Текст книги "Спутники Волкодава"

Убедившись, что "золотые" безучастно глазеют по сторонам, Ниилит со всех ног ринулась в щель между двумя потемневшими от времени домами. Эти узкие щели пронизывали весь район Старого порта, подобно сети кровеносных сосудов. Редкий торговец не стремится иметь из своего дома, являющегося одновременно складом и лавкой, второго входа и выхода, причем такого, за которым нелегко проследить любителям совать нос в чужие дела.

Нырнув в проулок, ширина которого не превышала двух шагов, Ниилит услышала за спиной крик одного из "золотых" и рванулась вперед изо всех сил. Сандалии, явно не предназначенные для бега, громко стучали по неровной, ссохшейся земле, то и дело норовя слететь с ноги, и, скинув их, девушка почувствовала себя значительно уверенней. Тяжкий топот преследователей слышался, однако, совершенно отчетливо, они оказались вовсе не такими медлительными, как полагала Ниилит. Надеясь сбить их со следа, она юркнула в открывшийся справа проход между торцами домов. Затем свернула влево, выскочила на улицу, ведущую к площади Лилии, названной так из-за полуразрушенного каменного фонтана, выполненного в форме гигантского цветка, и, стрелой промчавшись мимо дюжины рабов, тащивших пахнувшие дегтем бревна, снова шмыгнула в затененный проулок.

Стук подкованных бронзовыми гвоздями сандалий наемников не стихал, пока что они не собирались отставать или прекращать преследование. Шаккара, по-видимому, предусмотрел возможность побега одной из воспитанниц и загодя посулил награду за ее поимку, иначе чего ради им надрываться? Мысль эта заставила девушку прибавить ходу. Свернув в очередную щель, она поняла, что сбилась с выбранного пути и, если не хочет окончательно заблудиться, должна выбраться на большую улицу. Вот только удастся ли ей раствориться в толпе? Ниилит рванула тесемки плаща, который мог послужить преследователям прекрасным ориентиром и к тому же стеснял движения во время бега. Тонкая рубаха взмокла от пота, сердце билось учащенно.

Еще один поворот… О, какой оживленный проулок! Она проскользнула между тремя спорящими женщинами, распластавшись по стене пронеслась мимо перегородившего проход толстяка, шутливо растопырившего руки в тщетной надежде заключить девушку в свои объятия. Сзади послышался рев "золотых" и возмущенный визг женщин. Догонят! О Богиня Охранительница, спаси и защити!

Ниилит выбежала на улицу и замерла, оглядываясь по сторонам. Сердце ухало так, что, казалось, вот-вот проломит хрупкие ребра. Эти "золотые" знают свое дело. Даже доспехи им нипочем, знай себе бегут! Осталось одно – где-то спрятаться, затаиться. Девушка перевела дух и со всех ног ринулась по понижавшейся к морю улице, огибая прохожих, которых явно не хватало, чтобы скрыть ее от глаз преследователей. Ворота, еще ворота – все заперто, все не то…

"Ага! Винный переулок…" – Ниилит заставила себя перейти с бега на шаг. Она не должна привлекать внимания Это то самое место, где ей может повезти. Должно повезти!

Переулок был запружен телегами. С одних дюжие парни скатывали бочки, привезенные из окрестных селений, в обширные погреба, на другие, напротив, грузили, выкатывая их из прохладных подземелий, чтобы везти в порт, на корабли, которые доставят эти бочки за море, где высоко ценятся изделия здешних виноделов. Лавируя между повозками, девушка пошла еще медленнее, хотя кровь отчаянно стучала в виски, и в голове билась лишь одна мысль: "Быстрее! Быстрее!"

За этими бочками она может укрыться… До порта ее сто раз догонят, но если она сумеет затаиться тут… Ниилит еще не до конца поняла, что же намерена сделать, а ноги уже сами несли к широкому возу, с которого трое мужиков скатывали последнюю бочку. Вот! То что нужно!

