Текст книги "Обрывки"

И тут опять тоска меня взяла. Не умею я о серьёзных вещах подросткам рассказывать. Всё мне кажется, что не поймут, не оценят, не донесу. Яждоктор, а не историк.

А в зале полно народа. И на стенде за моей спиной плакаты. И на стеллаже – книги в серой обложке, чёрно-белые военные фотографии. Надо рассказывать.

И я начал рассказывать. Без шуток, без улыбки. Не надеясь на успех встречи. Про лагерь Красный Берег. Про оккупацию, про огонь над деревней Ловша, про расстрел Воложинского гетто. Минут через пять, смотрю, а девчонки в первых рядах уже ревут в три ручья. Пацаны, которые в начале хохмили, притихли и слушают.

И тут меня тоже зацепило. Даже горло на секунду перехватило, голос пропал. Как-то я остро почувствовал, что достучался до этих ребят. А значит, не всё в нашем будущем потеряно. Будут помнить и будут читать. А значит, не зря я написал свою «военную» серию.

Не боюсь теперь подростковой аудитории.

Писатель и редакторы

В позапрошлом году я решил, что надо попробовать себя в роли детского писателя и совместно с подрастающим поколением создал небольшой сборничек для младшего школьного возраста.

Подрастающее поколение с ехидцей посмотрело на текст и заявило:

– Ну ладно, сгодится.

Понёс книгу редактору.

– Ой, как интересно, – говорят. – Очень неожиданно вас в такой роли видеть.

– Да я и сам не ожидал, – отвечаю. – Будете брать?

– Сначала надо прочитать, потом решим, – ответил редактор.

Я дрожащей рукой положил на стол распечатанные листки и ушёл с бьющимся сердцем. Надо же, никак привыкнуть не могу. Но это же хорошо, наверное?

Через несколько дней звонят:

– Павел Владимирович, надо немножко подкорректировать.

– Я готов, высылайте файл.

Выслали. Открываю, а там всё красным выделено и перечеркнуто. Даже обидно.

– Уберите, – говорят. – Этот ужас.

– Какой из ужасов? – хмурюсь я. – Книга вообще-то про детские страхи. Там должны быть ужасы и кошмары.

– На третьей странице у вас про логопеда.

Открываю третью страницу, а там небольшая смешная сценка. Папа привёл дочь к логопеду, после знакомства дарит этой чудесной даме коробку конфет, а наутро у логопеда недовольный вид. Девочка думает, что «тётя» сразу все конфеты съела, поэтому ночью живот болел.

– А что не так? – спрашиваю. – По-моему, забавно.

– Это же намёк на взятку!

– Послушайте, – говорю. – Я же доктор по основной профессии. Коробка конфет и бутылка коньяка – не взятка, а искренняя благодарность пациента.

– Нам лучше знать, – отвечают. – А вдруг министр прочтёт и весь тираж зарежет!

Представил министра с кровожадной ухмылкой и огромным ножом в руке. Министр дьявольски хохотал и резал яркие страницы моей книжки.

Убрал сцену. Было очень жалко книгу. А вдруг и вправду зарежет.

Писатель и читатели

Выступать перед читателями я очень люблю. До коронавирусных времён недели не проходило, чтоб не звонили из какой-нибудь библиотеки или школы. Теперь с этим сложнее, но потихоньку опять начинают звать.

С гордостью могу похвастаться. Четыреста детей из четырех школ района – легко! Класс детей с особенностями развития – справимся! Орава подростков-пэтэушников – заинтересуем! Банда бабушек-пенсионерок из ветеранского клуба – да хоть три раза! Бабушки меня целовали, дети пытались затоптать, пэтэушники на понт брали, поэтому я теперь ничего не боюсь!

Но однажды попал я на очень странную презентацию. Произошло это неожиданно, был не готов. И, честно говоря, с трудом вытянул. А может, и не вытянул совсем, это я так сейчас себя успокаиваю.

