Текст книги "История второй русской революции. С предисловием и послесловием Николая Старикова"

Чтобы мотивировать свой шаг, Рада в противоречивых выражениях, пытавшихся извратить факты, излагала в «Универсале» историю своих переговоров с правительством. «Временное российское правительство отвергло наши требования, оттолкнуло протянутую руку украинского народа.., оно уклонилось от ответа, отослав нас до будущего Учредительного собрания… Не пожелало вместе с нами творить новый порядок…». Несколько искреннее была Рада, когда мотивировала свое выступление тем, что «мы не можем бросить наш край на произвол анархии и разорения», ибо «правительство не в силах создать для нас правопорядок». Другой искренний мотив касался судьбы аграрного вопроса: «Никто лучше наших селян не может знать, как хозяйничать на своей земле; потому-то мы хотим, чтобы после того, как во всей России будут отобраны помещичьи, казенные, царские, монастырские и иные земли в собственность народов, после того, как об этом будет издан закон всероссийским Учредительным собранием, право и порядок в наших украинских землях, право распоряжения ими принадлежало бы только нам самим».

Этот страх и опасение подвергнуться в прогрессировавшем всероссийском распаде общей судьбе и пережить ужасы всероссийских социалистических экспериментов, несомненно, представлял здоровое и живое начало самосохранения в искусственно раздутом националистическом движении на Украине. В этих, а не в идеалистически-сепаратистских мотивах украинского движения заключался залог его будущего успеха.

Что могло противопоставить этому успеху центральное правительство? Только ту «тактику твердой власти» и на почве этой тактики устранение реальных мотивов украинского обособления, которую советовала партия народной свободы. Правительство и тут, вместо того чтобы реагировать быстро и решительно, пока движение оставалось чисто идейным и наносным, пошло путем колебаний и словесных увещаний. 16 июня оно выпустило воззвание к «Гражданам Украины», в котором убеждало украинцев в интересах «всей освобожденной России», в интересах защиты завоеваний революции от внешних и внутренних врагов доверить свои национальные интересы «народам», которые «сумеют через своих представителей в Учредительном собрании выковать те формы государственного и хозяйственного устройства, которые полностью ответили бы их национальным стремлениям». Со своей стороны Временное правительство «вменяло себе в обязанность прийти к соглашению с общественно-демократическими организациями Украины» относительно переходных мер для обеспечения «прав украинского народа в местном управлении, самоуправлении и суде». Воззвание упрашивало украинцев «в нетерпеливом стремлении теперь же закрепить формы государственного устройства Украины не наносить смертельного удара всему государству и самим себе».

Конечно, воззвание прозвучало бессильно и отклика со стороны киевских искушенных политиков не встретило. В своем «нетерпеливом стремлении закрепить» свои пока еще психологические завоевания они спешно возбуждали в намеченных губерниях вопрос о формальном присоединении к «Универсалу» Рады, о посылке в Раду местных делегатов, о пополнении Рады неукраинскими элементами, наконец, о создании украинского министерства, «генерального секретариата» Рады. В день опубликования правительственного воззвания этот секретариат уже был намечен в составе председателя и генерального секретаря внутренних дел – писателя Винниченко, генерального секретаря финансов – Туган-Барановского, иностранных дел (или «междунациональных») – Ефремова, продовольственных – Стасюка, земледелия – Мартоса, военного – Петлюры, юстиции – Садовского. За несколько дней до этого Винниченко в политической беседе с представителем демократических организаций снова подчеркнул, что действия вождей вынуждены необходимостью считаться со стихийным движением народных масс и направить его в нормальное русло. «Самостийное движение», выдвигающее лозунг «открытие фронта врагу, настолько выросло за полтора месяца, что с ним приходится вести серьезную борьбу, а для этого необходимо не порывать связи с организованной массой, которая, оставшись без руководства, может натворить много нежелательного». До соглашения с центральным правительством, по заявлению Винниченко, Рада не издаст никакого акта, но правительство должно считаться с желанием народа. Однако уже 27 июня тот же Винниченко в роли председателя генерального секретариата огласил в заседании Центральной Рады обширную декларацию секретариата. В декларации заявлялось, что хотя власть Рады родилась и выросла из одного доверия народа, но в настоящее время «наступил момент, когда стерлись границы двух властей: нравственной и публично-правовой. Размеры сил нашей моральной власти настолько разрослись, что они сами собой, под натиском логического хода событий, без боли и беспорядков, претворяются в настоящее народоправство». К Петрограду «украинская демократия не питает враждебности, но проявляет полное безразличие, ибо… имеет собственную власть». Для ускорения процесса пересоздания моральной власти в общественно-правовую и создан генеральный секретариат в качестве исполнительного органа Центральной Рады (вожди движения подчеркивали с обычной уклончивостью, что это не есть еще «министерство»). Так как Рада теперь «не может уже ограничиться одними национально-политическими требованиями», а, расширяя свою платформу, «должна стать национальным сеймом», то и ее исполнительный орган «должен охватывать все нужды украинского народа». Далее декларация подробно перечисляла задачи каждого «секретаря», в особенности по внутренним, финансовым, юридическим, межнациональным, просветительным, земельным, продовольственным делам, и функции «генерального секретаря», ведающего канцелярией и служащего связью между остальными. В заключение декларация заявляла, что секретариат будет «бороться неуклонно» против всех «дезорганизующих сил», будь то «темные силы контрреволюции, анархические элементы украинства или ошибки и враждебность Временного центрального правительства».

