Текст книги "Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой"

Павел Басинский
Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой

© Басинский П.В., 2018

© Бондаренко А.Л., художественное оформление, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

 
Бьется лебедь средь зыбей,
Коршун носится над ней;
Та бедняжка так и плещет,
Воду вкруг мутит и хлещет.
Тот уж когти распустил,
Клёв кровавый навострил.
 

А. С. Пушкин

Предисловие. Почему она была голой?

В августе 2004 года я бродил по центру столицы и зашел в книжный магазин “Москва” на Тверской. На стенде, где выложены мемуары и биографии, я увидел книгу: Елизавета Дьяконова. Дневник русской женщины. – М.: Захаров, 2004.

Меня привлекла фотография на обложке. В этой девушке было что-то от Мадонны и кающейся грешницы. Рассыпанные по плечам длинные волосы вызывали в памяти стихиры византийской монахини Кассии о блуднице, которые исполняются в православных церквях в Великий пост: “Отпусти мои грехи, как я распустила свои волосы”.

Но замечательнее всего был взгляд этой девушки. Когда мы говорим “декаданс”, то обычно понимаем под этим нечто изящное, утонченное. А декаданс – это упадок, болезнь. У Елизаветы Дьяконовой был больной взгляд. Очень тяжелый. И непреклонный. Было понятно, что эта девушка во всем пойдет до конца… Глядя на это фото, я сказал себе: “Вот портрет русского декадентства”.

Книгу я прочитал быстро, как говорят в таких случаях, запоем. Есть великие женские дневники. Например, дневник жены Л. Н. Толстого Софьи Андреевны. Есть женские дневники, без которых нельзя представить определенную эпоху, – дневник Елены Штакеншнейдер, этой удивительной горбуньи, умницы, хозяйки литературного салона XIX века. Бывают женские дневники – как драгоценные камни. Они нуждаются в оправе, и она для них создается. Таков дневник художницы Марии Башкирцевой. Вокруг него сразу после его появления в печати стала возникать “атмосфера”. Марина Цветаева посвятила Башкирцевой свою первую книгу стихов. Иван Бунин, возможно, использовал ее образ при написании рассказа “Легкое дыхание”. Этот дневник заворожил художественную богему рубежа веков, стал одним из главных событий Серебряного века.

Есть женские дневники, после прочтения которых болеешь, а потом по-другому смотришь на жизнь, – “Блокадный дневник” Ольги Берггольц. А бывают женские дневники, злые к эпохе и людям, но точные в каких-то оценках, на которые не решился бы ни один мужчина, – дневник Зинаиды Гиппиус.

В любом случае женские дневники – это особого рода литература. Они сильно отличаются от дневников, написанных мужчинами. Женский дневник – это всегда куда более индивидуальный “случай”, нежели мужской дневник. Возможно, это происходит потому, что женский дневник отличается двойной рефлексией. Автор дневника по определению мужчина, так же, как сам дневник – мужского рода. Другое дело – записки. Они кокетливо прячут свой женский род во множественном числе. Дневник – серьезен и благороден. Записки – болтливы и необязательны. Записки – личное дело, а с дневником возникают определенные “отношения”. Дневник – это “друг”, “спутник”, на худой конец – “приятель”. Но не “подруга” и не “приятельница”. Это – “он”, с кем делишься самым сокровенным. Самыми сильными, глубокими переживаниями.

О том, почему женщине это делать труднее, можно долго говорить, но нельзя рассуждать об этом вообще. Вообще можно предъявлять общие требования – объективности, достоверности и т. п. Но, поверьте, эти требования совершенно бессмысленны в отношении дневников – неважно, женских или мужских. Дневник не про это.

Да, конечно, дневник может служить свидетельством об эпохе и людях, но считать его настоящим документом эпохи может только наивный читатель. Скажу даже, что чем более достоверным и убедительным вам покажется такой “документ”, тем с большим подозрением нужно к нему относиться. И наоборот: самые правдивые дневники – те, что при первом чтении вызывают оторопь и сопротивление: нет, так не бывает! это неправда! Если вы сразу поверили тому, что написано в дневнике, не сомневайтесь: вас обманули.