Приезжаю в прошлом году летом в деревню, где моя мама учителем работает. Только сел, только драники в тарелку положил, звонок:

– Татьяна, к тебе сын приехал?

– Приехал, – отвечает мама.

– Так, может, он в нашем клубе выступит? Сегодня вечером?

Мать смотрит на меня вопросительно. А я давлюсь драником. Какое выступление? Я не готов. И не взял с собой ничего.

– Надо, – говорит мама. А голос у неё с сорокалетним педагогическим стажем.

– Надо, значит, надо, – вздыхаю я, дожёвывая драник. – Дайте мне хоть часа два на подготовку.

Полез в багажник, отыскал пару завалявшихся книжек и поехал в клуб.

А там в библиотеке уже столы стоят, стулья расставлены. Народ потихоньку собирается. А у меня тематика рассказов – медицина, армейская медицина, паразитология и немного детских книг. И о чем мне деревенским книгочеям рассказывать?

Ладно, где наша не пропадала!

Начинаю с нескольких шуток, рассказываю историю про то, как солдаты у меня в части аскаридозом заразились. Смотрю, вроде бы кто-то на задних рядах захихикал. Кажется, получается.

И только я так подумал, как взгляд мой наткнулся на женщину в чёрном платке, которая сидела хоть и сбоку, но в первом ряду. Сидит и смотрит на меня так внимательно, серьёзно. И платок этот чёрный. Сбивает.

Я опять пошутил. Она не смеётся. Я подобрал историю поинтереснее, рассказал лично ей. Даже не улыбнулась. И смотрит вроде бы на меня, а вроде мимо. Сбивает же. Нервничаю.

Крутился я как уж на сковородке. Менял темы, переходил от книги к книге. Задние ряды смеялись и плакали. Кто-то даже похлопал из вежливости. Женщина в чёрном платке сидела недвижно с каменным выражением лица. Наконец, я сдался. Немного неловко скомкал окончание выступления, начал прощаться. Ко мне потянулись за автографами.

Женщина в чёрном платке встала, как робот, развернулась и вышла.

После окончания выступления, я уже в машине спрашиваю у матери:

– Слушай, а что это за женщина в первом ряду сидела? Я старался, старался, а она как каменная.

– В чёрном платке? – переспросила мама.

– Она самая.

– А это Ивановна. Ты не обращай внимания. У неё на прошлой неделе сын по пьянке погиб. Вчера только похоронили. Так что ей не до веселья.

Я от такой новости чуть в единственный на всю деревню столб не врезался.

– Мать, предупреждать надо!

– А кто знал, что она придёт. Но это хорошо. Хоть отвлеклась чуть-чуть.

Теперь без подготовки стараюсь не выступать. И прошу организаторов предупреждать о всяких неожиданностях. А то мне этот чёрный платок потом по ночам снился.

ФИО

В субботу на книжной выставке министерство вручило издательству диплом и статуэтку за мою новую книгу. Звонили, поздравляли. В воскресенье поехал на презентацию с автограф-сессией, разрешили подержаться и сфотографировать. Приятно, как не крути. Почти «Оскар». По крайней мере чувствовал себя минимум Джорджем Лукасом. Присмотрелся к диплому и вздохнул. Как только меня не называли, как только мою фамилию не переводили на белорусский и иностранные языки. Но такого ещё не было.

Как можно из «Гушинца» сделать «Гушчанца»?

Впрочем, я уже привык. Фамилия – вечный источник забавных историй и нестыковок. Назвался бы я Ивановым, Сидоровым или, на худой конец, Кацем, проблем было бы меньше. Наверное, поэтому в сети и на Пикабу, в частности, я – Лобанов.

В школе, когда в класс приходил новый учитель и начинал знакомиться с учениками, зачитывая фамилии из списка в журнале, напротив моей фамилии он неизменно останавливался.

– Так. ГушИнец? – учитель бросал пробный шар. Естественно неправильный.

Класс ржал. Шутка никогда не приедалась.

Учитель сопел и напрягался.

– ГлУшинец?