Как реагировало это правительство на новый «совершившийся факт»? Мы видели, что уже в своем воззвании Временное правительство стало на точку зрения возможных переговоров с украинскими организациями. В 20-х числах июня оно уже намечало посылку правительственной делегации на Украину, сперва в целях информации, а потом и с прямой задачей – достижения соглашения, которого требовали украинцы. Мы увидим, что осуществление этой точки зрения сделалось поводом к министерскому кризису, который совпал с общим кризисом первой коалиции.

В это же время, 27 июня, Центральная Украинская Рада вынесла постановление, которое как бы суммирует всю работу по созданию национальных сепаратизмов внутри России. Рада постановила созвать в Киеве не позже июля съезд всех национальностей России, добивающихся автономии и федерации. Предполагалось, что на этом съезде примут участие финляндцы, поляки, эстонцы, латыши, литовцы, белорусы, грузины, евреи, татары, армяне, калмыки, башкиры, сарты, горные народы, турки, а также донцы, сибиряки и т. д. Каждой народности, независимо от размеров территории, количества населения, культурного развития, предполагалось дать 10 мест. В программу съезда были внесены следующие вопросы: будущее устройство федеративного государства, государственный язык отдельных федеративных частей, принципы размежевания автономных единиц, права национальных меньшинств и организация союза городов. Попутно отметим, что в заседании мусульманского комитета 3 июня обсуждался вопрос о создании в России «инородческого политического блока», причем решено было образовать комиссию из двух членов комитета и двух от комитета бурят и якутов «для выработки культурно-экономических и политических основ создания инородческого политического блока народностей монголо-тюркских племен России». 2 июня литовский сейм большинством народных прогрессистов и клерикалов против социалистических и прогрессивных партий высказался за немедленное решение сеймом вопроса о будущем устройстве Литвы и принял незначительным большинством решение, что Литва должна быть независимой. В мае в Берлине открыто общество немецко-балтийской культуры; при открытии герцог Мекленбургский произнес речь о выгодах колонизации Литвы и прибалтийского края: «22 % земель Курляндии принадлежит казне, треть помещичьих земель будет нам предоставлена добровольно для колонизации, треть крестьянских может быть приобретена за плату».

