Текст книги "Заводная и другие (сборник)"

У него нет одного уха и четырех зубов, но это совсем не мешает ему улыбаться. Он сидит, по-идиотски скалясь во весь рот и выставляя напоказ дыры, а глаза беспрестанно следят за прохожими. Хок Сен занимает соседний стул, перед ним ставят такую же плошку горячего джока. Теперь они вдвоем едят ю-тексовскую кашу, пьют кофе – почти такой же хороший, как был когда-то на юге, – и глядят по сторонам: то на повариху, которая положила им рис, то на людей, сгорбившихся над тарелками за соседними столиками, то на велосипедистов, лавирующих в общем потоке. Оба – желтобилетники, быть все время настороже для них так же естественно, как для чеширов – ловить птиц.

– Готов? – спрашивает Чань-хохотун.

– Надо еще повременить. Твоих не должны заметить.

– Не бойся – мы теперь даже ходим почти как тайцы. – Чань довольно скалится дырками между зубов. – Совсем мы стали как местные.

– Собакотраха знаешь?

Чань-хохотун судорожно кивает – ему больше не до смеха.

– Сукрит меня тоже знает. Я останусь под дамбой, со стороны деревни, на глаза не попадусь. Смотрящими поставлю А Пина и Питера Сяо.

– Тогда ладно.

Хок Сен доедает джок и платит за обе их порции. Когда рядом Чань-хохотун со своими людьми, ему как-то спокойнее. Но все равно риск велик. В случае чего Чань будет слишком далеко и помочь не успеет, разве только отомстит когда-нибудь позже. Да и то, если подумать, не так уж много старик ему заплатил, чтобы рассчитывать на месть.

Чань-хохотун неспешной походкой исчезает за тряпичными лачугами. Хок Сен бредет сквозь раскаленный неподвижный воздух мимо хижин вверх по крутой ухабистой тропинке в сторону дамбы. Каждый шаг отдается в коленях болью. Наконец он выходит на вершину широкой насыпи, которая бережет город от океанских приливов.

Выйти из вони трущоб и почувствовать, как морской бриз прижимает к телу одежду, – это счастье. Солнце сияет на зеркальных волнах ярко-голубого океана. По дорожке, дыша свежим воздухом, гуляют люди. Поодаль, на краю насыпи огромной жабой сидит одна из угольных помп Рамы XII: на кожухе проступает знак рака-Коракота, из труб валит дым и пар.

Созданные гением короля насосы пускают свои хоботы глубоко под землю, выкачивают воду и не дают Бангкоку утонуть. Семь машин не прекращают работу даже в сухое время года. В сезон дождей, когда промокшие до костей люди плавают по улицам на лодках, радуясь, что муссоны пришли в положенное время и что дамба выдержала, включают все двенадцать помп, помеченных каждая своим знаком зодиака.

Хок Сен спускается по внешней стороне насыпи к докам. Крестьянин с заваленной кокосами плоскодонки протягивает ему зеленый орех со срезанной верхушкой – предлагает попить. Вдали из воды выступают вершины зданий Тонбури, бывшего округа Бангкока. По волнам снуют лодки и парусники, рыбацкие ялики тянут сети. Старик глубоко вдыхает пропитанный запахом рыбы и водорослей соленый воздух. Вот она – морская жизнь.

Мимо проходит японское судно: корпус из полимеров пальмового масла, парус – длинный и белый, как чаячье крыло. Гидрокрыла пока не видно, но в открытом море пружинная пушка вытолкнет все остальные паруса, и корабль подпрыгнет над водой, будто большая рыба.

Хок Сен вспоминает, как стоял на палубе своего первого судна, а оно летело по волнам словно «блинчик», пущенный ребенком; хохотал, когда нос врезался в буруны и брызги окатывали его с ног до головы. Он тогда сказал старшей жене: «Нет ничего невозможного, будущее принадлежит нам».