Присев у заднего колеса повозки, она мгновение понаблюдала, как похожий на кабана краснолицый мужчина рассчитывается с доставившим бочки возницей блестящими лаурами, потом оглянулась назад: рыжий плюмаж на шлеме наемника был виден издалека и приближался с пугающей быстротой. Ниилит стиснула зубы и сжала кулачки с такой силой, что ногти впились в ладони. Если грузчики сейчас не появятся, то ей конец… Но три здоровенных парня, благополучно спровадив в подвал последнюю бочку и кое-как установив ее там, уже выбирались по дощатому пандусу, торопясь получить причитающуюся за труды плату и отправиться на поиски новой работы.

Дождавшись, когда они обступят краснолицего, девушка выбралась из-за повозки, скользнула к распахнутым дверям подвала и, обрывая подол рубахи о занозистое дерево, сползла по щелястому пандусу в черное, пахнущее прокисшим вином подземелье. Кажется, не заметили… Если бы еще и в подвале никого не оказалось…

Она едва успела укрыться за ближайшей бочкой, как по пандусу протопал краснолицый. Окинул хозяйским взором ряды выстроившихся около стен бочек и что-то хрипло крикнул оставшимся на улице. Получившие расчет грузчики навалились на могучие створки, и в подвале стало совершенно темно. Загремел дверной брус, краснолицый, громко сопя, зазвенел цепями, щелкнул замком и, удовлетворенно ворча, зашаркал по невидимым ступеням ведущей куда-то вверх, в глубину дома, лестницы. "Спасена… Спасена!" – поняла наконец девушка, прислушиваясь к удаляющемуся шарканью и ворчанию, и без сил прислонилась к нагревшемуся за время перевозки боку дубовой бочки. Шаги становились все тише и тише, потом смолкли совсем. Послышался лязг внутреннего засова, и в подвале воцарилась мертвая тишина.

8

Менучер обвел слушателей горящими глазами и взволнованным голосом произнес:

– Благодарю вас за высокую оценку моих поэтических опытов. Мне, конечно же, не сравниться с такими прославленными мастерами стихосложения как Бхаручи, Марвах, Чачаргат или Сурахи, но, принимая во внимание, что кроме поэзии я вынужден еще немало времени уделять государственным делам…

– О солнцеподобный! Всем известно, как много делаешь ты ради процветания счастливого Саккарема! Воистину непонятно, где находишь ты время, чтобы слагать столь изящные и восхитительные вирши, по сравнению с которыми творения прочих поэтов не лучше рева ишака, стремящегося петь по соловьиному… – льстиво начал один из придворных, но закончить ему не дали. Три или четыре пары рук ухватили усердного дурака за полы халата и заставили опуститься на раскиданные по всему залу подушки.

Всем было известно, что шад ценит и щедро награждает тех, кто умеет своевременно сказать каламбур, сделать тонкий комплимент и отыскать в его поэтических изысках действительно удачную строфу. И приходит в ярость, когда его стихи начинают хвалить из одного раболепия. Не Бог весть какой стихотворец, в поэзии он все же кое-что смыслил, а того, кто, не смысля, имел наглость во всеуслышание хвалить или порицать чье бы то ни было творчество, нещадно гнал с глаз долой. И это было лучшим, что могло ожидать тех, кто лез "в овчинном тулупе на шадский пир".

