Текст книги "Повести (сборник)"

Павел Бессонов
Повести (сборник)

Берег и море

Геннадия разбудила тишина в квартире. Не было слышно трескотни пишущей машинки, за которой его тётя Валя сидела обычно с раннего утра, молчало радио. Значит, тётя ушла на рынок, в субботний поход за продуктами, а такса Мила спит на своём коврике у входной двери.

Отбросив одеяло, Геннадий быстро встал с постели и подошёл к окну. Градусник, прикреплённый снаружи к раме, показывал плюс два. Это на четвёртом этаже, а на земле лужи за ночь покрылись ледяной корочкой, и много опавших листьев каштана и ореха. Ещё зелёные, но как бы заржавленные по краям, они уже сдались под первыми ударами подступающей зимы.

Вытащив из-под кровати гантели, Геннадий, сделав два-три движения, иронически улыбнувшись, вновь положил их под кровать. Подошёл к узкому зеркалу в простенке между окнами. Зеркало отразило мускулистую фигуру, лицо, в котором преобладали прямые линии – тёмные прямые брови, почти сросшиеся на переносье, прямой разрез тонкогубого рта, прямой, ровно подрезанный снизу, нос.

Приблизив лицо к зеркалу, пальцами потрогал поочерёдно правый и левый висок. Да, первая седина уже пробилась. Скоро тридцатник, а там и до возраста Иисуса недалеко, а что сделано? Да по сути, ничего: ни семьи, ни любимой работы, ни своего жилья. Живёт у сестры отца, тёти Вали. Тётя Валя привлекательна, энергична. Несмотря на свои шестьдесят два, вегетарианской не признает, в рационе питания – сало, мясо, картошка… «От салата из одуванчиков сил мне не хватит для моих бегов». Под «бегами» она подразумевает свои чуть ли не ежедневные хождения по различным инстанциям.

Своих детей у тёти Вали не было, и всю любовь к погибшему мужу-капитану она перенесла на племянника Геннадия. И ещё, у неё непоколебимая любовь к людям моря. Эту любовь тётя Валя вкладывает в свою общественную, говоря казённым языком, деятельность. Валентина Николаевна – председатель комитета вдов погибших моряков торгового флота.

Хлопнула входная дверь, такса Мила радостно взвизгнула, щёлкнула дверца холодильника, послышался осторожный стук в дверь комнаты Геннадия и голос тёти Вали:

– Геннадий, – тётя Валя называет его всегда полным именем, без уменьшения до «Генчика», как зовёт его с детства мать, – подъем! На завтрак давно пора…

На кухне всё уже на столе – картошка, жаренная на сале в сочетании с салатом из помидоров. Любимая еда, не лезет в горло – не мудрено: вчера вечером совершенно спонтанно распил Геннадий пол-литра водки с Косым, которого во дворе зовут ещё по фамилии киноартиста, исполнителя роли придурков. В общем-то, Косой тоже придурок порядочный.

На газовой плите закипел чайник. Опустив в чашку с кипятком пакетик чая, Геннадий смотрел, как красно-коричневые струйки, причудливо извиваясь, растекаются в воде. Не накладывая сахара, выпил с жадностью почти половину кружки. Взяв со стола раскрытую книгу, прилёг на кровать. Пробежав глазами несколько строк и, не ощутив в себе желания читать дальше, захлопнул книгу – с утра, после вчерашнего, даже Конецкий, писатель, по-настоящему знающий морскую жизнь, его не волновал. Ещё чаю, что ли? Нет, надо встать, выйти на люди – солнце за окном напомнило, что день ранней осени подходит к середине. В своей комнате тётя Валя стучит на машинке.

Не заходя к ней, Геннадий вышел из квартиры, и дальше, через двор, на проспект Нахимова. Конечно, «адмирала Нахимова», но в приморском городе немногие об этом факте вспоминают.

Геннадий пошёл к центру города. Он шёл валкой походкой моряка и спортсмена, разглядывая встречных женщин, ловя их взгляды. Он знал, что нравится многим женщинам. От бабки по матери получил он порцию греческой крови, унаследовав смуглый цвет лица, твёрдые очертания носа и губ. Светло-карие, чуть выпуклые глаза Геннадия глядели с вызовом, взгляд скользил мимо взглядов встречных мужчин. Такой взгляд подчёркивал независимость характера, уверенность в себе парня, прошедшего огонь и воду. Рост у Геннадия был маловат, но его это не смущало. Короткая кожаная куртка байкера, белая рубашка с полурасстёгнутым воротом и обтягивающие бедра джинсы определяли внешний вид. Тёмные густые волосы красиво подстрижены у «своего» мастера! Туфли… Но это особый разговор. Джентльмен начинается с обуви, и туфли Геннадия были модными, начищенными до солнечного сияния. Одно слово – моряк загранплавания.