Дневник Елизаветы Дьяконовой я перечитывал много раз: и в сокращенном “захаровском” варианте, и в полном издании В. М. Саблина 1912 года, которое сделал брат Елизаветы Александр Дьяконов, писатель и актер со сценическим псевдонимом Ставрогин. Я не понимал, что со мной происходит, но в течение 12 лет я постоянно возвращался к этому дневнику. Это было какой-то манией, болезнью. Тогда я стал рассказывать историю жизни Дьяконовой знакомым. И убедился, что в сухом пересказе содержимое дневника им представляется не слишком интересным, в то время как мне оно казалось захватывающим, почти детективным!

Елизавета Александровна Дьяконова родилась 15 августа 1874 года в Не́рехте Костромской губернии в небогатой купеческой семье. Лиза была старшей. После появления пятого ребенка семья лишилась отца. Вдова, мать семейства, вынуждена была продать дело покойного мужа и переехать в Ярославль к своим родственникам. Лиза училась при Сиротском доме в одной из лучших в Ярославле женских гимназий. Кроме того, ее обучали гувернантки и домашние учителя, благодаря чему она прекрасно знала французский язык и познакомилась с литературой, скажем так, не вполне отвечающей ее возрасту и нравам провинциального купечества. Мечтая о продолжении образования, Елизавета вопреки воле матери поступила на Высшие женские Бестужевские курсы в Санкт-Петербурге, закончила их и отправилась в Париж. Два года она проучилась на юридическом факультете Сорбонны. В это время она безнадежно влюбилась в своего психиатра, который лечил ее от мучивших головных болей и быстрой утомляемости. Это было то ли результатом ее чрезмерного умственного и нервного напряжения, то ли последствием “греховной болезни”, возможно, наследственного сифилиса, доставшегося ей от покойного отца. Однако, несмотря на постоянные недомогания, девушка строила большие планы на будущее. Она хотела стать писательницей и активисткой женского движения, которое уже зародилось в России по примеру Англии и Франции. Но судьба сыграла с ней злую шутку. Летом 1902 года, в возрасте 27 лет, Дьяконова поехала на каникулы в Россию, собираясь в “милой Нерехте”, в тишине, подготовиться к экзаменам за второй курс. По дороге она завернула в Тироль, где в это время отдыхали ее родная тетка Евпраксия Оловянишникова, богатая вдова знаменитого ярославского купца, ее дочь и муж дочери, еще не известный поэт Юргис Балтрушайтис. Здесь, в австрийском Тироле, в окрестностях неописуемой красоты озера Ахензее, случилось несчастье. Лиза одна пошла в горы в ненастную погоду и не вернулась. Ее безуспешно искали целый месяц, уже понимая, что найдут мертвое тело, но и его не могли найти и терялись в догадках. Наконец, тело девушки обнаружил случайный пастух на уступе водопада, причем рядом с гостиницей, из которой Дьяконова ушла в горы.

И здесь – внимание! Тело было совершенно голым, а одежда лежала невдалеке аккуратно связанным узлом. Это последнее обстоятельство всех поразило даже больше, чем само исчезновение Елизаветы и ее гибель.

Чего не случается в горах с неопытными людьми… Возможно, это был несчастный случай. Может быть, она покончила с собой из-за неразделенной любви или своей болезни. Но почему она была голой? Предположить, что она решила искупаться, нельзя. По достоверным данным, в горах в это время выпал снег, и температура была не выше +1°.

И вот, передавая знакомым историю Дьяконовой, я обратил внимание на то, что рассказывать ее необходимо с конца. И даже не с момента гибели девушки в горах, а со случайного нахождения ее тела. Но это, как вы понимаете, не отражено в дневнике, который был обретен после ее смерти и впервые опубликован братом в 1904 году в журнале “Всемирный вестник”. Если между дневником и гибелью есть какая-то связь (в конце дневника Дьяконова обещает покончить с собой), то загадочные обстоятельства нахождения ее тела уж никак не связаны с дневником. Между тем именно они волнуют больше всего. Картина голой мертвой девушки на краю горного водопада вызывает гораздо больше вопросов, нежели любые подробности ее жизни, отраженные в дневнике.

