Текст книги "Какаду"

Ночь мародера

Миссис Баннистер успела добежать только до раковины в ванной, где ее и вырвало. Сначала она собиралась воспользоваться для этой цели унитазом, но после такой кошмарной ночи неудивительно, что планы ее сорвались. Она стояла над краном с текущей водой, глядя на свое расплывающееся отражение в зеркале. В ее собственной ванной. Ее собственное отражение. Она содрогнулась и завернула краны. Она чуть не обтерлась мужниным ополаскивателем для рта, пока форма флакона не подсказала, что это не ее одеколон.

Была уже половина десятого, а Фелисити все еще не выходила из комнаты. Спит? Лежит в кровати без сна? Один Бог знает. Миссис Баннистер предпочла не сосредотачиваться на состоянии ума дочери из страха взбаламутить собственное отчаяние. По крайней мере Фелисити не отказалась принять снотворное, которое дал доктор Херборн. Все они, даже Хамфри, приняли таблетки.

У миссис Баннистер вырвался звук, похожий на жалобное «мяу». Она была не из тех женщин, что ожидают от мужей сверхчеловеческих проявлений, но в этом деле самым страшным итогом стало открытие, что ее собственная власть не безгранична – а ведь она втайне полагала, что, за исключением рака, авиакатастроф и войны, все прочие обстоятельства она способна контролировать всецело.

Ее вере в себя был нанесен такой сокрушительный удар, что она уже несколько часов назад излила бы Мадж Хоупкерк душу по телефону, если бы представления Хамфри о том, что можно и чего нельзя рассказывать даже самой близкой подруге, не были настолько несгибаемыми. Хамфри позвонил в офис, предупредил, что задержится, а сам теперь был невесть где. У мусоросжигателя, наверное. Некоторых мужчин хлебом не корми – дай что-нибудь посжигать, кучу времени тратят впустую. Может, они так утешаются? Мысль об этом не так раздражала бы, если бы она только осмелилась позвонить Мадж и поведать о том, что они пережили.

Безысходность словно присыпала мелом щеки миссис Баннистер, когда она рывком отодвинула портьеру в до сих пор сумрачной гостиной, а за окном оказался ее супруг – наклонившись, он деловито срезал мертвые головки гераней в кадках под подоконником. Поглядев на его суховатые пальцы, тщательно выбритые щеки, все явственные признаки мужской бесчувственности, она ринулась к телефону. И так торопливо набрала номер, что была даже готова услышать на том конце совершенно чужой голос. Но голос был знакомый, и мысленно она бросилась в объятья подруги, и ей на этот раз было все равно, что Мадж громко хрустела тостом.

– Дорогая… Да, я знаю, что припозднилась, но ты не представляешь, что мы пережили… страшная ночь… глаз не сомкнули, хотя доктор Херборн дал лекарство… Так вот… Мадж, я расскажу тебе, только это строжайше между нами, ты поймешь… из-за Хамфри… Будь терпелива со мной, дорогая Мадж.

Миссис Баннистер испугалась собственного голоса, но, собрав волю в кулак, заговорила чуть сдержаннее:

– Я рассказываю все, как я это помню, потому что шок был страшный, ты скоро поймешь. Дело было примерно в полвторого ночи. Я проснулась – сон у меня очень чуткий, поверхностный, – услышав плач Фелисити, прямо-таки рыдания, в столовой. Бросилась туда. Она была просто в истерике. В одной изорванной ночнушке. Она сказала, что проснулась ночью от того, что кто-то забрался к ней в постель! Один из тех мародеров, злодеев, о которых писали в газетах – что врываются по ночам к девушкам в спальни и… Психически ненормальный человек… Мужчина, Мадж! Фелисити обнаружила в своей постели МУЖЧИНУ! Да… Я… даже не в силах это выговорить. Он – надругался – над моей малышкой – над Фелисити!

Какое-то время миссис Баннистер просто рыдала в трубку. Она понимала, что звук может сильно напугать Мадж, но такова уж, в конце концов, доля самых близких.

