание реальности множественности духов и реального взаимодействия между ними неизбежно и, в свою очередь, влечет за собой дальнейшие последствия. Это признание не может быть отменено. Что мы не одиноки в мире, не «единственная разумная грудь среди личинок», что в «окружающем человека и животных мире мы имеем дело не с неодушевленным кукольным спектаклем, не с движущимся восковым шкафом, не с бесплотным сновидческим сооружением, а с действительно живыми существами, внутренне такими же и похожими на нас, существами, которые, как и мы сами, чувствуют и хотят, страдают и радуются, испытывают любовь и ненависть, – несомненно, для каждого разумного человека; независимо от того, какими выводами это можно обосновать и на каких психологических и метафизических основаниях эта убежденность базируется.66
  Великолепная, захватывающая поэма Чамиссо «Салас и Гомес» показывает, что такое чисто практическое, несолипсическое одиночество «я».


[Закрыть] Как же быть? Не следует ли просто заменить «Я» на «Мы»? Не будет ли такая замена множественного числа «я» на единственное «мы» правильным выходом? В определенном смысле – да. Но его надо понимать правильно. Выше мы назвали то неизвестное, загадочное нечто, о котором мыслится «я есть», надличностным, поскольку оно может сделать объектом познания свою индивидуальность, свою интеллектуальную и нравственную личность.

От этого метафизического носителя самосознания, остающегося завесой таинственного мрака и, возможно, совпадающего с «умопостигаемым характером» -анта, мы самым резким образом отличили эмпирический или трансцендентальный субъект сознания, стойкая индивидуальность которого делает вообще возможным существование времени и эмпирически данного мира. Далее мы заявили, что этот трансцендентальный субъект является не объектом, а основой и предпосылкой психологии, что, например, только при условии этого трансцендентального субъекта упомянутые выше пробелы в сознании, паузы в сознании, «расщепления «Я» и т. д. могут быть поняты как пробелы, как паузы и т.д., а значит, эмпирически существовать. Мы говорили, что атрибуты и функции эмпирического «я» – это не душевные силы или душевные способности отдельного человека, а то, в чем участвует отдельный человек в познании мира или чем он руководствуется в познании мира, как разум руководствуется вечными законами логики в правильном мышлении. Этот трансцендентный субъект в любом случае является также предпосылкой эмпирического существования множества духов, с которыми человек находится в духовном общении, и сомневаться в их реальности было бы непоследовательностью.

Как могли бы многочисленные духи существовать эмпирически без этого трансцендентального субъекта? Как могли бы они иметь существование для себя, или для меня, или для кого бы то ни было, если бы они сами, или я, или кто бы то ни было, участвуя в атрибутах или фикциях переживающего субъекта, не конструировали объективную шкалу времени. Шкала времени, отличающая в ней раннее от позднего, одновременное от последовательного, непрерывность от прерывности, представляющая множественность как множественность и образующая взаимную причинность, реальное взаимодействие между сосуществующими во времени индивидами? – Я сам, как духовный индивид, с моими идеями, индивидуальным чувством и волей, являюсь таким же содержанием сознания, как и все другие духи, признаваемые мною реальными; более того, я являюсь содержанием сознания именно того трансцендентального субъекта, который обусловлен опытом, который представляет себе время, который остается тождественным с самим собой, без которого мы все вместе со всем известным нам миром исчезли бы в темной ночи абсолютно непознаваемого. Метафизический носитель нашего самосознания также скрыт для каждого из нас в этой глубокой ночи. Трансцендентальная философия знает ее так же мало, как и любая догматическая метафизика; но она отличается от всех догматических метафизик тем, что показывает высшее состояние всего внешнего и внутреннего мира в субъекте сознания, который обусловлен опытом и остается тождественным с самим собой, а затем, не делая тщетных попыток познать непознаваемое, смиряется с непреодолимыми пределами человеческого разума. -

Итак, резюмируем наш результат в максимально короткой формуле:

а) Метафизический субстрат самосознания остается скрытым от нас и является вечно искомым, но так и не постигнутым объектом догматических спекуляций.

b) Индивидуальное "я" или единый субъект сознания собственного бытия, признающий равную действительность множества подобных субъектов рядом с собой, составляет скрытую предпосылку и нерешенную конечную проблему обсервационной и аналитической психологии.

c) Трансцендентальное "Я", или типичный субъект сознания человеческого интеллекта, является базовым условием всего эмпирического мира.