“Почему она была голой?” – этот вопрос задавали мне все. Никто не спрашивал: почему Дьяконова так рвалась на Бестужевские курсы? Почему ее мать была против этого? Зачем поехала учиться в Париж? Как ее угораздило влюбиться в своего психиатра? Зачем пошла в горы одна? Не покончила ли с собой?

Почему она была голой?!

Дело в том, что все происходившее с ней до этого момента не просто объяснимо, но и в известной степени типично. Ничего удивительного, что провинциальная русская девушка конца XIX столетия мечтала об образовании. И, разумеется, девушке было трудно. Ее не понимали родственники, потому что она была девушкой и, по их представлениям, прежде всего невестой. Да, она смогла “выломиться” из своей среды, как говорили тогда. И даже поступила в Парижский университет. Еще и на юриста, что было в то время большой смелости шагом, даже для Франции.

Влюбилась в лечащего психиатра – ну, это уж совсем не удивительно. Скорее было бы странно, если бы она в него не влюбилась. В 26 лет, не имея ни мужа, ни жениха. С проблемной психикой. Как ей было не влюбиться в того, кто внимательно выслушивал ее жалобы и все же как-то ей помогал?

Пошла в горы одна, в плохую погоду. Хотя родня отговаривала. И тут все понятно. Скорее было бы странно, если бы ее уговорили. Ее родная мать не смогла уговорить не ехать в Петербург. А тут какие-то горы. И чтобы она их послушалась?

Несчастный случай в горах – частое явление. Был туман, заблудилась, упала с обрыва, пусть и невысокого, сломала ноги, болевой шок, разрыв сердца, смерть…

Страдала от безответной любви, не выдержала и покончила с собой, прыгнула с обрыва…

Почему она была голой?!

Сегодня мне становится даже смешно, что я столько лет не решался признаться самому себе в простой вещи. Именно вот этот, последний, поступок Лизы Дьяконовой и был главным в ее жизни. Все остальное было, разумеется, важным, серьезным и очень значительным с точки зрения изучения данной эпохи и конкретно – судьбы этой сложной девушки. Так и писала о дневнике Лизы русская критика, когда он вышел и вызвал целый шквал статей. Но ни один из этих критиков, даже умнейший Василий Васильевич Розанов, не решился задать один убийственный вопрос. Что было бы, если бы Дьяконова не погибла в Тироле, благополучно доехала до России и попыталась сама опубликовать свой дневник?

Что, если бы “Дневник русской женщины” (как она сама еще робко и не окончательно называет парижскую часть своей рукописи) был принесен в редакцию “Всемирного вестника” не братом русской девушки, погибшей в горах Тироля и найденной совершенно голой на краю уступа водопада, а самой студенткой Сорбонны Елизаветой Дьяконовой? Да, возможно, его бы и опубликовали. Но заметили бы?

Но представим себе и другой вариант. Пусть бы она и погибла и даже покончила с собой. Это было частое явление в те годы, когда девушки кончали с собой не только из-за несчастной личной жизни, но и как бы в знак протеста против своего бесправия в обществе. После “Бедной Лизы” Карамзина и Катерины в “Грозе” Островского женская эмансипация в России проделала большой путь, в том числе в суицидальном плане. От времени до времени в газетах появлялись статьи о купеческих дочках, насильно выданных замуж и наложивших на себя руки сразу же после венца. Что нового сказала бы Лиза своим самоубийством?

Возможно, поэтому брат покойной, поначалу склонявшийся к версии самоубийства сестры, в предисловиях к отдельным изданиям дневника методично доказывал, что это был не суицид, а именно несчастный случай.

Да, если бы она покончила с собой, это была бы более чем странная история… Разделась, связала все вещи в узел и прыгнула ногами вниз с небольшой высоты…

Согласно полицейским протоколам и результатам вскрытия, на теле не было обнаружено никаких механических повреждений, кроме переломов ног в области голеностопа. Если Лиза не умерла немедленно от болевого шока, она должна была мучиться долго и ужасно! К счастью (если можно так говорить о смерти), она едва ли не умерла сразу, потому что в противном случае нечеловеческие вопли Лизы услышали бы из гостиницы.