Одноклассники рычали и ползали под партами от хохота.

– ГушинЕц, – ныл я с «камчатки».

И мечтал зваться Королёвым, как Вовка, или Рынцевичем, как Стас. Их фамилии никогда не коверкали.

Серьёзный казус произошёл в Военной академии, куда я приехал поступать. Подали документы, построили нас на стадионе и принялись по списку вызывать. Слышу – орут:

– ГЛушинец!

На меня похоже, но по списку не в том месте. Я после Гляковского, Гозина и Гсахаридзе.

– Глушинец, б…! – орёт вызывающий.

Я туплю. Есть мыслишка крикнуть «Я!», но вдруг сейчас объявится мой «почтибрат» и весь строй тогда ржать будет. Не-е, ребята. Мне школы хватило.

– Где этот придурок?! – потерял терпение вызывающий.

И тут я решился, робко поднял руку.

– Кажется, это я. Но фамилия моя «Гушинец». Без «л».

Что тут началось! Половину нужных документов и справок уже оформили на «ГЛушинца». А виноват кто? Я, естественно. Поэтому я и «придурок», и «понаехало даунов из деревни», и «мозгов у тебя не было спросить», и так далее, и тому подобное.

Как-то сразу не сложилось у нас с армией.

В универе кем я только не был. Кафедры менялись быстро, преподы не успевали ко мне привыкнуть, поэтому, заслышав хоть что-то созвучное, я обречённо поднимал руку:

– Я!

Отзывался на Гущенко, Гушакова, Гушитова. Да какая разница, я всё равно на потоке такой один. Нет, вру. Был ещё Сашка Лугинец. На одной из кафедр почему-то решили, что мы братья. Почему бы и нет?

А ещё на первом курсе престарелый профессор-анатом «поженил» нас с одногруппницей Анечкой Мушиц, неоднократно обозвав нас общей фамилией Мушинец. К сожалению, сближению с Анечкой этот забавный факт не поспособствовал.

С началом писательской карьеры ситуация не изменилась. Одно из российских издательств нарекло меня «Павел ГушинИц» прямо на обложке. Хорошо, что на заднике. Вот как так? Спереди правильно написали, а сзади под фотографией – неправильно. А я не заметил. Так и пошло в тираж.

Не работаю больше с этим издательством. Обиделся. Я, блин, творческая личность)))

На всяческих встречах-презентациях мне тоже доставалось. Долго я был «ГЛушинцом». От одного из издательств ушло в народ и зависло. Сотрудники каждый раз извиняются, а я «спешу посмеяться над всем, иначе мне пришлось бы заплакать».

СМИ тоже стараются. В одной газете областного масштаба был я «Глушко». Оригинально. Для коллекции пригодилось. Кроме того, переврали названия книг. А вот это уже обидно, могли и в интернете посмотреть.

Однажды позвонили из редакции одного детского журнала.

– Павел Владимирович, увидели в магазине вашу книгу, очень понравилась. Можете для журнала написать несколько рассказов?

– Конечно, – отвечаю. – Всегда рад поучаствовать.

Сел, изучил за вечер целевую аудиторию журнала, соорудили с дочерью что-то мимишно-девичье, отправили редактору. Все в восторге, ради нас даже формат изменили слегка. Рассказ получился слишком большой, не помещался на две страницы, так его опубликовали целиком, резать не стали.

Получил я свои авторские экземпляры. Открываю.

«Рассказ автора Сергея ГушЕнца».

– Так, – думаю. – Ладно, ГушЕнца ещё терпимо. Но почему Сергея???

На искажение фамилии я давно перестал обижаться. Называйте хоть Подберёзовиковым, только с ножом не кидайтесь.

Но дочь недавно меня за пояс заткнула.

Поехали с ней на очередные соревнования. Зал большой, но народа набилось, как селёдок. Дети со всей республики, родители, судьи, тренеры. Все орут, все болеют. Надышали так, что кислорода в зале совсем не осталось.