Старик садится у самой воды, допивает молоко и кивком подзывает беспризорника, который стоит неподалеку и наблюдает. «Смышленый вроде». Ему бывает приятно вознаградить того, кому хватает ума и терпения узнать, что произойдет дальше. Хок Сен отдает кокос мальчишке, тот благодарно кивает и убегает наверх, где сначала разбивает орех о куски бетона, а потом, сев на корточки, начинает выковыривать ракушкой нежную сочную мякоть и жадно есть.

Вскоре приходит Собакотрах. На самом деле его зовут Сукрит Камсинг, но желтобилетники редко произносят настоящее имя – за долгое время к нему скопилось слишком много злобы, – а потому с ненавистью и страхом все говорят «Собакотрах». Это коренастый, мускулистый, поднакопивший калорий человек. Он идеально подходит для своей работы, как мегадонт – для превращения еды в джоули. Руки по самые плечи покрыты бледными шрамами. С того места, где когда-то был нос, на Хок Сена глядят две темные вертикальные щели – с ними лицо больше напоминает свиное рыло.

Желтые билеты спорят: сам он запустил фаган, и похожий на цветную капусту нарост проник настолько глубоко, что врачам пришлось срезать все до костей, или это Навозный царь так его за что-то проучил?

Собакотрах садится рядом, темные глаза тяжело смотрят на Хок Сена.

– Эта твоя докторша Чан принесла мне письмо…

– Организуй мне встречу с твоим боссом.

Собакотрах отвечает с усмешкой:

– Я сломал ей пальцы и затрахал до смерти за то, что нарушила мой сон.

Хок Сен ничем не выдает эмоций. Может, Собакотрах врет, может, нет – тут не угадаешь, но проверяет – это точно; смотрит, дрогнет ли старик, станет ли торговаться. Возможно, доктора Чан больше нет. Тогда это еще один камень на весы его кармы.

– Думаю, твой босс благосклонно воспримет мое предложение.

Собакотрах рассеянно почесывает вокруг длинной ноздри.

– Тогда почему мы сидим здесь, а не у меня в офисе?

– Люблю просторы.

– У тебя тут что – люди везде стоят? Тоже желтобилетники? Думаешь, помогут?

Хок Сен только пожимает плечами и смотрит вдаль на корабли, на паруса, на этот большой манящий мир.

– Хочу предложить твоему шефу сделку. Золотое дно.

– Мне сначала расскажи.

– Нет. Только ему и только лично.

– Он не встречается с желтобилетниками. А может, просто взять да скормить тебя пла-красноперкам прямо тут? Как зеленые повязки когда-то на юге?

– Ты знаешь, кто я такой.

– Кем был – знаю, ты написал. – Он чешет вдоль ноздри-прорези и пристально разглядывает старика. – А здесь ты просто желтый билет.

Хок Сен молча протягивает ему полотняный мешочек, набитый деньгами. Собакотрах глядит на кошелек с подозрением и не берет.

– Это еще что?

– Подарок. Возьми и посмотри.

Тот явно заинтересован, но осторожничает. Хорошо, что он не из тех людей, которые, не раздумывая, суют руку в мешок, а вытаскивают скорпиона. Собакотрах развязывает тесемки и вытряхивает содержимое. На грязный, заваленный ракушками берег звонко сыплются деньги. Безносый ошеломленно смотрит на монеты, а старик старательно прячет улыбку.

– Передай Навозному царю: Тань Хок Сен, глава торговой компании «Три удачи», имеет к нему деловое предложение. Доставь сообщение – и будешь щедро вознагражден.

– Знаешь что – я, пожалуй, просто возьму деньги, а моим парням велю бить тебя до тех пор, пока не скажешь, где ты, китаец-параноик, спрятал все свои богатства, – с ухмылочкой говорит Собакотрах.

Хок Сен молчит, на лице – каменная маска.

– И про ребят Чаня-хохотуна, которые тут стоят, я знаю – за ним должок за неуважение.