Брат Дьяконовой приложил немало стараний, чтобы посмертная слава сестры не была связана ни с самоубийством, ни с сумасшествием. Для полного издания ее дневника он написал обширную статью “Смерть Е. А. Дьяконовой”, где выдвинул свою версию события. Лиза, заблудившись в горах, решила вернуться обратно кратчайшим путем по руслу ручья, который, как она знала, приведет к гостинице. Но ручей в конце склона обрывался уступами водопадов. Желая проделать этот крутой путь, девушка разделась до нижнего белья, чтобы не путаться в длинных полах женского платья, а всю одежду связала в узел и несла с собой.

Версия Дьяконова, на первый взгляд, выглядит весьма убедительной. Наконец, кому, как не ему, было знать характер своей родной сестры? Но все его соображения вступают в противоречие с одним обстоятельством: в горах было очень холодно. Чуть выше или ниже 0 °. И еще – выпал снег.

Согласно полицейскому протоколу, в узле был найден башмак Лизы с правой ноги (“ботинка из черной кожи”). Вторая “ботинка” лежала в метре от узла и, скорее всего, выпала из него. Итак, по версии брата, Лиза спокойно разделась и разулась и босой и раздетой (полуодетой) отправилась в путь. Во-первых, она закоченела бы от холода, еще не связав свой узел. Во-вторых, по пути изранила бы ноги в кровь. Но можно предположить, как это и делает брат, что Лиза просто решила перейти ручей в одном месте в надежде, что на другой стороне тропа не будет такой крутой. И там собиралась одеться, обуться и продолжить спуск. В таком случае можно подивиться ее спокойствию и бережливости! Да, но почему ее нашли совершенно голой? Так сказано в полицейском протоколе: “совершенно голое тело”.

Но я не буду оспаривать версию брата. В конце концов, у него больше прав именно так, а не иначе трактовать поведение сестры в исключительной ситуации. Возможно, было так, как он пишет. Возможно, были правы те, кто первыми увидели тело и решили, что она “на обратном пути хотела выкупаться в одном из водоемов, но в воде умерла от разрыва сердца”. Возможно, правы и те, кто после вскрытия тела и обнаружения переломов решили, что она “прыгнула в ручей в возбужденном состоянии духа”. То есть в припадке сумасшествия.

Это не имеет принципиального значения. Это вопросы, на которые мы никогда не найдем ответов. И это – не та история, распутать которую можно в детективном ключе. Однажды я понял, почему так долго и маниакально перечитывал дневник Елизаветы Дьяконовой. Разгадка последнего и самого загадочного поступка ее жизни спрятана в нем. И там же – ответ на главный вопрос.

P. S. Все цитируемые в книге документы подлинные и взяты мною из “Архива Дьяконовой Елизаветы Александровны”, бережно собранного ее братом. Все, что я могу сделать для его памяти, это принести ему сердечную благодарность за этот бесценный архив, который больше полувека пролежал в рукописном отделе РГБ и, к сожалению, так и не нашел настоящего исследователя.

Часть первая. Гадкий утенок

Дневничок

Лизанька Дьяконова начинает вести дневник в 11 лет. Само по себе это неудивительно. Бывает, что начинают писать дневники и раньше. Удивительно другое. В течение полугода дневник Дьяконовой из сентиментальных записок провинциальной девочки превращается в Дневник в самом серьезном значении этого слова. Это уже не наивные записки, а результат ума холодных наблюдений и сердца горестных замет.

При этом трудно, почти невозможно найти границу между дневничком 11–12-летней Лизаньки и дневником Елизаветы. Нет, это не две разных девушки. Но как будто два разных человека. А как происходит это превращение, понять сложно.

Первая запись в дневнике, то есть еще дневничке, мила, наивна и так далее. Она относится к маю 1886 года и имеет название “Мой маленький дневник”.