– Представляю себе, какие муки пришлось пережить моей бедняжечке. Когда все закончилось, – миссис Баннистер помимо воли издала громкий сосущий всхлип, – он потащил ее в столовую. У него был нож, Маджи… Нет… Я знаю, они так делают, но он не стал. Он угрожал ей… Он выкурил одну из лучших сигар Хамфри. Он выпил полный стакан коньяку. Он и ее заставил пить с ним – и оскорблял при этом самыми гнусными непристойностями – держа мою девочку на острие ножа… Да… Да… Ох, господи, да, да!

Пока Мадж говорила, миссис Баннистер беспрестанно думала об ужасной тяжести случившегося, события прошлой ночи все прокручивались у нее в голове. Мадж, конечно же, не способна понять. Она, надо признать, весьма поверхностная особа.

– Ох, и не спрашивай… Но дай мне шанс, дорогая. Все возможное было и будет сделано. Хамфри, конечно, проспал бы и Страшный суд, но когда мне удалось его разбудить, он точно знал, какие шаги следует предпринять. Набрал номер полиции, и они оцепили округу. Два детектива пришли к нам. Нам позволили вызвать нашего семейного врача. Это гораздо удобнее. Фелисити знает доктора Херборна с самого раннего детства.

Тут Мадж предприняла еще одну попытку утешения.

Как только у миссис Баннистер появилась возможность вклиниться, она ею воспользовалась:

– Один из детективов – милейший молодой человек. И смышленый, должна сказать. У него хобби – он разводит папоротник «олений рог». – Она глянула на стул, где совсем недавно сидел симпатичный детектив, на сиденье даже осталась вмятина, и в горле ее снова образовался тугой комок отчаяния. – Но они, конечно, не поймали это животное… Наверное, он убежал в парк, через пролом в заборе… Они его не поймают. Но если хоть что-то просочится наружу, то скандал нам обеспечен на ровном месте… Второй детектив мне вообще не понравился – не то чтобы наглый, но настолько циничный, насколько это вообще мыслимо. Знаешь, с каким удовольствием эти «представители закона» делают всякие намеки, не обращая внимания на то, что именно ты – невиновный, пострадавший. Вот именно. Второй детектив по каким-то причинам – возможно, политическим – не хотел принимать нашу сторону… Мадж? Ты же будешь нема как рыба, дорогая? Хамфри мне в жизни не простит.

Из трубки хлынула такая мощная волна протеста, что миссис Баннистер пришлось отодвинуть динамик от уха. Когда характерный хруст в динамике сообщил, что поток иссяк, она собралась с духом и предложила менее драматическую, хотя и важную тему для разговора.

– Джон еще ничего не знает.

Наверное, предложила слишком обыденно. Голос Мадж на том конце трубки звучал как-то удручающе глухо.

– А кто ему расскажет? – Миссис Баннистер скорее рассуждала вслух, чем спрашивала совета, которого никто не в состоянии дать. – Кто сможет произнести это – я не говорю приемлемо – хотя бы не так уродливо? Человек тактичный смягчил бы удар. Потому что это же чудовищный шок для психики – даже для современного молодого человека, услышать, что за месяц до свадьбы его невесту изнасиловали… Мадж?.. О дорогая, как жаль! Ужасно, когда опрокидываешь чашку на постель. – Миссис Баннистер могла позволить себе сочувствие: вообразив Мадж Хоупкерк, сидящую в грязной луже разлитого кофе и кофейной гущи, она ощутила некоторое превосходство. – Но, возвращаясь к вопросу о том, кто ему должен рассказать, Хамфри с этим не справится – во всяком случае, я так считаю. Двое мужчин, оказавшихся в такой щекотливой ситуации, могут невольно в конце концов все опошлить. – Миссис Баннистер облизала пересохшие губы. – Я тут все думала-думала, весь остаток бессонной ночи, и мне кажется, я сама должна сказать Джону. У нас сложились такие чудесные отношения с самого начала этой долгой помолвки. Ох уж эти долгие помолвки! Но когда его назначили в Джакарту, он так решительно отказался подвергать Фелисити испытаниям ужасного климата. И как только он узнал, что получит новое назначение… мы не знаем куда – это все еще неофициально, но как сказал человек из Канберры – кое-кто высокопоставленный – его собираются назначить первым секретарем в Риме… Да, милая, знаю, что я тебе не говорила – Хамфри бы этого не одобрил. И теперь это страшное происшествие!.. Кто расскажет Джону… в такой момент… его карьеры.