Внешняя политика коалиционного правительства. Элементы кризиса, собственно, существовали с самого начала коалиции, ибо они вытекали из двойственности ее состава и ее стремлений. Мы уже знаем, в чем видели raison d’etre своего существования министры старого кабинета, перешедшие в новый. Их целью было приобрести поддержку «революционной демократии» для политики, основной задачей которой они считали поднятие боеспособности армии путем ее «демократизации» и доведение войны до «демократического» мира, но в согласии с союзниками. Внутреннее противоречие первой половины этой задачи вскрылось перед нами в изложенном только что процессе подготовки русского наступления на фронте и в процессе фактического распада России, тесно связанного с таким же распадом ее вооруженных сил. Мы увидим теперь, как вскрылось то же внутреннее противоречие навязанных извне, по существу разрушительных, «квазидемократических» задач нашей внешней политики с сохранением прежних нормальных методов этой политики и ее нормальных отношений к союзникам.

«Известия Совета рабочих и солдатских депутатов» (№ 61 от 9 мая), комментируя декларацию нового коалиционного правительства по внешней политике, усматривали главную разницу между поведением нового и прежнего правительства в том, что «Временное правительство первого состава никогда не решилось бы опираться в своей внешней политике на союзные демократии. Милюков считался лишь с официальной демократией, с господствующими классами, с правительствами союзных стран… Отныне российская демократия, не порывая с правительствами союзных стран, вместе с тем через головы этих правительств обращается к народам. И силу в своей борьбе за мир дипломатия будет черпать отныне в сочувствии и поддержке народных масс. Таким образом, внешняя политика нового Временного Правительства является точным выражением требований революционной демократии».

В своих воззваниях «К социалистам всех стран» и «К армии» («Известия» № 55 от 2 мая), изданных во время министерского кризиса, Совет гораздо определеннее сформулировал свою циммервальдскую позицию. Возражая лишь против «сепаратного мира» и признавая, что «иной раз» бывает нужно и наступление, Совет во всем остальном совершенно уравнивал в своей оценке «империалистов» всех стран, признавая русскую революцию лишь «первым криком возмущения одного из отрядов международной армии труда против преступлений международного империализма». Так говорить, «через головы правительств», русская дипломатия, конечно, не могла, почему и не имела возможности служить «точным выражениям» воли «революционной демократии». Иначе понадобилось бы разрушить весь технический аппарат дипломатии, как разрушался уже в процессе «демократизации» технический аппарат армии. Надо отдать справедливость М. И. Терещенко: так далеко он не пошел, сохранив не только дипломатический аппарат, но и его более или менее правильное функционирование по существу. При его управлении союзные дипломаты знали, что «демократическая» терминология его депеш является невольной уступкой требованиям момента, и относились к ней снисходительно, пока рассчитывали, что уступками по форме они выиграют по существу. Но наступали, наконец, такие моменты, когда это молчаливое согласие правительства с Советом рабочих и солдатских депутатов, с одной стороны, а с другой стороны, с союзной дипломатией упиралось в границы, перейти которые было нельзя. И тогда должно было открыться для Советов, что политика М. И. Терещенко была в сущности лишь «продолжением политики П. Н. Милюкова», а для союзников – что все принесенные ими жертвы не увеличили способности русской революции к реальной поддержке союзного дела. Нужно прибавить, что разочарование Совета и союзников наступило одновременно, ибо именно напор циммервальдцев в Совете сделал невозможным дальнейшее молчание союзников.

Собственно, ответы союзников на декларацию правительства о внешней политике 28 марта и на ноту П. Н. Милюкова 18 апреля, препровождавшую эту декларацию, были получены уже в последние дни деятельности Милюкова на посту министра. Как и можно было ожидать, эти ответы держались в пределах последней ноты, а по отношению к принципиальным заявлениям 28 марта были вежливо-уклончивы. В ожидании своего ухода и по специальной просьбе Некрасова и Терещенко П. Н. Милюков задержал опубликование этих ответов. А для нового правительства их опубликование явилось бы тяжелым ударом с самого начала. Поэтому М. И. Терещенко попытался войти в переговоры с союзниками, чтобы получить другие, более удовлетворительные для него ответы. Правительственная декларация 6 мая сделала необходимым во всяком случае более точный и определенный ответ на основную формулу – «без аннексий и контрибуций и т. д.», теперь уже официально принятую вторым правительством, а также и ответ на предложение, хотя и выраженное в осторожной форме, о пересмотре договоров и о созыве для этого особой союзной конференции.