– Повелитель, я не берусь сравнивать и судить. – Придворные все как один повернули головы в сторону сухощавого молодого человека, речь которого уже не раз спасала от гнева Менучера не ко времени разговорившихся искателей шадских милостей. – Поэты – не ткачи. Это материю можно помять, пощупать и с уверенностью сказать, разлезется она после первой же стирки или будет служить долгие годы. Стихи – дело иное. Бывает глупое, казалось бы, четверостишье, сложенное поэтом-забулдыгой, повторяют из века в век простаки и мудрецы, а созданные придворным стихоплетом вирши забываются слушателями, едва последние отзвуки сладкоречивого голоса замрут под расписными сводами "поэтического чертога"…

Недокормыш сделал паузу, и души собравшихся в "поэтическом чертоге" шадского дворца ушли в пятки. Этот худосочный, не чета приличному саккаремцу, вельможе или купцу, вечно играл с огнем, и до поры до времени это как-то сходило ему с рук и даже приносило пользу не слишком толковым почитателям творений Менучера; но на этот раз выскочка-заморыш, похоже, перегнул палку. Лицо шада потемнело, он уже открыл было рот, чтобы произнести суровый приговор, но тут задохлик опять подал голос:

– Стихи – не кусок материи, и качество и долговечность их сразу не определишь. И уж во всяком случае не я возьму на себя смелость пробовать сделать это. Однако то, что сегодня прозвучало из твоих уст, по моему скромному разумению не может оставить равнодушным ни современников наших, ни их потомков. – Дохляк сделал совсем крохотную паузу и проникновенно процитировал:

Прорастает поэмами сердце мое.

Плащ из вспоенных кровью стихов я накину

Моей милой на плечи. Когда же покину

Этот мир, в нем останется слово мое,

О любви, что пылала в груди как пожар!

Моей милой – мой лучший, бесценнейший дар!

Лицо шада сияло. Лица придворных сияли отраженным светом. Ай да тощой! Опять выкрутился, да еще и с прибытком! Наделила же Богиня памятью и смекалкой! Да и голосом не обидела. И ведь когда говорит, в чем душа держится, а как стихи начинает декламировать – голос будто медь колокольная звенит и гудит!

Просветлел даже Марий Лаур, смягчились жесткие черты лица нардарского кониса, для которого стихи слушать – что воду гнилостную, болотную хлебать.

– А брат твой изрядно стихосложением владеет, – процедил он тихо, чтобы только сидевшая рядом Дильбэр могла слышать.

– Братец мой не столько по стихам, сколько по пролитию крови мастер. Вирши он и вправду кровью вспаивает, только не своей, а чужой, – ледяным тоном ответствовала Дильбэр, не глядя на мужа и продолжая улыбаться заученной, словно приклеенной улыбкой.

Менучер между тем, растроганно глядя на худосочного юношу, промолвил:

– Вижу я, не перевелись еще знатоки и ценители поэзии в Саккареме. Потому-то, прежде чем перейти к чтению привезенного мне из Галирада списка новых стихов несравненного, сладкозвучного Видохи Бортника, решил я прочитать вам еще одно, последнее из отобранных мною для "Полуночного венка", стихотворение.

В зале сделалось так тихо, что слышны стали крики кружащих над портом чаек, и Менучер негромким, хрипловатым от волнения голосом начал читать обещанный стих:

Хотел я красавицу дивную сделать своею женой.

Увы, она с жизнью простилась такой молодой.

Воспеть ее можно, и сделано это не раз,

Но пой иль не пой, чудной девы уж нет среди нас.

Сравнился ль с красой ее блеск драгоценных камней?

Луна или роза – все равно бледнело пред ней!

Обуглилось сердце мое, об утрате скорбя, почернело.

Пусть лекарь твердит мне, что бьется оно, не сгорело, —

Не верю ему… И сыскать не могу исцеленья.

Дышу я, но мертв, и едва ли дождусь воскрешенья.

Повисшая в зале тишина красноречивее всяких слов должна была поведать шаду о впечатлении, которое прочитанный им стих произвел на собравшихся. Потом кто-то из дам всхлипнул, кто-то вздохнул, слушатели принялись перешептываться, а Марий Лаур задумчиво пробормотал:

– Смотри-ка, у него, оказывается, все же есть душа! О качестве стиха ничего не скажу, но написан и прочитан он человеком, чье сердце затронуто любовью.