Миссис Баннистер сжала телефонную трубку обеими руками и простонала:

– Да, Мадж?…Да… Да-ааа – я знаю, каковы нынешние девушки. Знаю, что они спят со всеми подряд. Но я уверена – не такое у нее воспитание, и мое дитя не стало бы от меня скрывать – я абсолютно уверена, что Фелисити была непорочна. И подозреваю, что Джон – человек высочайших моральных устоев. – В голосе миссис Баннистер зазвучали «высокоморальные» нотки. – Конечно, порядочный человек в первую брачную ночь может убедить себя, что все так, как должно быть. Но разве самые порядочные не будут исподволь терзаться душевными муками? А Фелисити – мое дитя!

Настолько ее дитя была Фелисити, что миссис Баннистер на какой-то невыносимый миг почти вживую испытала акт насилия, которому подверглось ее дитя. У нее – довольно солидной женщины – подкосились ноги, и она чуть не выронила телефонную трубку, но устояла и, прокашлявшись, хрипло продолжила блуждать по моральному лабиринту, в который сама же себя и загнала.

– Знаешь, Маджи, что я решила?

Потому что она действительно решила. Только что. Как будто миг сопричастности со своим изнасилованным ребенком придал ей решимости.

Глаза ее увлажнились от избытка вдохновения.

– Фелисити сама должна ему сказать! – продолжила миссис Баннистер. – Нет ничего более трогательного, чем юная девушка, открывшаяся будущему мужу в самом позорном событии в своей жизни. Честный человек воспримет это, как подобает, и всю жизнь будет беречь свою супругу. То, что может вызвать отвращение, если будет сказано родителями – ну, сама знаешь, «порченый товар» и все такое прочее, – в устах решительной девушки только убедит жениха в ее честности и мужестве.

Миссис Баннистер так воодушевилась, что сшибла на пол серебряный поднос, оставшийся со времен визиток и горничных.

– Ну, конечно… все зависит от Фелисити. Но я знаю своего ребенка, Мадж!

Грохот металла лишил ее бдительности, но тут совершенно беззвучно появился Хамфри, – чертовы резиновые подошвы! – и римская матрона в ней скуксилась в одночасье.

– Пока, дорогуша, – хрипло прочирикала она, так что было больше похоже на карканье, – пора заняться делами.

– Кто это?

А то он не знал.

– Мадж Хоупкерк.

Она облачила свой ответ в свинец и нацелила его в мужнин затылок, который этим утром он, видимо, изо всех сил постарался приукрасить – лысина сияла особенно агрессивно. Миссис Баннистер почувствовала прилив презрения к тому, кто частенько был предметом симпатии, а иногда – она содрогнулась от одной только мысли – даже страсти.

Хамфри сказал:

– Надеюсь, ты не доверила этой женщине ничего, что она может только испортить.

Хамфри всегда ревновал ее к верной старой подружке Мадж, поэтому она проигнорировала его ремарку и спросила с напускной мягкостью:

– А тебе не пора на работу, дорогой? Ты же сам так расстраиваешься, когда другие пренебрегают своими обязанностями.

– Да, – ответил Хамфри безропотно, и эта покорность заставила ее содрогнуться от собственной беспомощности.

А потом, словно этого было мало, он совершил нечто еще более ужасное: он тяжело опустился в одно из ярко-синих кресел, в которых он мог бы навсегда отказаться от фондовой биржи, и даже хуже: прикрыл глаза волосатой рукой – лысый Хамфри был волосат – и начал издавать такие звуки, которых его супруга никогда от него не слышала: такие сухие, пыльные, рваные, они ну никак не вязались со знакомым мясистым телом.

– О, дорогой! – всхлипнула она, скорее по-традиции. Чувствуя себя старой рваной тряпкой, она шагнула было к нему, но остановилась, чтобы не спровоцировать еще более ужасный катаклизм. – Фелисити это не поможет! – прорыдала она.