Министры-социалисты, добившись от нового министра иностранных дел немедленного официального уведомления союзников о новых целях войны, пожелали немедленно же переговорить лично с английским и итальянским послами (с Тома они говорили и до вступления в министерство). По докладу Церетели на общем собрании Совета 13 мая английский посол ответил на заданные ему вопросы, как он относится к новым принципам внешней политики и считает ли возможным приступить к пересмотру договоров, довольно уклончиво: «Общие принципы разногласий не встретят, а вопрос о конкретных решениях решит жизнь». В сущности и из числа «конкретных решений» – того типа, который у нас считался «империалистическим», – Англии приходилось изменять по преимуществу лишь то, что прямо ее не касалось. Уже 4 мая корреспондент «Биржевых ведомостей» сообщил из Англии, что «империалистические цели» известного ответа Вильсону в конце 1915 г., собственно, в части, касавшейся Турции и Австро-Венгрии, были «лишь уступкой военной программе России». «Ни расчленение Турции, ни тем паче раздел Австро-Венгрии отнюдь не является краеугольным камнем английской военной политики», и она охотно выбросит их за борт, если на них не настаивает более Россия. Точно так же и «вопросы о судьбе Эльзаса-Лотарингии и Триеста, об автономии Чехии и Польши интересуют Англию лишь с точки зрения интересов ее союзников». Если союзники отказываются от своих «интересов», то Англия против этого решительно ничего иметь не может. Франция в лице Альбера Тома также не имела ничего против того, чтобы отказаться от «империалистических» стремлений… России, понимая под ними проливы и Константинополь. Теперь уже не секрет, что в числе наших соглашений было одно, в котором весьма ярко проявлялись и французские «империалистические» цели: это соглашение, подписанное в феврале 1917 г. Н. Н. Покровским о создании автономного государства-буфера на левом берегу Рейна (обмен нотами 30 января и 1 февраля 1917 г., опубликованный большевиками).

На несоответствующий демократическим принципам характер этого соглашения указал Альберу Тома еще П. Н. Милюков. А. Тома поставил отмену этого соглашения условием своего дальнейшего пребывания в министерстве. По возвращении социалистов Кашена и Муте из России на закрытом заседании французской палаты это соглашение было оглашено и вызвало к себе резко отрицательное отношение. Рибо согласился, по-видимому, считать его недействительным; еще ранее он сделал в палате заявление, что вообще не имеет ничего против опубликования секретных договоров, состоявшихся до войны. Так как до войны единственным секретным договором был франко-русский союз, то заявление Рибо имело, конечно, исключительно демонстративное значение. Ни союзные договоры с Италией и Румынией, заключенные перед выступлением, ни наши соглашения с союзниками относительно Турции и Малой Азии сюда не входили. Между тем Рибо поставил свой отказ от соглашения относительно левого берега Рейна в связь с (предполагаемым) русским отказом от проливов и Константинополя. Все это очень походило на желание союзников воспользоваться трудным положением России, чтобы освободиться от той доли обязательств, которая возлагалась на них их соглашением с Россией. П. Н. Милюков в своей ответной речи Альберу Тома по поводу его прощальной речи в заседании академического союза прямо указал на опасность такого исхода при предполагаемом пересмотре договора для всех будущих отношений России к ее союзникам. И надо опять-таки отдать справедливость М. И. Терещенко: он не допустил наших союзников воспользоваться неблагоприятным положением России для отказа от обязательств. В напечатанных большевиками секретных документах нашего Министерства иностранных дел имеется один, который снимает с М. И. Терещенко всякое обвинение в этом. 11 сентября он категорически заявил нашему поверенному в Париже, что «ни в обмене нот с Палеологом (то есть за время управления П. Н. Милюкова), ни в моих словесных объяснениях с Нулансом не поднимался вопрос о связи между февральским соглашением по поводу восточных границ Франции и соглашением о Константинополе и проливах. Нуланс предложил мне опубликовать одновременно с соглашением о французских границах договоры, заключенные до войны, то есть, собственно, русско-французскую военную конвенцию. На это я заметил, что подобное опубликование общеизвестного договора вызовет в общественном мнении полное недоумение и новые настояния на придании гласности соглашений, заключенных уже во время войны. Между тем оглашение оных и в частности итальянского и румынского признается, по-видимому, нашими союзниками недопустимым». Еще определеннее выражается телеграмма от 12 сентября. «С точки зрения русских интересов малоазиатское соглашение не может считаться стоящим особо. Выполнение его зависит от выполнения соглашения о проливах… Малоазиатское соглашение не может рассматриваться отдельно от соглашения о проливах и Константинополе… Такой точки зрения благоволите держаться в случае дальнейшего обмена мнений с французским правительством».