От подземного перехода на перекрёстке двух проспектов Геннадий свернул в сторону Центрального рынка. Вот оно, самое кипучее место в городе. В узких проходах между киосками, набитыми всякой всячиной, толкутся обалделые провинциалы и скользят ловкие завсегдатаи, парни и девки. Покупать что-то Геннадий не собирался, но невольно замечал, как здесь, в его окраинном городе, многое стало похожим на базары портовых городов, где ему приходилось бывать. Та же дешёвка, за какую ломят цены, те же подделки, те же знакомые лица в толпе.

Геннадий направился в рыбные ряды. Здесь густо пахло рыбой, морем. Рыбой завалены узкие прилавки – туши судака, толстолобика, сазана. В корытах мелочь – тюлька, хамса. Кое-где «краснюк» – осётр, бестер. И свежие рыбины, и балык. Это для покупателей с толстыми кошельками. Позади голосистых продавщиц, между рядами молча прохаживаются в неброской одежде, с бурыми от ветра и солнца лицами хозяева рыбы – браконьеры, пираты моря. Покуривают сигареты, из-под надбровий суженными глазами, привыкшими к бликам на волне, оглядывают протекающую мимо прилавков толпу. Здесь же, рядом, мостятся бабки, продающие на кучки, на десятки, мелкого бычка или карасиков-недомерок – суточный улов их мужей-пенсионеров.

Школьных друзей Геннадия жизнь разбросала. Кто работает на местных заводах, кто подался в ближнее зарубежье, где пока можно заработать намного приличнее, чем в родной державе. Многие обзавелись семьями, обросли детьми и сидят по выходным дома у телевизоров или во дворе, «забивая козла». Кого мог встретить Геннадий на рынке в такой день, так это Аркадия. Тот всегда в одном месте и месяц, и год тому назад. Захотелось повидать.

Крайний ряд рыбных прилавков занимают аквариумисты. Их стало заметно меньше, чем в школьные годы Геннадия, приходившего сюда с матерью. Остались профессионалы, вроде Аркадия.

Высокого роста, сутуловатый, узкоплечий, в сильных очках, Аркадий – Кюхля по-школьному – виден издалека. Он выглядит вполне солидно перед своим товаром, разместившимся в большом трёхсекционном аквариуме. Геннадий идёт, не спеша, вслед за покупателями и просто желающими полюбоваться на рыбок. Какое разнообразие цвета и формы у этих малых существ, снующих между зеленью водорослей! В воде аквариумов из опущенных в них виниловых трубок почками бегут жемчужные пузырьки воздуха от ручных компрессоров – резиновых груш и раздутых волейбольных камер. Покупатели рыбок всё те же, что и раньше – бабушки и мамаши с пацанами. Девчонок аквариумы и рыбки почему-то мало интересуют. Мальчишка лет пяти тянет за руку солидную женщину, видимо, бабушку, к аквариуму Аркадия. Пообещала, наверное, купить внуку рыбок, и тот от неё уже не отстанет. Она то и дело наклоняется к внуку, который ей что-то шепчет. Бабушка обречённо кивает головой. Геннадий приостановился, чтобы запечатлеть в памяти процесс торга. Аркадий, стоящий вроде бы непринуждённо за прилавком, зорко следит за покупателями. Заметив, что бабушка приблизила лицо к «экрану», малому плоскому аквариуму, своего рода визитной карточке товара, он сразу отреагировал:

– Вы что-нибудь выбрали, дама?

– Мне… вот эту красненькую…

– Эта рыба породы меченосец. Держать в аквариуме желательно в паре, самочку и самца. – Аркадий был сама предупредительность. – Мальчик, ты хочешь, чтобы у тебя в аквариуме появились маленькие рыбки?

– Хочу… – мальчик явно стесняется.

– Сейчас мы рыбок в баночку, а дома их в аквариум или в большую банку. И водорослей надо туда. Вот такие подойдут.

Аркадий быстро выловил большую пузатую самку. Юркий самец не сразу попал в сачок, а потом в баночку. Аркадий, не умолкая, говорил, объяснял, давал советы по уходу. Бабушка понимающе кивала головой, а малец был весь поглощён созерцанием рыбок в баночке, ставших его собственностью.