Но кем была Фелисити в тот день? Или, если уж на то пошло, кем она вообще была?

Чтобы исправить свои ощущения, мать принялась раздвигать занавески, впустила дневной свет в дом и тут же пожалела об этом. Страшнее всей этой ужасной ночи было то, что ее религия – порядок и вкус – подверглась жесточайшему сомнению: початой бутылкой «Курвуазье», сигарным пеплом, лежавшим словно аккуратные кучки экскрементов (окурок забрали детективы), захватанные бокалы, из которых эти неотесанные мужланы хлестали свое пиво. (В теперешнем угрюмом свете кощунственной была сама мысль об «оленерогом» милашке-детективе).

Тут послышался какой-то шум – кто-то двигался в глубине дальних комнат – и всё на переднем плане, каждая разрозненная его деталь застыла от этого звука.

– Это Фелисити, – произнес отец, будто надеялся, что кто-то возразит ему.

Страстно желая вернуть жизнь в ее ритмическое русло, мать напомнила ему:

– Сегодня вывоз мусора, Хамфри. Ты не забыл выставить бак на улицу?

Он откашлялся, прочищая носоглотку от застоявшейся слизи – обычно это бесило ее, а теперь его отхаркивание звучало чуть ли не утешительно.

– Я позвонил миссис Помфретт, – сказал он, – и предупредил, чтобы ее на работе не ждали. Сказал, что она растянула лодыжку.

Жена его наморщила лоб и поджала губы. Будь она на его месте, то придумала бы что-нибудь менее определенное, не такое лживое: она ненавидела ложь, но уважала обходные маневры, дабы ее избежать.

Звук движения приближался, он стремительно надвигался, и свет на лицах родителей замелькал еще более лихорадочно.

– Жаль, что Джон такой порядочный парень. Какому-нибудь пройдохе было бы проще пережить все это.

– О, Хамфри, девственность – это не кусок железа.

– В мое время все было иначе.

– Но те времена прошли. Девственность нынче не в моде, – процитировала она Мадж Хоупкерк, но сочла благоразумным не ссылаться на источник.

– Мужчина не всегда в восторге от настолько модной жены. Особенно когда его при этом выставляют дураком.

– Уверена, никто не станет высмеивать подобное несчастье.

Но миссис Баннистер прекрасно знала, что это неправда, как бы ни старалась она изобразить негодование в голосе: когда дело касалось других, они с Мадж с удовольствием смеялись над чужими бедами. И все же она рискнула:

– Я полагаю, что это сблизит Джона и Фелисити. Они еще сильнее будут стараться порадовать друг друга.

Уверенности в этом у нее не было вовсе, но она думала, что ее осенил очередной прилив вдохновения.

Хамфри только издал сосущий звук сквозь стиснутые зубы.

То, чего они оба так боялись, наступало. В комнату входила Фелисити. Впервые с момента их общей ночной катастрофы, они оказались лицом к лицу со своим переменившимся ребенком. И каждый надеялся, что она скажет что-нибудь, освободив их от ответственности заговорить первыми.

Но веки Фелисити внезапно опустились – казалось, скорее от отвращения, чем от смятения или боли. Она неуклонно приближалась, лишь чуть помедлив там, где гостиная переходила в столовую, чтобы подобрать все еще валявшийся на полу серебряный поднос. Она вернула поднос на консоль красного дерева и тяжелой походкой, шлепая босыми ногами, двинулась дальше – в кухню.

– Дорогая, где твои тапочки? Ты простудишься! – Миссис Баннистер как будто всеми силами желала, чтобы это произошло.

– Это вряд ли. – Не было ничего необычного в некоторой утренней мешковатости Фелисити до первой чашки кофе.

Хамфри Баннистер покосился на свои часы: на миг он смог убедить себя, что это совершенно обычное семейное утро.

Мать точно старалась изо всех сил.

– Хочешь, я сварю тебе яичко? Или парочку? Или почку поджарю. Такая вкуснота.

– Ты же знаешь – я никогда не завтракаю.

– Я просто подумала, – промямлила миссис Баннистер, – может ты… проголодалась. – И тут же возненавидела себя за глупость.