Таким образом, по существу М. И. Терещенко продолжал политику П. Н. Милюкова, совершенно отказавшись от той точки зрения на «аннексии», которой он держался при вступлении в министерство. Но это не мешало ему в своих нотах к союзникам делать широкие словесные уступки требованиям Совета, когда эти требования становились особенно настоятельными.

В первые недели управления коалиционного правительства в таких выступлениях еще не было надобности, так как политика М. И. Терещенко считалась тождественной с политикой Совета, а союзники дали новому министру некоторый кредит и выжидали, как выяснится положение. Из главы, посвященной вопросу о мире, читатель узнает, что в концу мая положение выяснилось в смысле открытого занятия Советом циммервальдской позиции. Тогда дальнейшее молчание стало для союзников невозможным: заговорили их министры в палатах, и были опубликованы давно заготовленные ответы. Это побудило и наше министерство сделать новые авансы Совету.

Отклики врагов и союзников на циммервальдскую формулу. Первым официальным откликом на формулу мира «без аннексий и контрибуций» была речь Бетмана-Гольвега 2 мая. Вопреки распространявшимся слухам, что германский канцлер, наконец, объявит на Пасху условия мира, Бетман-Гольвег остался на своей прежней точке зрения: говорить об условиях мира преждевременно впредь до исхода военной борьбы, и он, канцлер, не зависит в своей программе мира ни от правых, ни от левых. Но на этот раз канцлер несколько резче отгородился именно от левых, от Шейдемана. «Я не дам сбить себя с пути, – говорил канцлер, – теми словами, которые Шейдеман счел себя вправе бросить в народ… о возможности революции. Германский народ вместе со мной не послушает этого слова». Что касается формулы, Бетман-Гольвег заявил: «Неужели мне следует односторонне втиснуть все многообразные потребности Германской империи в одну формулу, которая охватывает лишь часть всей совокупности условий мира, жертвует успехами, достигнутыми кровью наших сыновей и братьев и оставляет не выясненными все прочие счеты? От такой политики я отказываюсь… Она привела бы к длительному ущербу для всех жизненных интересов нашего народа, вплоть до последнего рабочего; она означала бы отказ от всей будущности нашего отечества». Отказался Бетман-Гольвег выдвинуть и программу «завоевательную». «Завоевательная программа, так же как и программа отказа от военных приобретений, не поможет нам достигнуть победы и окончить войну». Что касается отказа России от завоевательных намерений, канцлер высказывал сомнение, удастся ли ей повлиять в этом отношении на своих союзников. Заявляя, что Англия постарается «заставить Россию и впредь везти английскую колесницу», Бетман-Гольвег предлагал России в сущности сепаратный мир: «Мы не уничтожим возможности в будущем прочных добрососедских отношений и не выставим требований, могущих препятствовать их развитию и несовместимых со стремлениями народов к свободе».

Разумеется, и союзники не захотели стать на отвлеченную позицию Совета и постарались истолковать советскую формулу, ставшую официальной, в смысле полного соответствия их стремлениям. 9 мая Рибо произнес во французской палате речь, в которой воспользовался собственными заявлениями Терещенко, чтобы спасти от советской формулы Эльзас-Лотарингию и «возмещение причиненного ущерба». Ссылаясь на свою декларацию при вступлении на пост министра вместо Бриана, Рибо заявил, что может дать удовлетворительный ответ Терещенко, «ни от чего не отказываясь»: «Я сказал тогда, что мы будем продолжать борьбу не в целях завоевания и порабощения народов, а одушевленные твердой решимостью вернуть то, что нам принадлежит». И он ссылался на Вильсона в подтверждение мысли, что достигнуть мира «можно лишь при условии сокращения агрессивного военного деспотизма, таящего в себе вечную угрозу». А это можно сделать только продолжением войны, «и пусть реорганизованная русская армия докажет мощным наступлением, что она понимает обращенный к ней призыв».