– Ну вот, вручил старушке путёвку в люди… – Пользуясь тем, что у его прилавка нет покупателей, Аркадий расслабился.

– Какой старушке? – не понял Геннадий.

– Это я о самочке-меченосихе. Она уже в престарелом возрасте и перестала нереститься. Долго не протянет.

– Всучил товар с гнильцой? – усмехнулся Геннадий.

– Но-но! У меня фирма солидная. Поживёт самочка с месяц, а то и больше. Это ведь такие покупатели, что загубят запросто любую рыбку.

Аркадий глянул на часы и начал собираться. Аквариум и все приспособления аккуратно уложил в большой чемодан, сделанный на заказ и с умом. Перекинув через плечо ремень чемодана и, критически оглядев Геннадия сквозь выпуклые по-жабьи стекла очков, спросил:

– Ну как, плаваешь? Говорят, ваше пароходство развалилось.

– Плавает дерьмо, Кюхля, а развалилось не всё. Ходим под другими флагами, а платят всё равно зелёными.

– А я, как ты знаешь, на сухом берегу, но зелень тоже перепадает.

– Ты по-прежнему в институте лаборантом, или как там? Может, уже доцент?

– Я завлаб, а это покруче доцента.

– Заливай! Знаю я, как оно круче, – прищурившись, Геннадий иронически оглядел унылую длинную фигуру Аркадия, ещё более ссутуленную под тяжестью чемодана. – Курсовики прошлогодние студентам продаёшь, не правда?

– Это коммерческая тайна, Пестик. Не буду разглашать, хоть ты и свой парень. Бывай!

Геннадий опять заметил, какая влажная и холодная ладонь у Аркадия. Пестик! Вспомнил Кюхля, как звали Геннадия за малый рост.

– Бывай, Кюхля!

– Слышал, что ты, Генка, успел и жениться и развестись. С «легиона» девку брал? Зря. Заходи к нам в институт, с такими красотками познакомлю… И при нехилых родичах к тому же.

Геннадия резануло «легион», но он смолчал, не стал возражать что-либо Аркадию, любителю подколоть. Мог бы и ему напомнить, на ком тот и из-за чего женился. Не стал напоминать, но настроение подпортилось. Поглядев на узкую сутулую спину уходящего Аркадия, Геннадий вышел из пустеющего рынка и не спеша пошёл к остановке.

Здесь народ толпится, жмётся к бордюру, ожидая троллейбус. Все с мешками, вёдрами, сумками. Дешёвый городской электротранспорт ходит с большими интервалами… А эта не толпится. В чёрном кожаном пальто до пят. Стоит в стороне, в положении контрапост. Левое выпяченное бедро туго обтянуто тонкой мягкой кожей одежды. Ждёт, но не общественный транспорт. Проститутка валютная или чья-то законная жена. Не всё ли равно, в розницу или оптом куплена. Ну, взял её бизнесмен за шмотки, за еду в ресторанах, за баксы.

А древнейшую профессию изгнать из обращения невозможно. Узаконить её надо, легализировать, налог подоходный взимать. И до нашей эры это было. Гетеры, гейши. А теперь, когда вместо так называемого социализма наступает время капитализма и расслаивается большое стадо, тем более эта профессия потребна. Торговля всем и вся позволена. А тело – товар.

Геннадий стоит в трёх шагах, во все глаза нагло пялясь на женщину в кожаном пальто. Заметила, конечно, но и ухом не повела. Знает себе цену. Как она выставила бедро! И почему это его волнует? Мясо и мясо. Англичане так и говорят: «Пис ов флеш». Филейная часть… «Жигуль» подтормозил и тут же дал газ. Некогда или «бабок» нет. Ничего… У него «бабки» будут. У этой густой боевой раскрас лица. А у Карины кожа лица нежная, свой румянец, чуть подправленный макияжем. На это тоже клюнул, когда в жены её брал. И секс она знала, только прикидывалась, делала вид, что моряк-муж её развращает. У, тварь! Бросить надо было сразу, как узнал. Не смог… И сейчас помнит всю. Гладкость кожи и её запах. Запахи скрытого от глаз. А эта всё стоит, только теперь другое её бедро выперлось округло… Может, подойти? Нет, не надо.