Удивительное дело: старик нисколько не боится. Он живет в постоянном страхе перед всем подряд, но главные герои его ночных кошмаров – совсем не мордовороты пилиены вроде Собакотраха. Этот бизнесмен, а не белый китель, которого распирает патриотизм и желание вызвать к себе уважение. Все, что ни делает безносый, – все только ради денег. Они с Хок Сеном – две части одного экономического организма, пусть и далекие друг от друга, но по большому счету родные, как братья. Мысль об этом придает ему уверенности.

– Тут лишь вознаграждение за твои труды. А предлагаю я – всем нам – гораздо больше. – С этими словами он достает еще два предмета. Первый – письмо. – Отдашь своему хозяину. И не вскрывай. – Потом протягивает небольшую коробочку из бледно-желтого полимера пальмового масла, с выходящими сбоку универсальным валом и крепежными скобами.

Собакотрах крутит ее в руках и недовольно спрашивает:

– Пружина? Она-то еще зачем?

– Прочтет письмо – узнает, – с улыбкой бросает Хок Сен, встает и, не дожидаясь других вопросов, уходит. Впервые с тех пор, как зеленые повязки сожгли дотла его склады и пустили ко дну корабли, он ощущает силу и уверенность, чувствует себя мужчиной – даже шагает бодрее, забыв о хромоте.

Станут ли за ним следить люди Собакотраха, неясно, поэтому Хок Сен не торопится, зная, что и они, и парни Чаня-хохотуна где-то поблизости – приглядывают, незаметным оцеплением идут вокруг по переулкам, все глубже погружаясь в трущобы.

Наконец он видит широко улыбающегося Чаня.

– Тебя отпустили!

Старик протягивает ему деньги.

– Ты хорошо поработал. Хотя он и знал о твоих ребятах. – Потом вручает еще один рулончик банкнот. – Вот, откупись от него.

Чань-хохотун радостно смотрит на предложенное богатство.

– Тут в два раза больше, чем я должен. Даже Собакотрах зовет нас поработать, если не хочет рисковать сам и вывозить сою-про с Ко Ангрита.

– Бери, бери.

Чань-хохотун пожимает плечами и сует деньги в карман.

– Ну, спасибо за щедрость. Очень кстати, тем более что якорные площадки накрылись.

Хок Сен, уже готовый идти дальше, замирает и переспрашивает:

– Что ты сказал про якорные площадки?

– Их закрыли. Прошлой ночью белые кители устроили налет, и теперь там все опечатали.

– А опечатали-то зачем?

– Не знаю. Говорят, их спалили дотла и там теперь один пепел.

Хок Сен, больше ни о чем не спрашивая, срывается с места и бежит так быстро, как только позволяют старческие ноги, кляня себя последними словами за то, что был дураком, не держал нос по ветру, разрешил себе не просто выживать, а желать большего.

Всякий раз, когда он строит планы на будущее, что-то идет не так. Стоит чуть распрямить спину, как мир тут же наваливается всем своим весом и прижимает к земле.

На Тханон Сукхумвит он подбегает к газетчику, начинает нервно перебирать газеты, печатные листки, буклеты с удачными комбинациями для азартных игр и предсказаниями имен чемпионов по муай-тай.

Хок Сен рывком листает страницы и чем дальше смотрит, тем сильнее приходит в ярость.

Во всех до единой газетах он видит улыбающееся лицо Джайди Роджанасукчаи, неподкупного Бангкокского тигра.

7

– Смотри! Я теперь знаменитый!

Джайди пристраивает печатный листок со своей фотографией к лицу и ухмыляется Канье. Та не отвечает на улыбку, и он ставит газету назад на стойку, сплошь забитую его изображениями.

– Ну да, ну да, не очень похож. Наверное, журналисты подкупили кого-нибудь из отдела кадров. Тут я моложе, – грустно вздыхает Джайди.

Канья по-прежнему молчит, угрюмо уставившись на воды клонга. Целый день они ловили контрабандистов, перевозящих вверх по реке продукты «ПурКалории» и «Агрогена», мотались под парусом по всему устью, а Джайди так и не смог унять ликование по поводу своих фото в газетах.