На этот раз Дильбэр повернулась к мужу и несколько мгновений пристально всматривалась в его загорелое, обветренное лицо, столь непохожее на обрюзгшие и размалеванные хари шадских блюдолизов. Потом по изящно очерченным, капризным губам ее скользнула пренебрежительная усмешка, и она спросила:

– Тебе, наверно, интересно знать, что же за девушка тронула сердце Менучера? На чью смерть написал он столь проникновенные стихи? – И, не дожидаясь ответа, продолжала: – Это стихотворение братец мой сочинил примерно два года назад. До тебя, я полагаю, доходили слухи, что достойной невесты он себе пока не нашел, но зато содержит целый гарем наложниц. Так вот одну из них он застал любезничавшей в уединенной беседке с весьма миловидным юношей из своей свиты. Юношу этого с тех пор никто не видел, а наложницу Менучер приказал удавить у себя на глазах.

– Удавить?.. – Марий окаменел, а Дильбэр как ни в чем не бывало закончила:

– Был ли этот юноша любовником шадской наложницы – доподлинно неизвестно. Скорее всего, не был – духу бы не хватило, не великого мужества был воздыхатель, – но Азерги сумел убедить Менучера в обратном и так все обставил, что у братца моего никаких сомнений в измене не осталось.

– Чушь! Ты клевещешь и на брата, и на его советника, – с явным облегчением проговорил Марий после недолгих размышлений. – Ну какое дело Азерги, который, как я слышал, на дев не глядит и никогда не заглядывался, до какой-то наложницы? И зачем было ему толкать Менучера на убийство? Кровь – не вода, просто так ее даже дикие звери не льют.

– Звери не люди, им человечьи подлости не знакомы. Но мыслишь ты верно. Остальные тоже постарались убедить себя, что ничего подобного не было и быть не может. Безопасней всего в шадском дворце, в Мельсине, да и во всем Саккареме жить, делая вид, будто ничего не видишь и не слышишь. Я рада, что ты усвоил это так быстро, – дерзко сообщила Дильбэр.

На скулах Мария вспухли и затвердели желваки, лоб прорезала вертикальная складка. Некоторое время он сидел неподвижно, не то слушая славословия очередного ценителя поэзии непревзойденным стихам шада, не то превозмогая желание свернуть шею надумавшей поиздеваться над ним молодой жене.

– Так зачем нужна была Азерги смерть ни в чем не повинной наложницы? Быть может, она знала какие-нибудь дворцовые тайны? – спросил наконец нардарский конис, не глядя на Дильбэр.

– Нет, она не знала никаких тайн. Сначала я подозревала что-то подобное, но потом до меня дошло, для чего магу нужно было, чтобы братец мой совершил эти и другие, не менее бессмысленные убийства. Все ведь делается на моих глазах: от сестры, да еще такой, как я, зачем что-то скрывать? Азерги приучал Менучера ко вкусу крови. Заставлял поверить, что его окружают изменники и предатели. Одно, два, три тайных убийства, дальше – больше. Сначала рабы, потом слуги, наложницы, а там, глядь, и до саккаремской знати дошло. Тут и заговор подоспел столь своевременно, будто его специально подготовили, дабы проверить, усвоил ли братец мой преподанные уроки. А ведь раньше Менучер совсем другим был…

– Странные вещи ты говоришь. Но здесь обсуждать их не место и не время, – хмуро промолвил Марий. – Тошно мне тут. Пойду на свежий воздух… А ты замолви за меня словечко. Мол, живот прихватило или еще что. Сама придумай, тебе виднее, как этот клоповник успокоить.

Поднявшись с подушек, нардарский конис скорчил страдальческую мину и торопливо вышел из "поэтического чертога".