* * *

Сегодня идти на работу, знакомиться с местом и коллективом. Настроения никакого. Понедельник, туман, а надо идти. Будущая работа на крышах Виктора не радует: высота – не его стихия. Если бы не мать, каждый божий день его пилившая: «работать, работать, работать…» ещё бы с месяц, пока погода стояла такая хорошая, спал бы вволю или затемно уходил на рыбалку, на море.

Виктор жил в старой части города, там, где дома – одноэтажные, кирпичные или из камня, а то и просто мазанки – сбегают по кривым улочкам вниз или лезут вверх. Дворы тут застроены сарайчиками, клетушками какими-то. В глубине двора сортир на два отделения, посередине – водоколонка с непросыхающим ручейком воды, текущим прямо на улицу. Улицы здесь мощены камнем, все в выбоинах, тротуарчики узкие, перекрытые ветвями деревьев. Всё здесь не менялось десятилетиями и знакомо Виктору с детства. А вот центр города власти украшают, да ещё на окраинах, где были поля кукурузы и подсолнечника, уже стоят унылые блочные многоэтажки. Но главная примета времени – это воздвигаемые над морем обнесённые кирпичными двухметровыми заборами особняки-крепости новой знати.

От дома до места работы недалеко, три-четыре квартала. Адрес – на бумажке, какую, уходя, Виктор «вычислил» по дыму от разогреваемого битума. Впрочем, дымок был слабенький, печь еле чадила. На крыше виднелось подъёмное устройство, поворотная консоль с блоком. Бытовка, вагончик на газоновских колёсах, стояла, приткнувшись к трансформаторной будке. От трансформаторной будки к вагончику тянулся электрокабель. Никого ни во дворе, ни на крыше не видно, хотя на часах Виктора уже десять. Дверь вагончика прикрыта.

Виктор поднял воротник куртки и глубоко засунул руки в карманы. Туман, равномерно заполнявший надземное пространство, опустившись вниз, уплотнился и уже вполне осязаемыми каплями садился на всё вокруг. Виктор уже хотел развернуться и уйти со двора, когда дверь вагончика распахнулась настежь, звонко ударив ручкой о стенку, и на пороге возникла фигура парня в робе-брезентовке, заляпанной чёрными пятнами битума. Парень весело выругался в адрес кого-то внутри вагончика. Глянув мельком на Виктора, рывком натянул на голову подшлемник. Потом с насмешливым удивлением вновь глянул на Виктора:

– Это к нам, что ли, пополнение?

– К вам, – Виктор не удержался от улыбки. Парень ему как-то сразу понравился. Невысокого роста, ладный даже в мешковатой робе, весёлый.

– Заходи тогда, гостем будешь, бутылка есть – хозяином будешь…

Виктор торопливо полез по лестничке, оступился. Парень поддержал. Рука у парня небольшая, цепкая, с синим якорьком наколки.

– Держись, салага! – Парень сказал это необидно. Глянув на парня вблизи, Виктор заметил, что тот не так уж молод, скорее наоборот.

С порога на Виктора пахнуло табачным дымом, запахом спиртного и вонью лежалой одежды. Вокруг низкого стола на грубо сколоченных скамейках сидело трое мужчин в разномастной рабочей одежде. От стоящего в стороне «козла», самодельного электрообогревателя, несло жаром.

– Садись, – повелительно бросил мужчина, сидевший справа от входа и, продолжая, видимо, начатую тему, подытожил:

– В общем, братва, работы сегодня не будет. Можно распустить пояса. Дед наверняка не придёт. Так что, Жека, смотайся к бабке, она нам ещё одну бутыль должна.

– Не даст, – отозвался тот, кого звали Жека.

– Как так, не даст? Обещала же. Да мы тогда у ней в ванной плитку по-новой сдерём…

– Не даст, – убеждённо сказал Жека и даже помотал головой, на которой красовалась зимняя шапка. Лицо Жеки, широкоскулое, с узкими глазами, спрятанными под мощными надбровьями, осталось при этом невозмутимым. – Скажет, вы со своей верхотуры свалитесь, а я буду в ответе…

– Так мы же не полезем на крышу при такой мокве. Иди, уломай бабулю. Она на ласковое слово отзовётся…

Виктор сел на скамью напротив мужика, командовавшего Жекой. Здоровый дядя! Буркалы навыкат. А ручищи!..

– Куришь? – спросил молодой парень в ватнике на широких плечах, щелчком выбивая сигарету из пачки.

– Н-нет, – почему-то застеснялся Виктор, в душе проклиная свою дурацкую застенчивость. Парень уставился на Виктора маленькими круглыми глазками, приоткрыв губастый рот.