Главной их добычей стал парусник, стоявший на якоре прямо у доков. Якобы индийское торговое судно, державшее курс на Бали, оказалось под завязку набитым ананасами, устойчивыми к цибискозу. До чего отрадно было слушать, как начпорта и капитан наперебой придумывали оправдания, пока белые кители засыпали груз щелоком, стерилизуя и делая его непригодным в пищу. Вся прибыль от контрабанды насмарку.

Джайди листает другие газеты, прикрепленные к стенду, и в «Бангкок морнинг пост» находит еще один свой снимок: он, тогда еще участник боев по муай-тай, хохочет после очередного поединка на Лумпини.

– Вот эта ребятам понравится.

Потом читает статью: министр Аккарат кипит от злости, а в министерстве торговли Джайди называют вандалом. Удивительно, что не предателем или террористом. Такая сдержанность только подчеркивает их бессилие.

Не сдержав улыбки, он показывает страницу Канье.

– А хорошо мы их зацепили.

Та по-прежнему и ухом не ведет.

Чтобы не замечать ее дурное настроение, нужна некоторая привычка. Поначалу он думал, что Канья просто глупа – это вечно бесстрастное выражение лица, это полное безразличие к шуткам. Казалось, у нее начисто отсутствует тот орган, который, как глаза на свет или нос на запахи, должен реагировать хотя бы на самый очевидный повод для санука.

– Пора назад в министерство, – говорит она и смотрит на снующие по клонгу суда – ищет новую цель.

Джайди отдает газетчику деньги. В этот момент мимо проплывает речное такси.

Канья делает знак рукой – судно подходит ближе. Маховое колесо протяжно гудит от накопленной энергии, кильватерные волны плещут о набережную. Половину корабля занимают огромные пружины. Богатые китайцы – чаочжоуские бизнесмены – теснятся на крытом носу, как утки, которых везут на забой.

Канья с Джайди запрыгивают на бортик снаружи пассажирской палубы. Девочка, которая продает билеты, берет у спустившегося следом человека тридцать батов, а двух белых кителей даже не замечает. Как и они – ее. Джайди, схватившись за леер, подставляет ветру лицо. Такси отчаливает и полным ходом идет в центр города, лавируя между весельными плоскодонками и лонгтейлами[40]40
  Традиционные тайские лодки – длинные и узкие, как правило, с навесом.


[Закрыть]. Мимо мелькают кварталы лавочек и ветхих домишек с развешенными на солнце яркими пятнами саронгов, пасинов и кофт, женщины окунают в бурую воду клонга длинные черные волосы.

Судно резко сбрасывает обороты. Канья вытягивает шею.

– В чем дело?

Прямо по курсу, перегородив почти весь канал, лежит дерево. Около единственного узкого прохода теснятся лодки.

– Бодхи[41]41
  Бодхи – Дерево Будды, фикус священный из семейства тутовых. У индуистов и буддистов считается священным, поскольку под его кроной Будда достиг просветления. Европейцы стали называть это дерево баньян.


[Закрыть]. – Джайди смотрит по сторонам, запоминая ориентиры. – Надо будет монахам сказать – кроме них, убирать его никто не станет и на дрова, чтобы не накликать беду, не возьмет, хотя топлива не хватает.

Их речное такси стоит, покачиваясь на волнах, среди целой флотилии суденышек, которые пытаются пролезть в узкую протоку между берегом и кроной священного дерева.

Джайди, нетерпеливо кашлянув, достает значок министерства и кричит:

– Дорогу, друзья! Государственное дело! Дорогу!

При виде символа власти и белоснежной формы рулевые торопливо отводят свои плоскодонки в сторону. Человек, ведущий такси, бросает на Джайди признательный взгляд, запускает пружины и направляет корабль прямо в гущу лодок.

Оказавшись у голых ветвей, пассажиры в знак почтения отвешивают рухнувшему стволу глубокие поклоны: складывают ладони и касаются ими лба – делают ваи.