Медленно двигаясь по анфиладе богато убранных залов, он с недоумением и брезгливостью всматривался в изящные шпалеры, вычурные напольные подсвечники и привезенные из Аррантиады статуи, размещенные в специально выдолбленных стенных нишах. Собранные со всего света богатства неузнаваемо изменили помещения дворца, хорошо памятные Марию по последнему посещению Мельсины.

Он приезжал сюда с отцом одиннадцать… нет, двенадцать лет назад. Тогда еще живы были блистательный Иль Харзак и Аситах, Бизар, Ганглас и многие-многие другие, а шадский дворец убранством своим почти не отличался от скудно обставленного нардарского замка. Иль Харзак, чью душу уж верно святой Лан Лама без проволочек доставил на Праведные небеса, больше заботился о процветании своих подданных, чем о великолепии собственных покоев. После смерти Харзака Саккарем разительно изменился, и кто бы мог подумать, что виной тому было не вторжение завоевателей, не злая воля узурпатора, а бездарное правление его сына! Изменились Мельсина, дворец шада, сам Менучер, и лишь в Дильбэр еще можно было временами признать дочь прежнего правителя Саккарема.

Разумеется, нынешняя шаддаат мало чем напоминала беззаботную десятилетнюю девчонку, слишком занятую своими игрушками, подругами, нянюшками и недавно подаренным белым жеребцом, чтобы обращать внимание на приехавших к отцу гостей из какого-то далекого горного княжества. И все же что-то от прежней самоуверенной, дерзкой и совсем не умеющей лгать девчонки в ней, безусловно, сохранилось. Отправляясь за женой, конис прежде всего заботился о том, чтобы обезопасить свои южные границы и обеспечить в случае вторжения в Нардар халисунцев если не военную поддержку, то хотя бы твердый нейтралитет Саккарема. При этом, однако, он не забывал приглянувшейся ему когда-то девчонки и полагал, что, несмотря на отвратительные слухи о ее распутном образе жизни, доходившие даже до Нардара, Дильбэр едва ли могла столь разительно измениться. Известно ведь: о служанке таверны никто слова худого не скажет, если она спит чуть не с каждым постояльцем, а знатную даму за откровенный взгляд ославят расфуфыренной потаскухой.

Увидев Дильбэр, обменявшись с ней десятком фраз на свадебной церемонии и проведя потом несколько бурных ночей, он вынужден был признать, что ему редко встречались такие страстные и многоопытные женщины и, следовательно, оснований для слухов было более чем достаточно. Открытие это, как ни странно, не особенно расстроило Мария. Будь даже Дильбэр распоследней шлюхой, Нардару нужен был этот брак, а женитьба кониса вовсе не означала, что тот должен спать со своей женой или хотя бы видеть ее вопреки своему желанию. Кроме того сам Марий, будучи многоопытным в любовных делах, умел ценить искусных и страстных женщин и не рассчитывал, что двадцатидвухлетняя невеста его – по саккаремским и нардарским понятиям явный перестарок – окажется девственницей. Ко всему тому – и это хоть как-то скрашивало пребывание в душном, нечистом, невзирая на всю роскошь и благолепие, дворце Менучера – Марий с радостным изумлением обнаружил, что порывистая, открытая ко всему доброму и светлому девчоночья душа все еще живет в распутно-холодноватой Дильбэр. Смелость ее, горячее сердце и независимость мышления в конечном счете понравятся нардарцам, а умение скрывать свои чувства и замечать то, на что другие предпочитают закрывать глаза, помогут заслужить высокий титул Матери Нардара. Что же касается любовных похождений, то он постарается, чтобы у нее не возникала потребность искать мужской ласки на стороне; в остальном же беспокоиться не о чем – дел на ее долю хватит и маяться дурью будет попросту некогда…

Услышав голоса, доносившиеся из-за полуприкрытых дверей, Марий остановился как вкопанный. Он мог бы поклясться светлым ликом Богини, что, когда входил в зал, эти двери, как и все остальные, охраняемые похожими на статуи "золотыми" из дворцовой стражи, были широко распахнуты. Стоявшие за дверями стражники говорили громко, можно даже сказать, слишком громко и намеренно внятно, словно произносили речь, а не шушукались в пустом и гулком зале.