Судьи орут в микрофоны. От их крика динамики охрипли. А в зале четыре татами. И вызывают на них почти одновременно.

Слышу:

– На третье татами вызывается Софья Тушинёк.

«Вот, – думаю. – Повезло девочке с фамилией. Почти как нам».

– Софья Тушинёк, – хрипит колонка. – Где она?!

И тут я с ужасом соображаю. Не было в списках другой Софьи. Только моя девица. Значит, это её ищут сейчас судьи и тренеры. Значит её сопернице сейчас объявят победу по неявке.

– Стойте! – кричу. – Это ошибка! Мы здесь.

Выбросил дитё на татами, как из пушки, только сланцы в стороны полетели. Она от испуга выиграла. Хоть какая-то польза от путаницы.

А в коллекцию новое искажение.

Наследственность – страшная сила. Будет выходить замуж, пусть за Иванова идёт или за Сидорова. На худой конец за Каца.

Что хотел сказать автор

Этим вопросом традиционно терзают многие поколения школьников. Что хотел сказать Лев Толстой в романе «Война и мир»? Да кто его знает, этого графа с косой! Сидел он в своём поместье без интернета и телевизора. А современному человеку попробуй угадай, что господину классику со скуки в голову пришло.

Что хотел сказать Горький в произведении…? Для этого надо прожить жизнь Алёши Пешкова. Чуть не умереть от холеры, с малолетства тяжело работать, бродяжничать по неграмотной и дикой русской глубинке, спать на груде опилок. Ждать революцию и разочароваться в ней. Уехать за границу и на итальянском побережье тосковать по Родине. Нам, поколению, избалованному комфортом и удобствами, не понять.

Описывает, например, автор Рождество в богатом доме. Надраенные до блеска паркетные полы, ёлка под потолок со стеклянными шарами и серебряной мишурой. Груда подарков. И, конечно же, описание праздничного стола на половину главы в мельчайших деталях. До хруста накрахмаленная скатерть, выстроенные по линеечке вилки-ножи. В центре – огромный жареный гусь, всякие закуски-прикуски в крошечных тарелочках, икра чёрная, икра красная, пирожки с сёмгой, какие-нибудь расстегаи (лет до десяти я думал, что расстегай – это что-то вроде тегиляя – полуодежда, полудоспех древнерусских ратников). Фрукты засахаренные, орешки, колбаса и сыр. Читаешь и невольно начинаешь думать о том, что в кармане у тебя десять копеек, как раз на пару пирожков в школьном буфете хватит.

А ещё перечень всевозможных наливок, хрустальные стопки, графинчики, лафитнички. Мечта алкоголика, а не книга. Для контраста за окном богатого дома обязательно детишки бедноты. Смотрят на всё это великолепие, а в душах их поднимается буря социального неравенства.

Что хотел сказать автор? В 1989-м году моя учительница русского языка была уверена, что данной сценой автор хотел подчеркнуть глубокую пропасть между богатыми и бедными. Мол, у одних гусь и ёлка, а у других – морозный двор и дырка в лапте. А мне всегда казалось, что, сочиняя эту главу, автор просто отчаянно хотел есть. То ли деньги у него закончились, то ли жена на рынок уехала. Подошёл он к холодильнику (или что там у них было вместо холодильника в ХIХ веке), дверцу открыл, а там на полке мышь повесилась и перья от вчерашнего рябчика. Вот и пришлось автору вместо бутерброда с красной икрой питаться своими фантазиями. Отсюда и гусь жареный, и наливки всякие. Написал, прослезился. Потом крикнул горничную, и та ему из подпола холодную баранью ногу достала. Писатель покушал, выпил лафитничек клюквенной, подобрел, взглянул на текст, а вдохновение уже пропало. Пришлось ждать, пока к ужину проголодается.

Соображения свои я учительнице русского языка, конечно же, не высказал. Она и так меня недолюбливала. Ещё поставит лишнюю «тройку» в журнал, а на носу конец четверти. Вот и твердил, согласно установленным правилам, о «социальной несправедливости».