А дочь эту глупость или не поняла, или просто не позволила себе заметить. Во всяком случае она была полностью поглощена своими сиюминутными делами: разогревала кофе, выбирала яблоко, пробовала, скисло молоко или не скисло. А родители тем временем маячили рядом на негнущихся ногах – такие большие, неуклюжие и беспомощные.

Скорее здоровая, чем хорошенькая, Фелисити и сама была довольно крупной девушкой. Цвет лица, считавшийся главным ее достоинством, слегка потускнел в утреннем свете, бледно-розовый халат был измят, если не сказать несвеж. Она всегда носила розовое – или голубое – подчеркнуть цвет лица, да и мамочка всегда так советовала.

Этим утром от мамочки не укрылось, что у дочери под халатом ничего не надето. Мысль об изорванной ночнушке наполнила ее горло какими-то горестными комками.

Кофе убежал и залил плиту, зато сразу для кого-то нашлось дело. Первой у плиты оказалась Фелисити, она и сделала его – кое-как.

Она села, стала чистить яблоко и есть: звук и вид у яблока был отличный. Полупрозрачный бледно-розовый халат лишь наполовину прикрывал ее выпуклые груди, особенно выступали соски – они могли бы показаться менее целомудренными, если бы не определенная откровенность всего тела. Не то чтобы мать засмотрелась на эти соски, но почти. Мистер Баннистер, в свою очередь, собирался в офис. При виде дочкиных грудей он почувствовал смущение, почти целомудренное. Он пробормотал что-то невразумительное и нежное: то ли «птт-птт», то ли «пет-пет», запечатлев на ее челе ритуальный поцелуй. Наверное, она почувствовала, как дрожат его губы. И без того неловкая ситуация усугублялась запахом хрустящего яблока. Он с явной радостью ретировался оттуда на резиновых цыпочках, а мать так и осталась стоять, упражняясь в чувстве, которое со временем могло перерасти в холодность. Они с мужем так много не сумели вместе – даже ребенок, и тот был их ребенком теперь еще меньше, чем всегда. Поскольку Хамфри вечно чего-то ждал от них, после его ухода женщины вздохнули свободнее и стали вести себя естественнее: миссис Баннистер, например, почесала ягодицу – такую роскошь она не могла себе позволить ни в чьем присутствии, кроме дочери.

– Знаешь, что я бы сделала на твоем месте? Сходила бы в салон красоты, – предложила практичная мать, – и сделала бы там все: макияж, маникюр – все-все. Тебе это пойдет на пользу, дорогая.

– Не нужна мне никакая польза. – Игнорируя факт, что ее светлые мышиные волосы были в полном беспорядке, она энергичным движением плеча отвергла материнский совет, и бледно-розовое распахнулось при этом еще сильнее.

– Мне просто хочется тебя как-то порадовать, дорогая, – пробормотала мать, чтобы скрыть очарование, вы-званное явлением дочерних грудей.

Она едва ли обращала на них внимание с тех пор, как они оформились, а эти были не просто грудями Фелисити, они несли на себе печать того, что «тот человек» сделал с ними. Еще более пленительными, чем плоть от плоти ее, были тени на ней, или то были ужасные синяки?

– Прикройся, Фелисити, – это был в равной степени приказ собственному воображению. – Нехорошо ведь.

Фелисити, наверное, и самой так было удобнее, но миссис Баннистер хотелось думать, что дочь подчинилась ей. Она всегда гордилась, что у нее такая разумно сговорчивая дочь, однако, припомнив подробности ужасов минувшей ночи, стала спрашивать себя: неужели удача от нее отвернулась?

– Я вот тут все думаю-думаю кое о чем и никак не в силах понять… – С горьким триумфом она возвращалась к теме, которую, наверное, была неспособна вынести.

– Хватит мусолить это, мама. Всегда найдутся вещи, которые ты – или кто-то другой не сможет понять.

– Но почему? Почему ты не позволила старому доброму доктору Херборну осмотреть тебя? Ведь это необходимо!

– Я знаю! Знаю!

Фелисити швырнула огрызок яблока в угол. Скорее по привычке, не испытывая неодобрения, мать подошла и подняла его.