Так же поступает и Джайди, потом протягивает руку – пальцы скользят по испещренной мелкими отверстиями коре; если ее снять, вскроется тончайшая сеть червоточин – причина, по которой дерево погибло. Бодхи, священное бо – под таким Будда достиг просветления. Люди не смогли спасти этот вид – как они ни старались, не выжил ни один сорт фикуса, бежевый жучок одолел все до единого. Когда ученые опустили руки, в ход пошли крайние, отчаянные методы – жертвоприношения и молитвы Пхра Себ Накхасатхиену, но все было тщетно.

Словно прочитав его мысли, Канья произносит негромко:

– Не сумели мы сберечь все растения.

– Мы даже одно сберечь не сумели. – Пальцы Джайди скользят по канальцам, оставленным бежевыми жучками. – На этих фарангах столько вины, а Аккарат так и рвется вести с ними дела.

– Только не с «Агрогеном».

Он кривит рот и убирает руку с упавшего дерева.

– С ними – нет, а с другими такими же – да. С генхакерами, с калорийщиками, даже с «ПурКалорией», когда с урожаем совсем плохо. Иначе зачем мы разрешаем им сидеть на Ко Ангрите? Затем, что могут понадобиться, будет к кому идти в случае чего, будет кого умолять дать нам риса, пшеницы и сои.

– У нас теперь есть свои генхакеры.

– Хвала дальновидности его королевского величества Рамы XII.

– И Чаопрайе[42]42
  Чаопрайя (тайск.) – один из высших титулов времен феодализма в Таиланде. Примерно соответствует европейскому великому герцогу.


[Закрыть] Ги Бу Сену.

– Чаопрайе… – Он морщится. – Как вообще можно давать злодеям такие достойные титулы?

Канья пожимает плечами и решает не трогать больную тему.

Вскоре бодхи остается позади, и они сходят на берег у моста Синакарин. Запах от палаток с едой заставляет Джайди свернуть в узенький переулок-сой.

– Сомчай говорит, тут есть тележка, где делают хороший сом там[43]43
  Острый салат.


[Закрыть]. Из здоровой папайи. – Он зовет Канью за собой.

– Я не голодная.

– И поэтому всегда мрачная.

– Джайди… – начинает девушка, но передумывает.

Он замечает на ее лице беспокойство.

– В чем дело? Давай уж, договаривай.

– Неспокойно мне из-за якорных площадок.

– Брось.

Впереди вдоль стены тесным рядком выстроились столы и тележки с едой. На выскобленных до чистоты столешницах аккуратно стоят плошки с нам пла прик[44]44
  Традиционный тайский рыбный соус.


[Закрыть].

– Видишь – Сомчай не соврал. – Джайди, отыскав нужную тележку, сначала внимательно рассматривает фрукты и специи, а потом заказывает на себя и на Канью, которая ждет рядом, мрачная, как туча.

– Потерять двести тысяч бат – это слишком даже для Аккарата, – замечает она, пока Джайди просит положить в сом там побольше чили.

Тот, глядя, как повариха перемешивает стружку зеленой папайи со специями, кивает:

– Конечно. Я понятия не имел, какие там деньги крутятся.

На такую сумму можно устроить целую лабораторию генного взлома или послать с инспекцией на фермы Тонбури, где выращивают тиляпию[45]45
  Рыба из отряда окунеобразных.


[Закрыть], пять сотен белых кителей… Джайди отбрасывает эти мысли. Двести тысяч всего за одну облаву. Поразительно.

Временами он думает, будто понимает, как устроен мир – по крайней мере до тех пор, пока не приподнимет крышку над новой для себя частью божественного города и не обнаружит кучу разбегающихся тараканов там, где совершенно не ожидал их увидеть. Сюрприз так сюрприз.

Джайди подходит к следующей тележке. На подносах лежат ростки редстаровского бамбука, свинина, густо пересыпанная перчиками чили, и прожаренные до хруста змееголовы в кляре – их только сегодня выловили в Чао-Прайе. Он заказывает еще еды (на двоих), сато, приседает за свободный столик и смотрит, как им подают блюда.