Нерехта, 31 мая. О, Боже мой! Что за день был сегодня! Этот день для меня важный, потому что я получила хороший аттестат – плод моих трудов за два года. Мне всего только одиннадцать лет, я поступила во второй класс Мариинской женской прогимназии. Итак, сегодня, в субботу, должна была решиться судьба 16 человек! Немногие из этого числа остались, всего пять-шесть, остальные вышли. После раздачи наград и аттестатов наступило время расстаться. Я живо помню, как мы собрались в умывальной, и все заплакали. Только учителя и начальница смотрели на это расставанье равнодушно, а некоторые из публики насмехались над нами. Я была подругой Мани, и, прощаясь, мы так разрыдались, что, кажется, только каменный человек равнодушно смотрел бы на эту картину. Не такие мы девочки, чтобы не плакать о подругах, как думают учителя! Да, много слез было пролито, много было обниманий и целований! “Никогда я тебя не забуду, пиши, ради Бога, чаще”, – слышалось сквозь слезы и рыдания Мани. Классные дамы чуть не плакали, глядя на нас. Милые подруги, все мы друг друга любим, но, может быть, никогда не увидимся!

За этим морем девичьих слез не сразу понимаешь: а что, собственно, происходит? Происходит то, что 10 из 16 учениц женской прогимназии по окончании 4-го класса неполной средней школы получают аттестаты. Среди них – 11-летняя Лиза. Но почему она горестно расстается со своей подругой Маней? Почему они обещают писать друг другу письма? Нерехта Костромской губернии – город небольшой. В 1886 году численность его населения составляла менее 3000 человек. Значит, Лиза из Нерехты уезжает? Но куда? “Мама говорит, что меня отдадут учиться в Сиротский дом[1]1
  Екатерининская женская гимназия в Ярославле открыта в 1876 году в Доме призрения ближнего, или так называемом Сиротском доме. Сиротский дом был основан в конце XVIII века стараниями ярославского генерал-губернатора Мельгунова для “бедных детей всякого возраста для приличного их состоянию воспитания”. Сегодня в здании бывшей Екатерининской гимназии находится один из корпусов Ярославского государственного университета им. П. Г. Демидова.


[Закрыть] в Ярославле. Там живет моя бабушка, мне будет хорошо”.

Здесь нужно сказать несколько слов о среднем женском образовании в России до революции. Лиза была, если можно так выразиться, “продуктом” грандиозной реформы среднего образования в России, которая началась в конце 50-х годов XIX века, в начале царствования Александра II. Тогда по всей стране возникали первые всесословные женские средние школы: гимназии (полное среднее образование) и прогимназии (неполное среднее образование).

Раньше девочки могли получить среднее образование только в так называемых Институтах благородных девиц (“Закрытые женские институты Ведомства учреждений императрицы Марии”), созданных по типу знаменитого Смольного института – первого в России женского учебного заведения, основанного Екатериной II в 1764 году.

К середине 50-х годов было уже 25 таких институтов, в них учились около четырех тысяч девочек, при этом в шести петербургских и трех московских институтах было почти три тысячи воспитанниц, а в остальных, находившихся в губернских городах, – менее полутора тысяч. Целью образования, записанной в “Положении” об институтах, было воспитание “добрых жен и полезных матерей семейств”.

В институтах учились девочки из привилегированных слоев общества, из семей дворян и чиновников, причем в основном за казенный счет. Ведомство учреждений императрицы Марии (супруги Павла I), или Четвертое Ведомство Собственной Его Императорского Величества канцелярии, заведовавшее сиротскими и воспитательными домами, домами призрения слепых и глухонемых, а также больницами, щедро финансировалось из казны. Другими источниками бюджета были филантропические взносы, доход от продажи игральных карт, увеселительных заведений.

Для девочек из прочих сословий при Смольном институте в 1765 году было открыто Училище для мещанских девиц (в 1842 году названо Александровским в честь наследника престола). Здесь обучались дочери мещан и купцов, заслуженных солдат, унтер-офицеров и придворных работников. Первый прием составлял 61 человек, позже здесь учились около 200 воспитанниц. Это было единственное в России среднее учебное заведение для девочек из “городских сословий”. Со временем сюда начали принимать и дочерей обедневших дворян. Здесь преподавали Закон Божий, рукоделие, русский язык, а также французский и немецкий языки. Большинство учениц были сиротами и полусиротами или дочерями инвалидов. Выпускницы училища оставались прислугой при дворе, многие из них благодаря знанию языков шли работать гувернантками.