– Помимо всего прочего, – миссис Баннистер сжала в руке огрызок, – мы все оказались в дурацком положении. Я видела, что этот противный детина-детектив тут же начал ухмыляться. Если они поймают этого извращенца, мы не сможем завести на него дело, как ты не понимаешь?

– Я знаю! Я знаю! Но они его не поймают!

Она швырнула через плечо мастерски срезанную длинную стружку яблочной кожуры. Оглянулась, чтобы посмотреть, как она шлепнется, но яблочный серпантин не выдержал и разорвался на кусочки. Она хохотнула себе под нос.

На этот раз миссис Баннистер оставила мусор лежать, где был.

– У них есть все шансы выследить его. Я это чувствую. Ты описала его очень подробно – просто ужасно. А потом отказалась от нашего собственного врача!

– Как ты не понимаешь, все случившееся и так достаточно унизительно, без того, чтобы еще врач там копался!

– Ох, милая, а если вдруг будут последствия?

– Я не настолько беспомощна, чтобы не справиться с последствиями.

Так что слов у матери не осталось, остались только слезы. Она даже пожалела, что мужа нет дома. Ну ничего, она все равно решила им воспользоваться:

– Папочку так расстроило твое странное поведение. Ты же знаешь, как много значишь для него.

– Ах, папочка! Для него моя девственность значит больше, чем все остальное во мне. Все эти нотации! Слава богу, я от этой гнили избавилась.

Возмущенные рыдания стали стучаться о стиснутые зубы миссис Баннистер, чуть ли не выбивая их.

– Я не могу поверить, Фелисити, что ты – та самая девочка, что мы с папой воспитали.

– Да. В это невозможно поверить.

– Той самой, что согласилась выйти замуж за такого благородного человека, как Джон.

– Джон так благороден, так добр, так безупречен – я с ним просто не смогу жить. Я написала ему утром.

Она вынула конверт – чуть менее спокойно, чем ей хотелось, из кармана халата и прислонила к пустой чашке.

Миссис Баннистер еле сдержалась, чтобы не схватить его:

– Что ты написала? Фелисити? Твой разум помутился! – По счастью, она не сказала «повредился».

– Написала, что разрываю помолвку. По многим причинам. И потеря папочкиной драгоценной девственности – самая распоследняя из них.

Они посмотрели друг на друга: каждая, казалось, боялась услышать, как рвется нечто еще более тонкое. Обеим хотелось оттянуть момент. А потом ужасно неуклюже заковыляли к неизбежному телесному шлепку. Они таяли вместе, цепляясь за то, что еще в состоянии были удержать и разделить, и пока стерильная кухня содрогалась от их беспомощных рыданий, кожица от яблока бурела, свиваясь кольцами вокруг их щиколоток.

Едва поженившись, Хамфри и Дорис Баннистер осели на окраине парка. Район был скорее уютный, чем престижный: просторные и фешенебельные дома в стиле «сиднейский тюдор», поздневикторианском или неовизантийском стиле, колониальном а-ля Бетти Дэвис предполагали богатство, которое никогда не выставлялось напоказ. Обитатели их, казалось, одной улыбкой в глазах негласно договорились никогда не упоминать о деньгах, а странноватые «ягуар» и «даймлер» безмолвно просили прощения.

Хамфри это весьма и весьма устраивало – солидно и всего десять минут езды от ГПО[6]6
  ГПО – Главное почтовое отделение г. Сиднея.


[Закрыть]. Дорис, которая, возможно, хотела произвести хорошее впечатление, сдерживала свой энтузиазм. Она поздно вышла замуж. У нее было время наверстать упущенное. Но она посвятила себя солидности и тишине, и парковому воздуху. Когда она устраивала прием с бриджем для кого-нибудь из своих более светских друзей, она позволяла им превратить свой район в скромную шутку для вечеринки – не более. Никто не мог бы упрекнуть ее в нелояльности.