Рабочий день окончен, Джайди раскачивается на бамбуковой табуретке, чувствует в животе тепло от рисового пива и не может без улыбки глядеть на суровое выражение лица своей подчиненной.

Канья, как всегда, мрачна; даже хорошая еда не влияет на ее настроение.

– Кун Пиромпакди жаловался на вас в главном управлении. Сказал, дойдет до генерала Прачи – забудете, как улыбаться.

– Напугал. – Джайди отправляет в рот несколько перчиков.

– Якорные площадки – вроде как его территория. Он их крышует и собирает там взятки.

– Сначала ты боишься Торговли, теперь Пиромпакди. Да этот старик от вида собственной тени вздрагивает. Прежде чем есть, жену заставляет пробовать пищу – думает, как бы его не заразили пузырчатой ржой. Взбодрись. Улыбайся больше, смейся хоть иногда. Вот, выпей. – Он подливает лейтенанту еще сато. – Когда-то наш край называли страной улыбок. – Джайди изображает, как это было. – А ты сидишь тут с таким кислым видом, будто целый день лимоны ела.

– Видимо, сейчас меньше поводов для радости, чем тогда.

– Может, и так. – Он ставит стакан на занозистую столешницу и смотрит на него задумчиво. – Наверное, все мы натворили ужасных дел в прошлой жизни, раз теперь все так. Других объяснений не нахожу.

– Мне иногда является дух бабушки – бродит вокруг чеди рядом с нашим домом, – вздохнув, начинает Канья. – И говорит, что не станет перерождаться, пока мы тут порядок не наведем.

– Еще один пхи из эпохи Свертывания? Как она тебя нашла – разве вы обе родом не из Исаана[46]46
  Регион на северо-востоке Таиланда.


[Закрыть]?

– Да вот нашла. И очень мной недовольна.

– Тут я ее понимаю.

Джайди тоже встречал призраков – то на улице, то на деревьях. Пхи теперь повсюду – столько, что не сосчитать. Он видел, как они бродят по кладбищам, льнут к изъеденным стволам бо и глядят на него сердито.

Медиумы, как один, говорят: пхи просто с ума сходят от злости, потому что не могут переродиться – их уже скопилась огромная толпа, как на вокзале Хуалампхонг[47]47
  Центральный железнодорожный вокзал Бангкока.


[Закрыть] в выходной день в ожидании поезда на море, но ждут реинкарнации тщетно: ни один не заслужил страданий этого мира. А Аджан Сутхеп и другие монахи вроде него считают, что это все ерунда. Сутхеп продает амулеты, которые отгоняют пхи, и знает: люди видят всего лишь голодных духов, а те появились оттого, что кто-то умер не своей смертью, съев овощи, зараженные пузырчатой ржой. Любой может прийти с пожертвованием либо к нему в храм, либо в храм Эраван[48]48
  Индуистский храм в Бангкоке.


[Закрыть] и сделать подношение Браме – заплатить местным танцорам, чтобы те исполнили свой ритуал[49]49
  Посетители, чьи молитвы были услышаны, платят местным танцевальным труппам, чтобы те исполнили благодарственный танец.


[Закрыть], и купить себе надежду на то, что призраки, успокоившись, продолжат свой путь к воплощению. На такой исход тоже можно рассчитывать.

Все равно призраков кругом много – спроси любого. Каждый – жертва «Агрогена», «ПурКалории» и им подобных.

– По поводу слов твоей бабушки – не принимай на свой счет. Однажды в полнолуние я видел, как пхи толпились и возле министерства природы – несколько десятков сразу, – говорит Джайди и продолжает с грустной улыбкой: – Вряд ли тут можно что-то исправить. Я как подумаю, среди чего растут Ниват и Сурат… – Он обрывает себя, не желая открываться Канье больше, чем хотел бы. – Да ладно, мы дали отличный бой. Еще бы взять за жабры какого-нибудь начальника «Агрогена» или «ПурКалории», придушить или дать ему распробовать, что такое пузырчатая ржа АГ134, – вот это было бы большое дело. После такого можно умирать спокойно.