– Он зато, наверное, пьёт лихо.

Парень, встретивший его у дверей вагончика, плюхнулся на лавку и, наклонившись, вытащил из-под стола трёхлитровую бутыль, на донышке которой плескалось совсем немного мутной жижи. Он вылил эту жижу в захватанный пальцами стакан и подал Виктору. – Давай, друг.

«Не пью я!» – хотел сказать Виктор, но ему опять стало вроде бы стыдно, и он, промолчав, взял стакан.

– Ну, и чего задумался? Приобщайся к коллективу. Наш коллектив передовой, почти комсомольский. Один дед Рябовол картину портит, но его сегодня не будет. Николай Иванович за него, а он уже тебе команду дал.

– У нас работа вредная, – поучительно добавил здоровяк, – с химией связанная. И высотная. Нам спецжиры положены, а их не выдают. Вот вместо них принимаем абрикосовую. Сейчас Жека принесёт её от бабули, она это пойло классно готовит.

Дверь вагончика широко распахнулась, пропуская Жеку. Он торжественно, на вытянутых руках, внёс трёхлитровую бутыль, полную мутно-жёлтой жидкости – того классного пойла, какое готовит бабуля: абрикосовой бражки.

Рабочий день на участке продолжался. Геннадий присматривался к новенькому. Длинный, угловатый, постоянно щурящийся из-за явной близорукости. Что-то в нём было беззащитное, бесхитростное. Об остальных членах звена Геннадий уже составил мнение за не очень большой срок совместной работы. Ну, Рябовол, звеньевой. О нём разговор особый, но, в общем, человек уважаемый. Николай Иванович поработал чуть ли не на всех великих стройках. После пятисот граммов начинает вспоминать «Мамслюду» и «Усть-Илим». Жека – скрытный мужик. Работал грузчиком на продуктовой базе и крупно проворовался. До тюрьмы дело не дошло, но в торговлю ему обратный путь заказан. Пахом, от фамилии Пахомов, молодой и тупой, как сибирский валенок, парняга. Его в армию не взяли из-за дебилизма. С первой же рюмки еле ворочает языком, гыкает да мыкает… А новичок пока ему не совсем ясен, хоть прост с виду.

– Пойдём, покурим, – предложил Геннадий Виктору, когда ему надоело сидеть в прокуренном вагончике за выпивкой. – Если не куришь, подышишь воздушком.

Парень этот, Виктор, видимо не пил спиртного никогда, если пил, то не такими дозами. Его водило из стороны в сторону, но он старался держаться прямо.

– В армии служил? – Геннадий закурил сигарету.

– Дембельнулся. Месяц тому.

– В каких войсках?

– В батальоне обслуживания аэродрома, стрелком, – подбирая слова, парень осоловело глядел на Геннадия светло-серыми глазами. – Самолёты охранял, склады. В общем – через день на ремень…

– Ясно, – выпустив струйку дыма, Геннадий помолчал. Парень тоже молчал. Стоял, держась за хилый стволик деревца, выросшего возле трансформаторной будки.

– А как к нам попал?

– Мать… в конторе работает. Уборщицей… а раньше художницей.

– Вон оно что! К нам спецы идут, летуны, вроде меня, – Геннадий улыбнулся. – Я тоже сюда залетел ненадолго, птица морская…

– Морская? – парень оживился.

– Да, морская. До весны – и опять в плавание. Вот так…

– Повидал страны, да? Интересно…

– Повидал, повидал… – Геннадий поскучнел, притушил сигарету. – Ладно, как-нибудь об этом в другой раз. Пойдём в компанию, а то обидятся и всю бражку вылакают.

Парню, видно, не очень хотелось идти опять на пьянку. Стоял, покачиваясь. Тряхнув головой, полез по лестничке в бытовку. Туман перешёл в мелкий моросящий дождь, и это окончательно решило дело. Бражку допили, выпили и две бутыли «Альминской долины», плодово-ягодного вина или «червивки» по-народному, и поодиночке стали расходиться. Геннадий, поддерживая Виктора под руку, – того бросало из стороны в сторону, – повёл к остановке троллейбуса. Жека, надвинув на глаза фуражку вместо снятой рабочей шапки, бочком-бочком побрёл куда-то в глубину двора, заранее присмотрев место, где можно перекантоваться до утра. Пахом поплёлся к трамвайной остановке, ему ехать в заводской район. Вагончик остался закрывать Николай Иванович, выпивший больше всех и по виду совершенно трезвый.