И когда родилась Фелисити – их единственное дитя, окрестный парк стал истинным благословением: как чудесно толкать колясочку по косматому травяному ковру вокруг заросшего илом озера (трудно рассчитывать, что кто-то станет ухаживать за парками, когда идет война и все мужчины далеко от дома), сидеть на лысоватых склонах под араукариями и глядеть в самую глубину дочкиных глаз, захватывать друг дружку врасплох, нежно пощекотав ресничками щеку. Дышать в унисон, деля смех и удовольствия, как будто они по-прежнему одно целое – в этом навевающем дрему парке казалось, что иначе и быть не может.

Каждую неделю Дорис фотографировала дитя, чтобы отослать карточку Хамфри, а тот в ответ изливал в письмах чопорную ностальгию по дому, убеждавшую ее, тем не менее, что он вполне счастлив на своей адъютантской должности.

Хамфри был мужчиной до мозга костей: он предпочел бы иметь сына, хотя вряд ли знал бы, что с ним делать. А девочка кажется такой хрупкой, когда держишь ее в своих огромных руках.

– Как-то она странно кряхтит, тебе не кажется? – спрашивал он жену, или: – Мне кажется, ей не нравится, как я ее держу. У меня слишком неловкие руки. Возьми ее к себе, пожалуйста. – Он отстранял дочку от себя подальше и отдавал с явным с облегчением.

В начале Хамфри называл Фелисити «Она». Это было абсурдно, Дорис задевало такое странное отношение отца к собственному дитяти, но все же была в этом и отрадная сторона: Дорис лишний раз убеждалась в том, что Фелисити всегда будет ЕЁ дочерью. Так что она могла себе позволить некоторую щедрость, вознаграждая бедного старину Хамфри.

Когда он вернулся навсегда, девочка уже начала ходить, Дорис частенько говорила ей:

– Беги к папочке, деточка. Ты забыла о поцелуйчиках, который приберегла для него. Он ждет, Чичи. Знаешь, как папочка тебя любит!

Однажды или дважды она уговорила его искупать Фелисити. Смотреть на это было забавно, но и только: Хамфри не преуспел ни разу, он трудился на пределе отчаяния, капая воду из губки на цветочки детского тельца, припудривая самодовольные складочки и морщинки.

Мать получала дочурку назад, награждала парой шутливых шлепков и быстро облачала ее в пижамку, в очередной раз демонстрируя свои поразительные навыки и ловкость.

Конечно, она никогда не собиралась целиком завладеть любовью Фелисити. Ребенок любил и отца. Девочка устраивала засаду, пока он закрывал гараж, и выскакивала на него из шалфейных зарослей. Она обхватывала его ноги и даже пыталась вскарабкаться по ним выше, как будто она была кошкой, а он – деревом. Однажды, когда он отдыхал после трудового дня, утопая в своем огромном кресле, она бросилась к нему на грудь и лежала, свернувшись калачиком и закрыв глаза, в ожидании, что будет дальше.

– О, дорогая, – воспротивилась мать, – папочка слишком сильно устал, чтобы выдержать такую тяжелую девочку на груди.

Но пусть папа не играл с ней, зато хотя бы не сопротивлялся.

Потом Фелисити вспрыгнула и ненароком укусила мочку отцовского уха. До крови укусила. И сама же надулась. Кровь ее испугала.

Мамочка вознегодовала. А папа рассмеялся:

– И кто же это у нас тут? Маленький тигр?

Ухо все кровило и кровило, и пришлось принести карандаш с перекисью.

Тем вечером, когда он целовал ее перед сном, она пробормотала в ответ:

– Я тигррица!

– Кто-кто? – засмеялся он.

То ли он забыл, то ли не понял. Она не стала объяснять и постаралась не смотреть на «папочкины отличные зубки», как величала их мама.

Когда Хамфри Баннистер начал спрашивать жену: «Как ты думаешь, наша Фелисити счастлива?» – та отвечала немедленно: «А почему бы и нет? У нее есть все, чего только может пожелать девочка!» Хамфри чуть усугубил: «Она почти не разговаривает». – «В ее возрасте все девочки такие. Им нравится секретничать между собой. Хотя у Фелисити не так уж много подружек. Это все потому, что у нас очень тесные семейные узы». Дорис прекрасно разъяснила ситуацию.

Но Фелисити и в самом деле стала неразговорчива. И у нее появились прыщи. Ее чудесное леденцовое личико превратилось, как сказал бы человек недобрый или слишком уж прямой, в неудавшийся пудинг.