– Вы, наверное, тоже не переродитесь. Вы слишком хороший для такой адской жизни.

– Ели повезет – воплощусь в Де-Мойне и подорву их генхакерские лаборатории.

– Хорошо бы так.

Что-то в голосе Каньи настораживает Джайди.

– Что тебя беспокоит? Почему такая грустная? Я вот уверен, что мы появимся в каком-нибудь прекрасном месте. Оба – и ты, и я. Только подумай, сколько добра мы сотворили за одну прошлую ночь. Когда мы подожгли груз, я подумал, что эти таможенники-хийя вот-вот обделаются.

– Похоже, они никогда не встречали белых кителей, которых нельзя подкупить, – зло бросает Канья и этим тут же убивает все его хорошее настроение. Неудивительно, что в министерстве ее никто не любит.

– Да, так и есть. Берут все. Жизнь изменилась. Самого плохого люди уже не помнят и не боятся, что могут стать такими же, как раньше.

– А вы, связавшись с Торговлей, все глубже лезете кобре в пасть. После переворота двенадцатого декабря генерал Прача и министр Аккарат ходят кругами друг возле друга и только и делают, что ищут новый повод для драки. Их вражда никуда не делась. А вы еще сильнее разозлили Аккарата. Все теперь стало так шатко…

– Да, насчет своей выгоды я всегда был слишком джай рон. Чайя меня в этом тоже упрекает. Вот почему я и держу тебя рядом. Впрочем, об Аккарате не стоит беспокоиться – поплюет ядом и утихнет. Он, может, и недоволен, но у генерала Прачи слишком много сторонников в армии, для новой попытки переворота хватит. После того как умер премьер-министр Суравонг, у Аккарата ничего, кроме денег, не осталось, он в изоляции. У него никакой поддержки – ни мегадонтов, ни танков. Бумажный тигр. И это ему хороший урок.

– Он опасен.

Джайди бросает на Канью серьезный взгляд.

– Кобры тоже. И мегадонты. И цибискоз. Кругом вообще сплошные опасности. А Аккарат… – Он пожимает плечами: – Что сделано, то сделано. Ничего уже не изменишь. Так зачем переживать? Май пен рай[50]50
  Философская установка многих тайцев. Примерный смысл: все – не важно.


[Закрыть]. Выбрось из головы.

– Все равно вам надо быть поосторожней.

– Думаешь о том, на якорной площадке, которого Сомчай заметил? Он тебя напугал?

– Нет.

– Надо же. А вот я напугался. – Джайди оценивающе смотрит на Канью – решает, сколько правды можно ей доверить. – У меня очень нехорошее предчувствие.

– Серьезно? – Девушка поражена. – Вы напугались одного несчастного человека?

– Ну, уж не так, чтобы убежать и спрятаться за юбку жены… Я видел его раньше.

– Вы не рассказывали.

– Да я и сам поначалу не был уверен. Похоже, он из Торговли. – Джайди ненадолго задумывается. – Видимо, на меня опять открыли охоту. Может, снова попробуют убить. Что скажешь?

– Не посмеют. Вас же поддержала ее величество.

Он гладит себя пальцем по смуглой шее вдоль старого белого шрама, оставленного выстрелом из пружинного ружья.

– Не посмеют даже после якорных площадок?

– Тогда я назначу вам телохранителя, – с неожиданной злостью говорит Канья.

Эта вспышка заставляет Джайди захохотать, но на душе становится теплее и спокойней.

– Ты хорошая девушка, но я буду дурак, если возьму охрану. Все же поймут, что мне страшно. Какой я после этого тигр? На вот, поешь. – Он кладет Канье на тарелку еще рыбы.

– Я наелась.

– Брось, все свои. Ешь.

– Наймите телохранителя. Очень прошу.

– А я доверю свою охрану тебе. Этого будет вполне достаточно.

Девушка вздрагивает. Джайди забавляет ее смущение, но он не подает вида.

«Ах, Канья. Каждому в жизни приходится делать выбор. Я свой сделал, но у тебя собственная камма».