Еще ранее, чем Рибо, премьер-министр Великобритании Асквит попытался истолковать русскую формулу в смысле, приемлемом для союзников (нужно прибавить: и для самой России). Он указал, что термин «аннексия» двусмыслен и что по крайней мере в трех смыслах «аннексия» вполне допустима и не должна подводиться под это одиозное понятие. Это, во-первых, когда речь идет об освобождении угнетенных народностей; во-вторых, когда имеется в виду их объединение из разрозненных частей, принадлежащих разным государствам, и, в-третьих, «аннексия» может быть желательна для передачи суверенных прав на территорию, необходимую для обладания стратегическими позициями, которые нужны не для нападения, а для самообороны и для защиты от нападений в будущем. «Такая аннексия, – прибавлял Асквит, – вполне оправдывается, если вы можете доказать на основании опыта этой войны, что до тех пор, пока вы не будете обладать этими позициями, вы будете подвергаться постоянной опасности нападения». Толкование это, несомненно, вполне подходило не только к задачам Англии, Франции и Италии, но и к нашему требованию проливов. Официальные заявления британского правительства не могли быть так определенны, но они клонились в ту же сторону. Когда в заседании палаты общин 4 мая известный enfant terrible английского пацифизма Филипп Сноуден потребовал, чтобы британское правительство присоединилось к точке зрения русского Совета, то Роберт Сесиль ответил обстоятельной речью, в которой воспользовался некоторыми возражениями Рамсея Макдональда, чтобы доказать, что формула «мир без аннексий и контрибуций» неясна и неправильна. Как быть с Аравией, с Арменией, с Эльзасом-Лотарингией, с итальянской ирредентой, спрашивал министр по делам блокады, если принять «мир без аннексий»? «Мне хотелось бы указать тем, кому подобные формулы кажутся привлекательными, что хотя и верно, что совершение таких актов справедливости – недостаточная причина для начала войны, но раз война открывает возможность их осуществления, то требование отказаться от них и пожертвовать достигнутыми весьма желательными результатами принимает другой характер». Точно также и требование «без контрибуций» несовместимо с возмещением убытков Бельгии, Сербии, северных провинций Франции. Однако же, сделав эти оговорки, Сесиль присоединился к формуле русского правительства и категорически заявил: «Мы начали эту войну, не имея в виду никаких империалистических завоеваний или увеличений территории. Ни одному англичанину не приходило это в голову, когда мы вступили в эту войну. Никто из нас не желает ничего подобного завоеванию или увеличению территории». Он повторил это заявление 10 мая, когда пацифисты возобновили атаку в лице Оутвейта и Тревелиана, утверждавших, что прения 3 и 4 мая в палате произвели в России «неблагоприятное впечатление». «Я охотно подтверждаю вновь, – заявил он, – что последнее заявление обновленного русского правительства соответствует этой политике» («прочного мира, основанного на национальной свободе и международной дружбе», с устранением «всяких империалистических целей, основанных на завоевании»).

Истолкованием русской формулы в приемлемом для союзников смысле дело и ограничилось бы, не будь дальнейшего требования Совета о пересмотре договоров и о созыве, кроме конференций союзников, еще и общей международной социалистической конференции с участием представителей всех интернациональных партий. Переговоры об этом между Советом и социалистами изложены в другом месте. Для правительства дело усложнялось тем, что, с одной стороны, в составе союзных правительств были министры-социалисты, упорно игнорировавшие полную невозможность свести Совет с циммервальдской позиции и пытавшиеся найти «общий язык» с ним; с другой стороны, крайние левые меньшинства в союзных странах также поддерживали предполагаемых единомышленников в русском Совете. Союзные правительства старались пойти навстречу радикальным требованиям этих групп так далеко, как было только возможно. Но в конце концов прения в палатах союзных стран полностью установили, что примирить требования Совета с союзническими интересами вопреки утверждениям Тома и Гендерсона было совершенно невозможно.