Она стала надолго запираться в уборной.

– Что ты там делаешь, дорогуша? – спрашивала ее мамочка.

– Читаю.

– Но, душечка моя, это вредно для здоровья – я имею в виду, там так тесно, у тебя же есть прекрасная комната, где столько воздуха.

По обе стороны двери чувствовалась напряженность.

Когда Фелисити исполнилось шестнадцать, миссис Баннистер устроила танцевальную вечеринку – с завлекательной музыкой, ужином и японскими фонариками на лужайке. Отвергнув розовый и голубой, Фелисити, пожалуй, была бы очень хорошенькой в бледно-желтом платье и мамочкином жемчужном ожерелье, не будь она такой неловкой. Но молодежь, похоже, вся была неловкой, за исключением разве что пары-тройки юнцов, которые решили произвести впечатление громкими, вульгарными воплями, хотя – казалось бы! – проживали по очень почтенным адресам. Да и миссис Баннистер было в конце концов не до этого, так она была занята, разве что когда гости игнорировали музыку. Но нельзя было сказать, что они не радовались – все эти неуклюжие юбки из тафты и мокрые рубашки так и взрывались под большой магнолией в дальнем конце сада.

Время от времени появлялся Хамфри, и молодежь тут же смолкала. Он пытался оживить вечеринку, припомнив жаргонные словечки тех времен, когда он сам был школьником. Пара мальчишек начали хихикать, но как-то двусмысленно – в общем, ему не удалось восстановить атмосферу, нарушенную его приходом.

Вскоре после вечеринки папочка разродился первой лекцией из серии «Хранить чистоту и невинность для мужчины, который в конце концов всецело доверится девушке».

– Ты понимаешь меня, Фелисити?

Она лишь хмыкнула и насупилась. Ее как никогда остро тревожили прыщи: она прямо чувствовала, как нерожденные гроздья пробиваются на поверхность ее зудящей кожи, пока папочка сидел, скорчившись в своем кресле, полностью поглощенный величием собственной миссии.

– Потому что для хорошего мужчины, Фелисити, девушка значит, наверное, гораздо больше, чем для ее родителей.

Струйки пота сочились по ребрам Хамфри Баннистера. Если бы он только мог оставить это на усмотрение Дорис, как оставил все прочее, но он не имел права рисковать: как ни высоки ее моральные принципы, материнская рука слишком нежна, чтобы повернуть ключ в двери целомудрия.

Так что Хамфри потел, но тянул эту лямку, а Фелисити вся зудела, но тоже терпела.

Когда все было кончено, они выскочили из комнаты в противоположные двери, как будто оба были сделаны из резины. Фелисити бросилась прямиком в ванную и посмотрела в зеркало, немедленно обнаружив только что проклюнувшиеся прыщики. И принялась их выдавливать.

– О, дорогая, ты нанесешь своей коже непоправимый вред! – Мама возникла в зеркале, прямо у нее за спиной.

На следующее утро миссис Баннистер сходила в специальную экспедицию и купила доченьке лосьон и крем, которые та благоразумно согласилась использовать.

Фелисити (и все трое это осознали) в конце концов сбросила старую кожу. То, что было мукой, стало теперь легче легкого. И гордости Дорис Баннистер не было предела, когда Мадж Хоупкерк возвестила, что ее дочь, дочь Дорис Баннистер, – «ослепительная юная женщина». Фелисити и в самом деле выглядела очень здорово и приятно, у нее был восхитительно прозрачный – английский, как нравилось думать ее матери, цвет лица. И что самое важное, она научилась разговаривать на языке, который все понимали: миссис Баннистер с удовлетворением обнаружила, что ее дочь способна инстинктивно отличить «прекрасное» от «ужасного». Девушкой гордилась вся округа. Она обожала детей. И стариков. Мужчины в возрасте не приударяли за ней – для этого она была слишком утонченной – но головы их качались, как маятник метронома, во время ее предсказаний погоды, который всегда в точности совпадали с их собственными. Старики-соседи по-прежнему называли ее Чичи, дабы показать, что знают ее с колыбели.