Подойдя к покрытым затейливой резьбой дверям, нардарский конис остановился и не был особенно удивлен, отчетливо услышав то, что, по-видимому, было предназначено именно для его ушей:

– …трудно будет ублажить эту шлюху. Я сам, если хочешь знать, видел, как она развлекалась с Седидахом в дворцовой конюшне. Начал он ей что-то про новое седло толковать, а она цоп его и в каморку конюха, – повествовал густой бас, – и всю третью стражу оттуда только ахи и охи слышались, даром, что шаддаат тогда уже в невестах ходила. Седидах этот, между прочим, за одну стражу может всех девок из "Приюта моряка" до смерти затрахать, но Дильбэр эта вовсе уж ненасытная стерва, если такого мужика укатать сумела…

– А мне о ней Верлах вот какую байку рассказывал… – начал юношеский ломающийся голос, но закончить не успел, потому что Марий, убедившись, что ошибки быть не может и представление разыгрывается действительно для него, налег на створки.

Оба собеседника были из "золотых". Басом говорил здоровенный, "поперек себя шире" громила – не то из сегванов, не то из нарлаков, кто их, оторву, родину покинувших, чтобы мечом торговать, разберет. Тот, что помоложе, был и вовсе беспородный – одно слово – наемник. Невесть где родился, неведомо где умрет. "Может, даже здесь и сейчас", – подумал Марий и без лишних слов обнажил длинный прямой меч.

– Эй, конис! Никак сдурел! Ты свою железку-то спрячь, а то как бы беды не нажил! – Говоривший басом отпрыгнул от дверей и занял оборонительную позицию, выставив перед собой алебарду. Юнец отпрянул в другую сторону и замешкался, не зная, что делать, – похоже, не ожидал от именитого нардарца такой прыти.

"Просто стражники, на наемных убийц не похожи", – решил Марий и досадливо поморщился. Может, шад и намекнул кому-то, что не вредно-де почтенного гостя малость подразнить, но прямого указа убивать не давал. Он сделал короткий выпад, громила прикрылся алебардой и снова истерично завопил:

– Ты чего?! Чего на рожон лезешь? Ведь убью, поздно каяться будет!

– Убьешь, так тебя шад на кол посадит, – хладнокровно ответил нардарский конис, делая один за другим два стремительных выпада. – Так и так придется тебе перед светлыми очами Богини предстать, отчитаться за ту мерзость, что язык твой подлый о сестре солнцеподобного шада молол.

Сообразив, к чему может привести подобное обвинение, равно как и убийство мужа сестры Менучера, юнец спал с лица. Мгновение он еще колебался: мирить ли ему противников, помогать товарищу, защищать гостя или бежать за начальством, но под конец стремление во что бы то ни стало выпутаться из скверной ситуации, в которую вовлекла его непомерная алчность, одержало верх. Отбросив алебарду, он со всех ног ринулся в открытые двери, громкими криками созывая стражников и придворных.

Басовитый наемник заметно приуныл и начал пятиться в глубину зала. До него тоже дошло, что дело принимает скверный оборот: назвать шлюхой жену какого-то там чужеземного кониса – это одно, а быть обвиненным в оскорблении сестры шада – совсем другое. Тут в самое время не алебардой махать, а в ноги оскорбленному супругу броситься и прощенья вымаливать. Он бы и бросился, да ведь проклятый нардарец сперва снесет голову с плеч, а потом разбираться будет. Ишь, подлец, наседает, мечишком своим размахивает!

– Кто ж тебе, дурья твоя башка, посоветовал в моем присутствии мою же супругу порочить? – поинтересовался Марий, убедившись, что единственный свидетель сбежал и "золотой" может говорить без опаски.