С конца 50-х годов, когда инспектором училища был назначен выдающийся педагог К. Д. Ушинский, обучение приобрело профессионально-педагогическую ориентацию, и выпускницы училища становились первыми в России женщинами-учителями в открывавшихся по всей стране гимназиях и прогимназиях.

В гимназиях могли учиться девочки из всех слоев общества[2]2
  Первая женская гимназия в России была открыта в Костроме на средства помещика Григорова, женатого на сестре миллионера и открывателя золотых приисков П. В. Голубкова. Она называлась “Григоровское училище 1-го разряда для девиц всех сословий”.


[Закрыть]. Но это только формально… Для подавляющего по численности крестьянского сословия такое обучение было недоступно. Да и не нужно было обычной крестьянской девочке это обучение. Ее ведь готовили к другой доле: замужеству, рождению детей, тяжелой домашней и сельскохозяйственной работе.

В гимназии и прогимназии широко пошли девочки из семей среднего класса (“городских сословий”) – мещанки и купчихи. И к концу XIX века их количество в гимназиях почти равнялось количеству учениц из дворянских и чиновничьих семей, а в прогимназиях уже к середине XIX века превосходило их в четыре раза и было подавляющим – почти 70 %. Купеческая дочь тоже готовилась к замужеству. Но образование ей не помешало бы. Она и жениху своему должна была “соответствовать”, и детей воспитывать в “благородном” вкусе. Вспомним требование одного из “женихов” купеческой дочери Агафьи Тихоновны в “Женитьбе” Гоголя. Ему непременно требовалось, чтобы его супруга “понимала по-французски”.

Купеческий сын вряд ли женился бы на бедной дворяночке. Но купеческая дочь вполне могла выйти замуж за обедневшего дворянина, тем самым повышая социальный статус своего потомства. Это сплошь и рядом происходило во второй половине XIX века, когда дворянское сословие начинало беднеть и деградировать. В уже поздних записках Дьяконовой читаем такое откровение:

Всеми силами души я ненавижу крепостное право! (1899-й год, его отменили без малого сорок лет назад!. – П. Б.) Ненавижу и дворянское сословие, умевшее только жить даровым трудом! Оно распадается теперь, чинное, праздное, и разоряется, несмотря ни на какие поддержки. С злобной радостью слежу я за этим историческим возмездием! Я принадлежу к тому классу, который издавна, от дедов, унаследовал пренебрежение к дворянскому сословию; встарь – купцом помыкали, а теперь пошли на поклон… Помню рассказы, слышанные в детстве, – о любви дворян к богатым купеческим невестам, и глубокое пренебрежение к тунеядству этих бар всосалось в мою кровь.

Очень сильное высказывание! Даже более сильное, чем “Возмездие” Блока. Здесь не интеллигентское раскаяние, а сословная ярость! Целый клубок непрощенных обид!

Но что могла понимать в этом бедная Лиза, когда рыдала на плече своей подружки Мани, потому что мамочка посылала ее в женскую гимназию в Ярославль? “Бедная” – в этом случае не карамзинский образ. Лиза действительно была бедная. В буквальном, материальном смысле.

Она начинала писать дневник вполне простодушно, как сделала бы любая девочка в ее возрасте. Ну, наверное, не любая. Более серьезная, что ли… Даже более ответственная к слову.

15 августа. Долго, очень долго я не говорила с тобой, мой миленький дневник. Целых 2 ½ месяца. Такое время для меня очень долгое, а между тем я не могла писать, потому что боялась, чтобы не увидала мама или гувернантка. Если они увидят, то будет плохо. Ведь я пишу скверно, будут смеяться.

15 августа – день рождения Лизы. Ей исполнилось 12 лет. Именно 15 августа она дает себе обет вести дневник “аккуратно каждый день или каждую неделю”. Ведь, пишет она, “самое название дневника происходит от слова «ежедневно», а я разве каждый день пишу?”

Уже на следующий день мамочка увозит ее в Ярославль.

“Как бы не забыть сделать себе для дневника новую тетрадь и очинить карандаш…”

Как видите, все очень серьезно! Но гораздо более серьезные события происходили в доме.

Умирал отец Лизы…