* * *

Василий Артемьевич Рябовол встал как обычно – около пяти утра, – глянул на будильник, какой никогда не заводил на бой, зашёл в соседнюю комнату – на женскую половину, как говорил в шутку. Жена, дочь и внучка спали. Поправив одеяло на раскинувшейся во сне Анечке, вышел во двор.

Сырой туман был плотен, хоть бери на ощупь. Солнце чуть подсвечивало восточный край неба. Из будки вылез Лохмач, старый пёс грязно-белого окраса с чёрными пятнами. Лентяй и хитрован, он никогда не лаял, и только в полнолуния иногда жалобно подвывал. К хозяину он подполз на брюхе, повизгивая от подобострастия.

– Здоров будь! – потрепал его по холке Василий Артемьевич, в то время как Лохмач норовил лизнуть ему руку. Совершив обряд встречи хозяина, Лохмач деловито обследовал закоулки двора, кое-где оставляя метки, и лёг возле будки.

Под навесом слышался мягкий топот и похрустывание: кролики давно проснулись – а может, и не спали вовсе.

– Обжоры! – похвалил их Василий Артемьевич.

«Сегодня опять работы не будет», – огорчённо подумал он, взглянув на небо, и решил прямо из дома, не заходя на участок, поехать в контору. За него на участке Николай, он дело знает и зря на мокрую крышу не полезет. Но вот заработок упадёт, опять кое-кто подаст на расчёт. Новые и новые люди, а работа непростая, опасная. Теперь вот пришёл парень художницы, Виктор…

– Деда, деда, а что это так? – Анечка в ночной рубашке и материных туфлях уже выбежала во двор и обводит вокруг себя руками, не зная как назвать первый раз в жизни увиденное.

– Туман это.

– А что – туман?

– Ну, как пар из чайника.

– Пар? А где чайник?

– Иди в хату, Анечка, простудишься…

– Я не простужусь! Я большая!

Вот так же говорила и Саша, когда по утрам в одной рубашонке выбегала во двор, а Михайловна, тогда ещё живая и бодрая тёща Василия, раньше всех встававшая в этом старом, задолго до войны слепленном из кирпича и глины доме на краю теперь засыпанной и застроенной балки, поднимала её на руки и уносила в тепло. Тогда яблоня в углу двора была тонюсеньким дичком, а Лена, его Лена, была молодой и гибкой. Баба Лена…

Держа Анечку на руках, Василий Артемьевич вошёл в комнату, осторожно спустил девочку на пол и, подтолкнув под мягкое место ладонью, послал:

– Иди к бабе Лене…

Да, раз такая погода, надо идти в контору к прорабу, к плановикам, в бухгалтерию. В конторе этой работает он давно, и давно уже на крышах. Привык к такой работе, вроде бы и полюбил. Хотя за что её любить? В пыли, в грязи, на ветру. Может, потому, что здесь, на крышах, на высоте, легче дышится, есть ощущение простора? Это его последний год работы, потом пенсия. Но на одну пенсию не проживёшь, придётся где-то прирабатывать. Жена болеет, у дочки зарплата мизерная, зятёк беспутный смылся, ни слуху от него, ни духу.

– Вася, иди поешь, – и слова и голос привычны. Жена, его Лена.

– Иду, иду… – ворчливо отзывается он, прикрывая напускной грубоватостью чувство нежности к Лене, не проходящее с тех пор, когда он, после долгих скитаний и многих женщин, встретил её и прилепился, присох.

Лена как лет пять уже заболела, перестала работать, а потом внучку стала доглядывать. Перешла спать тогда в комнату дочери, отделилась от Василия. Объяснила как всегда мягко: «Вася, так я тебе мешать не буду, ворочаюсь я, встаю часто. Буду лучше там, с девочками». Иногда с вечера оставалась с ним ненадолго, лежала рядом, как в молодости, и он, засыпая, не слышал, как уходила.

Виктору первый рабочий понедельник запомнился, как дурной сон. Сладковатая, дурящая голову бражка, потом «червивка» или как её называют, «Долина смерти»… Бессвязные разговоры. Вспомнил, как рвался из вагончика по малой нужде, а Геннадий удержал, подвёл к углу вагончика, где было отверстие в полу:

– Давай, лей сюда…

И до дома Геннадий довёз… Это помнилось, а что дальше – нет.