Или вот ещё. Пишет автор о девушке. Воспевает её красоту. Волосы там, губы, глаза. Идёт вся такая красивая по берегу моря, а солёный ветер треплет эти самые её волосы, и босые ступни (обязательно маленькие, не любят творцы женщин с сороковым размером ноги) зарываются в колючий песок с осколками ракушек.

Что в таком случае говорила учительница? Это муза автора. Его воплощённая в поэтических строках мечта о совершенстве. А я, когда в пятнадцать лет ухаживал за Светкой из соседнего подъезда, написал про неё рассказ. Волосы там, губы, берег моря. По стандарту, короче. До этого про Светку рассказов никто не писал, она офигела от неожиданности, и у нас даже кое-что получилось. Думаю, и автор со своим морским бризом и солёным песком тоже подкатывал к своей условной Светке. Надеюсь, у него тоже прокатило. Иначе он зря потратил своё время и полтонны бумаги.

В те же пятнадцать я ощутил себя начинающим писателем, ещё и подростковый протест подоспел. Начал высказывать своё нахальное мнение на тему того, «что хотел сказать автор». Учительница окончательно поняла уровень моего падения и поставила на мне крест. Если бы в старших классах ей на смену не пришла более прогрессивная преподавательница, ещё неизвестно, что бы получилось из моих литературных потуг.

С тех пор иногда задумываюсь. Что хотел сказать автор? Спросить бы его самого. Дорого бы дал, чтоб вызвать, призрак коллеги-доктора Антона Павловича. Поговорить с ним по душам. Или поинтересоваться у Михаила Афанасьевича, удалась ли на самом деле ему трахеотомия в антисептических условиях деревенской избы? Или это лишь литературная выдумка? Пруфов, авторы! Пруфов мне!

К чему я это всё?

Несколько лет назад решил попробовать себя в детской литературе. Одна за одной стали выходить книги, которые неожиданно тепло приняла белорусская детвора. Это в интернете я Доктор Лобанов. Злой, матерящийся, местами ехидный. А в белорусской литературе белый и пушистый. Потому что с детьми нельзя материться. Даже если очень хочется. Даже если они тебе велосипедом машину поцарапали.

На прошлой неделе мне позвонили из педагогического университета.

– Павел Владимирович, наши студенты разработали урок на основе вашей книги. Скоро первая проба в четвёртом классе гимназии. Придёте?

Человек в здравом уме может отказаться от такого предложения? Я примчался с горящими глазами и бьющимся сердцем.

Захожу в класс. На партах у детей лежат мои книги. И тихий шепоток:

– Писатель приехал…

У доски будущее светило отечественной педагогики. Она волнуется, а я ещё больше. Не каждый день выступаешь в роли изучаемого на уроке литературы автора. Со стен строго смотрят Чехов, Толстой, Колас. За годы, прошедшие со времён моего школярства, они совершенно не изменились.

– Здравствуйте, дети. Вы прочитали книгу?

– Да-а-а, – нестройным хором отвечает класс.

– Какой рассказ вам больше всего понравился?

Хор стал ещё менее стройным. Каждый называет своё.

– Как вы думаете, дети, что хотел сказать автор?

И тут все посмотрели на меня. Автор же на месте. Можно прямо сейчас спросить, что он хотел сказать.

А что я хотел сказать? Уже не помню.

Не успел

Книгу «Война девочки Саши» я написал почти случайно. В поисках историй к очередному медицинскому сборнику рыскал по знакомым и коллегам, расспрашивал, записывал, надоедал, короче. И не один раз мне говорили:

– Слушай, ты же писатель. А у меня бабушка (дедушка) есть. Они такие истории знают – тебе на две книги хватит.

И мы ехали к бабушке. А про что может рассказать бабушка? Про своё нелёгкое детство, героическую юность. А детство у неё на самом деле нелёгкое, потому что пришлось на 1941–1945 годы. И вместо юмористического медицинского рассказа получил я историю расстрела деревни Ловша, уничтожения гетто в Ивье, воспоминания угнанных в Германию подростков Столина.