Потом продолжает вслух:

– Поешь. Вон какая худющая.

Канья отодвигает тарелку.

– Что-то я не голодная в последние дни.

– Людям еды не хватает, а она «не голодная».

Девушка делает недовольное лицо и подцепляет ложкой ломтик рыбы.

Джайди откладывает вилку и мотает головой:

– И все-таки: в чем дело? Ты угрюмей, чем всегда. Такой вид, будто родного брата похоронила. Что случилось-то?

– Да ничего. Правда ничего. Просто есть не хочется.

– Докладывайте, лейтенант. Говорите все как есть. Это приказ. Вы хороший офицер, и я не могу смотреть, как вы маетесь. Мне не нравятся кислые лица моих людей, будь они хоть трижды родом из Исаана.

Пока девушка, скривив губы, подбирает нужные слова, Джайди задумывается, вел ли себя по отношению к ней когда-нибудь тактично. Вряд ли. Всегда напирал, легко приходил в ярость. А вот Канья, эта мрачная Канья – она, наоборот, всегда джай йен. Никакого санука, но непременно джай йен.

Джайди терпеливо ждет, надеясь наконец-то услышать историю ее жизни – как есть, со всеми горькими подробностями, но вместо этого, к его изумлению, девушка, страшно смущаясь, почти шепотом произносит:

– Кое-кто из наших жалуется, что вы мало принимаете добровольных пожертвований.

– Что?! – Он подпрыгивает на месте и таращит на нее глаза. – Мы так вообще не делаем. Мы – другие, и гордимся этим.

Канья торопливо кивает.

– Вас за это и любят – газеты, печатные листки… Люди тоже любят.

– Но?..

На ее лице возникает прежнее печальное выражение.

– Но вас больше не продвигают по службе, а тем, кто вам предан, нет пользы от такой компании. Люди падают духом.

– Зато результат-то какой! – Джайди хлопает по зажатому между ног мешку денег, конфискованных на паруснике. – К тому же они знают: в случае чего – всегда поможем. Средств более чем достаточно.

Канья, потупив глаза, бормочет:

– Кое-кто говорит, что вы оставляете деньги себе.

– Себе?! – Джайди потрясен. – Ты тоже так считаешь?

Она жалобно пожимает плечами.

– Конечно, нет.

– Как я мог на тебя подумать, – виновато улыбается Джайди. – Ты всегда была молодцом и отлично работала. – Его переполняет сострадание к этой девушке, которая когда-то, умирая с голода, пришла в команду и с тех пор боготворила своего начальника, его славу и во всем ему подражала.

– Я, как могу, пытаюсь развеять слухи, но… – Она снова безнадежно пожимает плечами. – Новички говорят: служить у капитана Джайди – все равно что завести у себя в желудке паразита – работаешь, работаешь, а с лица спадаешь все больше. Они хорошие ребята, только им стыдно ходить в старой форме, когда их приятели в новом, с иголочки. Остальные ездят на пружинных мотороллерах, а наши – вдвоем на одном велосипеде.

– Помню, белых кителей когда-то любили, – вздыхает Джайди.

– Все хотят есть.

Он вздыхает еще раз, достает сумку и толкает ее по столу прямо Канье в руки:

– Возьми. Раздели поровну и раздай каждому. Это – за вчерашние труды и за храбрость.

– Вы уверены?

Джайди прячет разочарование за улыбкой. Ему невероятно грустно, но он понимает, что так будет лучше всего.

– Почему нет? Ты ведь говоришь – они хорошие ребята. К тому же отлично постарались. Похоже, министерство торговли и фаранги немного дрогнули.

Канья склоняет голову в глубоком ваи – пальцы сжатых ладоней достают до лба.

– Ну-ка перестань! – Джайди доливает остатки сато ей в стакан. – Май пен рай. Даже не задумывайся. Ерунда. Мелочи. Завтра ждут новые сражения, и верные ребята нам пригодятся. Друзья не смогут одолеть всех этих агрогенов и пуркалорий на голодный желудок.