* * *

Во вторник, к своему удивлению, Виктор проснулся рано и, что называется, чувствовал себя «как огурчик». Конечно, вчера он заснул очень рано, выспался. Обычно-то он перед сном что-нибудь читал или в комнате матери смотрел телевизор, а тут свалился засветло…

Мать сказала «доброе утро» и больше ни слова. Понятно, виноват. Влился в коллектив до выпадения памяти…

Окна в доме выходят на запад, да ещё затенены деревьями, в комнате полутьма. Прихватив со стола пакет с едой, приготовленный матерью, вышел во двор, глубоко вдохнул свежий прохладный воздух, кроме запаха увядающей листвы привычно пахнущий пряностями близкой конфетной фабрики. Глянул на часы. Ого! Надо спешить… Широким шагом, обгоняя так же спешащих на работу, понёсся к трамвайной остановке. В закрывающиеся двери втиснулся последним, подперев снизу девушку в светлом плащике с короткой растрёпанной причёской. Двери трамвая поползли поперёк спины и трамвай тронулся. Стоя на нижней ступеньке, Виктор по-прежнему удерживал на себе девушку, не достающую рукой до поручня.

На ближайшей остановке из вагона вывалилось несколько человек, но девушка осталась и передвинулась вглубь вагона, уцепившись за боковой поручень. Теперь она стояла лицом к Виктору, и он мог её разглядеть. Светлая кожа лица с лёгким румянцем, голубоватые глаза с чётким ободком, чёлочка надо лбом чуть кудрявится. Нос прямой, с чуть вздёрнутым кончиком. Девушка дышит приоткрытым ртом, ещё не отошла от бега к остановке, наверное. Виктор, обычно державшийся в вагоне транспорта, набитого до отказа, «инертным телом», теперь, оберегая девушку, напрягался, изо всех сил упираясь в поручень. Одновременно и мозги напрягал: что-то сказать подходящее по случаю, чтобы обратить внимание девушки. Трамвай, качавшийся на ходу, как пьяный, резко затормозил, и девушка, навалившись на Виктора, чуть слышно сказала: «Извините!» Но и этот благоприятный для знакомства момент Виктор упустил, а девушка уже выходила из вагона. В последнее мгновение она улыбнулась, на щеках возникли ямочки, и толпа вынесла её куда-то. Виктор из-за своего роста – голова выше окна в вагоне – и близорукости, сразу потерял её из вида. Только негромкое «До свидания!» донеслось до него. Как он потом бежал дворами к работе, Виктор не смог бы вспомнить даже на допросе, но зато запомнилась она, эта девушка со светлым лицом, улыбкой с ямочками на щеках и ничего не значащей фразой: «До свидания!..»

– Вот он, Василий Артёмьевич, явился – не запылился… – Рядом с Геннадием стоял худощавый, среднего роста старик в простецкой синтетической куртке на пуговицах, давно, впрочем, знакомый Виктору, Василий Артемьевич Рябовол, звеньевой, главный начальник в этой команде.

– На работу надо приходить вовремя, – ворчливо, но не резко изрёк звеньевой. Он, конечно, узнал Виктора, но вида не подал.

– Василь Артёмыч, вы не сердитесь на парня, исправится. Если что, на поруки возьмём… – дурачился явно Геннадий.

Да, Геннадий умеет разрядить обстановку, и вот уже Рябовол криво улыбается своей изуродованной щекой.

– Витек, идём со мной, – Геннадий кладёт руку на плечо Виктора. – Я тебе курточку подобрал, а пиджачок сними. Штаны дома найдутся поплоше? Поищи, пригодятся…

В вагончике Николай Иванович и Жека, уже переодетые в рабочее, без злобы, нехотя, переругиваются между собой, на Виктора не обращают внимание. Даже на его «здравствуйте» Жека вообще не отвечает, а Николай Иванович бурчит что-то среднее между «привет» и «пошёл ты…» и продолжает рыться в сумке с инструментом.

– Это они после вчерашнего ещё не отошли. На крыше, на ветерке, будут в порядке. Вот, бери обнову…

Ну и куртка! Колом стоит от налипших лепёшек битума. И шапка-чулок, завязанный узлом на макушке.

– Теперь ты хорош! – отстранившись, Геннадий словно любуется на Виктора в куртке, рукава которой явно коротки для рук. – Брюки потом сменишь, и ботинки найди себе типа «ГД», чтобы на ногу не заплеснуло горячим. Понял?