Все эти рассказы я аккуратно записывал и откладывал в «долгую папку». Потому что не моя тема, слишком серьёзно, слишком сложно. Я не умею и не хочу брать на себя такую ответственность.

Заглянул как-то в эту папку. А там уже с десяток набросков. Перечитал. Интересные истории. Вот эту, если немного подправить… Увлёкся. За вечер переработал три-четыре рассказа. Напился, потому что почти наяву услышал, как лаяли озлобленные голодные псы, в тон псам лаяли нелюди в чужой серой форме, а за окном начиналась долгая зима 1941-го. Заснул с трудом. Снились колючая проволока и худые тени с нашитыми на груди жёлтыми звёздами.

Наутро убрал рукопись обратно в папку. Нервы дороже.

* * *

Отвертеться так просто не удалось. В Беларусь приехала бабушка жены, малолетний узник концлагеря. Сидим как-то тихим семейным вечером у тёщи в гостях. А бабушка ходит вокруг меня, вижу, что-то сказать хочет. Наконец решилась.

– Паша, мне сказали, что ты книгу пишешь. Я могу тебе рассказать.

Блокнот всегда у меня в руках. Сели в стороне от праздничного стола. Проговорили почти весь вечер. Точнее, говорила бабушка Александра. А я записывал. И снова 1940-е, заснеженный Воронеж, наступающие румыны и венгры, пустые улицы Семилук, предатель Бируков. И маленькая девочка Саша, чудом выжившая в этом аду.

У меня тряслись руки, и шариковая ручка выплясывала по блокноту. Буквы получались неровные. И это при моём-то медицинском почерке. В двух шагах за столом сидела дочь Соня. И ей сейчас было всего на год больше, чем тогда этой маленькой Саше. У меня слишком хорошая фантазия. Я очень легко поменял их местами.

Утром приехали домой. Я вытащил из пыльного закутка папку с военными рассказами, вложил в неё ворох вырванных из блокнота листков. И решительно написал на папке, даже не задумываясь «Война девочки Саши».

Сел и начал писать.

* * *

В первую же командировку набрался наглости и заглянул в музей небольшого районного городка.

– Здравствуйте, – говорю. – Я – писатель из столицы (как прозвучало, а?). Собираю материал по «детям войны». У вас есть?

Директор – немолодая женщина – обрадовалась мне, словно родному.

– Есть, – отвечает. – Я вам сейчас про отца расскажу, а потом поезжайте к Мечиславу Францевичу. Адрес я вам напишу. Он краевед, свидетель того, как русские в 1939-м занимали Воложин, как немцы расстреливали гетто. 92 года ему, но голова светлая. И жена у него хорошая. Только…

– Что? – сразу насторожился я.

– Да упал он в прошлом году. Сломал ногу. Лежачий с тех пор. А дом у них деревенский, без удобств. Сами понимаете. Вам, может, неприятно будет.

– Чепуха, – отвечаю. – Я же доктор. Несколько лет санитаром по реанимациям-хирургиям проработал. Брезгливость – это не про меня.

Зашёл по дороге в продуктовый. Думаю, что купить? Чай-конфеты? Да зачем они старикам. Один мой коллега по этому поводу говорил: «Всё несут и несут пациенты эти конфеты. Лучше бы кто колбасы принёс». Поэтому загрузил пакет тем, что посчитал нужным. Приезжаю по указанному адресу. Узкая деревенская улочка идёт под уклон. Большой, но старый бревенчатый дом. Деревянная дверь в лохмотьях зелёной краски. Разволновался чего-то. Припёрся к незнакомым людям с вопросами. Поборол свой страх, постучал.

– Кто там?

– Здравствуйте! – кричу. – Вам про меня из музея звонили!

– Заходите-заходите! – на пороге появляется маленькая старушка. – Ждём вас.

Протягиваю пакет. А без него не знаю, куда руки деть.

– Ой, не стоило У нас всё есть. Вы проходите, проходите.