Наиболее склонным к уступкам и наиболее терпимым оказалось британское правительство. Предметом пререканий были здесь обвинения в нежелании пропустить в Россию русских эмигрантов интернационалистского оттенка и дать паспорта британским социалистам, разделявшим те же крайние мнения. В заседании палаты общин 30 мая лидер консервативной партии Бонар Лоу подробно объяснил, почему британское правительство в этом последнем вопросе изменило свое первоначальное мнение, клонившееся к тому, чтобы не допускать приезда в Россию лиц, не представлявших мнения британского народа. Бонар Лоу привел телеграммы Бьюкенена от 8 и 14 мая, в которых британский посол в Петрограде передавал желание М. И. Терещенко, чтобы, помимо уже отправившегося в Россию Гендерсона, была допущена и поездка социалистов группы Макдональда. Вандервельде и О. Греди убедили Бьюкенена, что поездка Макдональда будет не вредна, а полезна, и сам Макдональд заявлял, что в Петрограде будет бороться против стремлений к сепаратному миру и будет доказывать русским социалистам, что их свобода зависит от успешного исхода войны. На новый запрос британского военного кабинета («так как здесь возникло сильное течение против выдачи разрешения, ибо взгляды Макдональда не соответствуют мнениям британского рабочего класса») Бьюкенен и Гендерсон еще раз ответили, что отказ был бы большой ошибкой. «Не следует опасаться слишком большого вреда от этой поездки, – доказывали они, – серьезнее была бы опасность раздражить Совет рабочих и солдатских депутатов в тот момент, когда проявляются признаки улучшения в его отношениях к правительству. Эта опасность больше, чем опасность распространения при настоящих условиях пацифистских мнений». И Бонар Лоу выбрал «меньшее зло», имея в виду «облегчить русскому правительству задачу» создать такое настроение в России, при котором «новая Россия может оказать нам помощь в ведущейся нами борьбе за свободу».

«Сильное движение против выдачи паспортов» не было, однако, остановлено этим решением правительства. Британские рабочие считали, что после отказа британской рабочей партии послать делегатов в Петроград и в Стокгольм сравнительно малочисленная «независимая» рабочая партия не имеет права фальсифицировать мнение британских рабочих. Это настроение особенно усилилось после того, как рабочий конгресс в Лидсе стал на точку зрения русского Совета и постановил организовать Советы рабочих депутатов в Англии. Лига британских рабочих требовала от правительства отобрания паспортов у Макдональда и Джоэтта, делегатов «независимой рабочей партии». 23 мая конференция союза матросов и кочегаров предложила своим членам «отказаться от плавания на судах, перевозящих пацифистов», если они не дадут подписки добиваться от германцев и в Петрограде, и в Стокгольме самых широких компенсаций родственникам моряков, погибших от подводных лодок. Действительно, 28 мая миссис Панкхэрст, давшая такое обещание, была допущена к посадке на пароход, но шедший вслед за ней Рамсей Макдональд задержан и вынужден был вернуться в Лондон. 29 мая на Трафальгарском сквере состоялась грандиозная манифестация, протестовавшая против выдачи паспортов и выражавшая сочувствие решению матросов. Хэвлок Вильсон, представитель матросов, сделал Макдональду на этом митинге «честное предложение»: пусть он соберет за себя из трех с половиной миллионов организованных рабочих хотя бы полмиллиона голосов и пусть тогда едет. Если же он не сможет собрать даже такого меньшинства, то пусть откажется от поездки. Нечего и говорить, что пятьсот тысяч голосов для «независимой» рабочей партии были недосягаемой цифрой. На собравшейся 15 июня конференции союза матросов поведение союза было одобрено 474 700 голосами, и только 52 994 голосовали против.