Ещё бы не понять. На крыше ветерок куда заметнее, чем во дворе, так и продувает, зато и вид замечательный, к югу серо-синим массивом море. Оно в дымке, с едва различимой линией горизонта. Направо – коробки многоэтажек, слева и сзади – зелень садов старого города, дымящие трубы заводов. И крыши, крыши… Виктора с детства тянуло посмотреть с крыши на город, но всегда пугала высота. Боится высоты и до сих пор, но матери ничего не сказал, когда его на работу устраивала. А сейчас перед ним море крыш. Вспомнились стихи из какого-то старого журнала, случайно попавшего на глаза:

 
… Геометрия крыш – бесконечные гребни и скаты,
А подальше взглянуть – словно ход океанских валов,
Допотопные спины глухих бастионов тридцатых,
Триумфальная готика пятидесятых годов…
 

Всё правильно, разве что про плоские или чуть покатые крыши хрущёвок ничего не сказано.

– Хорошо! – вырывается у Виктора. Этот вид города сверху, солнечное начало дня и девушка с её светлой улыбкой, и ощущение самого себя в этом прекрасном мире – то счастье, каким ему сразу хочется поделиться с Геннадием.

Геннадий тоже смотрит на крыши, на море, на восклицание Виктора не реагирует. Глаза Геннадия чуть прищурены, словно он хочет рассмотреть там только ему известное.

– А я сегодня такую девушку в трамвае встретил! – восторженно, с нажимом на «такую», говорит Виктор. – Такую? Ну? – Геннадий не оборачивается к Виктору, только желваки на скулах у него появились и пропали. «С чего бы это?» – недоумевает Виктор.

– Ладно, Витек, начнём работать. О девушках потом, если охота будет, поговорим, – и, обернувшись, Геннадий смотрит куда-то мимо Виктора.

– Да если бы ты её увидел… – начинает Виктор, но уже Рябовол машет рукой, надо идти. И день словно сразу тускнеет, ветер становится пронзительней. Началось – таскать ведра с горячим битумом от подъёмника, переливать в бачок – битум брызжет на ботинки, на брюки, в перерыве убирать нападавшие листья, разгонять воду, собравшуюся в углублениях, подавать рулоны рубероида и опять таскать ведра с жидким горячим расплавом. Рябовол, прихрамывая, снуёт по крыше, всё видит, ко всему подключается, Николай Иванович без видимого усилия снимает с крюка подъёмника полные ведра, внизу Жека и Пахом, подменяя друг друга, наливают вёдра, бегом подносят к подъёмнику. Тяжеловато, конечно, но темп работы увлекает Виктора, он уже не обращает внимания на заляпанные туфли и брюки в брызгах битума. Ясно, что ни на прогулку, ни на танцы в такой одежде не пойдёшь. Впрочем, Виктор так и не научился танцевать как следует. Так, потоптаться, конечно, может. А если эта девушка любит танцы? Правда, он пока не знает даже, как её зовут. Да и вообще ничего о ней не знает…

* * *

Василию Рябоволу было лет шесть, когда на пустыре, в заросшей травой яме, может быть ещё воронке от бомбы, нашли мину. Заржавленная снаружи, с погнутыми хвостовыми крылышками, она казалась совсем мирной, но когда Колька Штыменко на правах старшего – ему тогда было лет десять – начал стучать по ней, мина рванула. Кольке оторвало руку и пробило грудь, и он умер на месте, а Василию осколок раздробил голень правой ноги. Другой осколок, поменьше, располосовал щеку. От смерти спас Василия камень, за каким Колька возился с этой страшной игрушкой. Кость ноги срослась, сделав ногу короче и вывернутой внутрь, а шрам на щеке стянул кожу и приподнял угол рта, словно Васька Рябовол чему-то ухмылялся. В общем, отделался Васька легко, а многих ребят в те годы поубивало разбросанными где попало боеприпасами всех видов. А теперь Василию Рябоволу вот-вот шестьдесят, из них сорок с лишком на работе. И как бы ни была трудна работа, самым тяжким было для Василия, когда не мог он работать из-за болезни. Не часто, но простужался, грипповал, а голова побаливала постоянно, от контузии взрывом в детстве. Иногда боль как фон, и к тому Василий привык, а иногда – хоть плачь. Тогда – пару-другую глотков домашнего вина. Легчает. А может, только кажется. Нет, наверное, легчает, сосуды, говорят, расширяются. Потому бутылочку с собой на работу берёт. Знает об этом бригада, конечно, а что делать…