В сумрачной комнате пахнет деревенским домом. А ещё пахнет реанимацией. Той самой, в которой я отработал первые два года своей медицинской карьеры. Мечислав Францевич лежит на койке с железной спинкой. Худой, лицо серо-жёлтое, но глаза живые. До подбородка укрыт серым одеялом. Поверх одеяла – руки. Пальцы неровно теребят уголок одеяла. Тоже волнуется. Над кроватью на верёвках висит палка. Чтобы мог подтянуться на руках, привстать.

Поздоровались, разговорились. И снова забыл я про время, и про командировку свою забыл. В моём блокноте погибало Воложинское гетто. Евреи стояли в огромной очереди, заходили в большой дом возле кладбища. Там им стреляли в затылок, а тела выносили через заднюю дверь и сбрасывали в кучу. Так получились «Портреты Воложинской школы».

Когда выходил, жена Мечислава Францевича взяла меня за локоть и принялась совать в карман деньги.

– Зачем? – отшатнулся я.

– Вы столько продуктов накупили. Дорого всё это. Возьмите.

Я отрицательно помотал головой.

– Это вам подарок.

– Вы приезжайте ещё. Мечислав оживился, когда услышал про вас. Побрить попросил. Мы одиноко живём. Сын у нас есть, но они несколько лет назад поругались. Не приезжает, звонит редко. Не забывайте про нас.

Затем Столин – и «Нас было полторы тысячи», Ивье – «Танк из Юратишек», Барановичи – «Дед Михась и его семья», Витебск – «Огонь над Ловшей». Многочисленные обрывки «Лоскутного одеяла».

* * *

Случались и казусы.

Приехал как-то в большой областной город. Собрал всё своё нахальство, захожу в музей. Писатель, мол, готовлю книгу. Есть у вас ветераны?

– Есть, – отвечают. – Иван Иванович. Воевал, партизанил. Много чего может рассказать.

– Так давайте адрес, – обрадовался я.

– Не дадим, – отвечают мне. – Вы для начала обратитесь в горисполком в отдел такой-то. Там у нас ответственная по делам ветеранов. Напишите заявление на её имя. Если разрешит, тогда мы адрес и дадим.

– Погодите, – говорю. – Но я у вас в городе только на два дня. Некогда по чиновникам ходить. Вот мои документы, можете в интернете посмотреть, что я не мошенник, не промышляю по квартирам стариков.

– Верим, – отвечают. – Но адрес только после согласования с горисполкомом. Мы в прошлом месяце пустили в музей корреспондентов одной газеты. Они статью написали. Хорошая статья, но ответственной не понравилась. Ругала нас сильно. Согласуете – приходите.

Подался я в горисполком. Походил по кабинетам в поисках «ответственной». А она, как назло, укатила куда-то. Приёмный день у неё по вторникам. Точнее, каждый четвёртый вторник месяца, когда комета Галлея пересекает Солнечную систему. Написал заявление на её имя, оставил секретарю. До сих пор жду ответа.

Осенью набросал черновой вариант. Привёз рукопись Мечиславу Францевичу. Посидели, обсудили. Рассказы он хвалил, подкорректировал некоторые моменты, но в целом с текстом был согласен. Уезжал я через три часа, а он всё не отпускал мою руку.

– Так мне ещё хочется посидеть с вами, поговорить. Если вспомню что-то, можно позвонить вам?

– Конечно, – говорю. – Вот мой номер телефона. Звоните в любое время.

Он потом звонил раза два, добавлял что-то к своим рассказам. Я обещал, что как только выйдет книга, приеду и привезу подарочный экземпляр с благодарностью на первой странице.

К зиме закрутился с работой, с другими рассказчиками. Надо было искать иллюстратора, спонсоров, думать, где издаваться: в России или Беларуси. И на основной работе навалилось проблем.

* * *

Был смешной случай. Заглянул в поликлинику к коллеге-терапевту Никите Валерьевичу. Посидели, кофе выпили, он мне историй из практики подкинул, я про новую книгу ему рассказал.

– И тут я тебе замечательного человека предложу. Работала у нас в поликлинике гинеколог Наталья Павловна. Недавно только на пенсию ушла. Ленинградская блокадница. Такого тебе расскажет.

– Ленинградская блокадница? – удивился я. – Сколько ей лет?

– Только в 81 год на пенсию вышла, – кивает Никита Валерьевич. – Сейчас телефон найдём – позвонишь, договоришься.

Никита не поленился, сходили в отдел кадров, нашли телефон и адрес Натальи Павловны. Звоню. Представляюсь. Рассказываю про книгу, объясняю, какие истории собираю. Договорились, что послезавтра приеду.

А утром трезвонят мне с незнакомого номера.

– Здравствуйте, – говорит официальный голос. – Участковый Петров. Вы договаривались о встрече с Натальей Павловной?

С юности ни в каком криминале замешан не был, но когда со мной начинают разговаривать таким официальным голосом, сразу чувствую себя минимум наркодилером.

– Договаривался, – отвечаю.

– А с какой целью?

Рассказываю о проекте, о книге. Оправдываюсь. А сам соображаю. Удивительно, что меня раньше никто не взял за жабры. Ездит какой-то подозрительный тип по старикам, чего-то у них выспрашивает, записывает. Нечисто, сразу понятно.

– Да вы успокойтесь, – подбадривает официальный голос. – Я в Гугл залез и вас нашёл. И насчёт проекта поинтересовался. Я для порядка звоню. Чтоб убедиться, что вы – это вы.

– Я – это я, – подтверждаю. – Так что, мне теперь к Наталье Павловне не ехать?

– Обязательно ехать, – разрешает голос. – Дело нужное.

– Спасибо, – вздохнул я.

И на следующий день поехал к Наталье Павловне. А уж она-то мне рассказала, что, узнав о моём визите, панику подняла соседка. Мол, обманут тебя, Наталья. Звони срочно участковому, пока не ограбили. Она и позвонила. Но всё хорошо, что хорошо кончается. А в сборнике теперь есть рассказ «Жёлтые сосульки».

* * *

Сборник вышел весной 2019 года. Получив по почте несколько огромных ящиков, я с трудом довёз их до квартиры, нетерпеливо распаковал и принялся за любимое всеми писателями дело. Разглядывал новенькую, пахнущую типографией СВОЮ книгу.

На следующее утро позвонил Мечиславу Францевичу. Звонил долго, тревожно прислушиваясь к улетающим в пустоту гудкам. Звонил утром, в обед и вечером. Никто не поднял трубку. Нехорошее предчувствие зашевелилось где-то внутри. Я сорвался и поехал в Воложин. Поднялся по знакомой улице к покосившемуся старому дому. Постучал в деревянную дверь с лохмотьями зелёной краски.

Заперто. Я постоял во дворе, разглядывая заросшую травой тропинку. Нехорошее чувство крепло. Но ещё хотелось надеяться на лучшее. Может, они в больнице или позвали на какую-нибудь встречу ветеранов. Или сын приехал всё-таки и забрал стариков в столицу.

Поехал в музей.

– Здравствуйте, – говорю. – Помните меня?

– Конечно, – кивает директор. – Получилось что-нибудь с книгой?

Я с гордостью протягиваю обещанный экземпляр.

– Вот. Это вам. Привёз ещё и Мечиславу Францевичу, но у них заперто.

– Ой, а вы не знаете? – погрустнела директриса.

– Мне кажется – догадываюсь, – сразу расстроился я.

– Мечислав Францевич умер в январе. А жена его – в середине марта. Старые люди, понимаете. Здоровье совсем сдало. Но вас постоянно вспоминали, ждали. Он очень гордился, что принял участие в вашем проекте. Всё звонил мне, рассказывал, как вы приезжали. Рукопись всем показывал. Оживился даже, повеселел. А в январе заболел пневмонией и за три дня погас.

Не успел.