– Какую супругу? Как порочить? – пошел на попятную громила.

Нардарец сделал обманный финт, и когда противник открылся, полоснул его по бедру. Меч скользнул по низу кирасы и глубоко вспорол толстую ляжку наемника.

– Мне тебя на куски изрезать, чтобы лгать прекратил? – сухо спросил Марий и, уйдя из-под рубящего удара, ткнул громилу кончиком меча в незащищенную руку.

– У-у-у, пожиратель падали! – взвыл наемник, яростно тыча острием алебарды туда, где мгновение назад находился его противник.

– Говорить надо, когда тебя спрашивают, а не когда в голову взбредет, – назидательно промолвил Марий, вновь и вновь увертываясь от алебарды не на шутку озлобившегося громилы. Теперь наемник дрался уже во всю силу, решив, что прежде всего надобно спасти жизнь, а о последствиях содеянного можно будет подумать позже.

– Командир мой шумнул – мол, хорошо бы тебя на вшивость спытать. Женку велел помянуть, – гаркнул "золотой", надеясь отвлечь противника, и нанес смертоносный, по его мнению, косой удар широким лезвием. Настигни оно Мария, и лежать бы тому в луже крови, рассеченному от ключицы до пупа. Загвоздка была в том, что конис, в отличие от соломенного чучела, на котором так удобно отрабатывать подобные удары, зарубленным быть не желал и своевременно уклонился от начищенного до зеркального блеска клинка. Вспоров драгоценную шпалеру славной вельхской работы, алебарда глубоко ушла в деревянную панель, которыми Менучер приказал отделать стены этого зала.

– Лично тебе проверку эту командир поручил или охотников искал? – полюбопытствовал Марий, ожидая, когда наемник с проклятиями извлечет из стены свое грозное оружие.

– При всех сказал, в кабаке! Награду посулил, дураков нет задарма на скандал нарываться! Да если б я знал, что ты… – Громила с развороту рубанул воздух и прянул в сторону – конис перемещался по залу с удручающей быстротой.

– Даровых дураков, значит, нет, а за деньги нашлись, – пробормотал Марий, градом молниеносных ударов загоняя наемника в угол. Он не хотел убивать этого тупого, жадного и не слишком умелого парня, но если его не поймут правильно, ему придется еще не раз выслушивать истории о похождениях Дильбэр. А это не укрепит его симпатий к Менучеру, который, видать, ждет не дождется, когда шурин покинет его очаровательный дворец и не менее очаровательную страну.

Заслышав шаги приближающихся стражников и придворных, Марий, искусно отведя лезвие алебарды, просвистевшее в пяди от лица, полоснул открывшегося наемника по горлу. Подождал, когда тот, обливаясь кровью, рухнет на пол, и аккуратно вытер меч о плащ убитого.

– Марий! – Появившаяся в дверном проеме Дильбэр раскраснелась от быстрого бега, и конис с удовлетворением отметил, что тревожный блеск ее глаз никак не мог быть притворным.

– Что здесь происходит, возлюбленный брат мой? – величественно вопросил Менучер, проходя сквозь расступившуюся перед ним, словно по волшебству, толпу возбужденно гудящих стражников и придворных.

– Этот выродок позволил себе распускать сплетни, порочащие твою бесценную сестру и мою любимую супругу, о венценосный брат мой, – ответил Марий, разыскивая глазами приведшего сюда всю эту свору юнца. Из толпы придворных послышался сдавленный смешок, тут же, впрочем, и оборвавшийся. Юнец, стоявший среди других "золотых", сбежавшихся со всей западной части дворца, протиснулся вперед и начал бормотать что-то невразумительное.

– Я вижу, недомогание твое уже прошло? – участливо справился Менучер, бросив на юношу взгляд, мигом заставивший того умолкнуть, и, не ожидая ответа Мария, обратился к одному из придворных в золоченой кирасе: – От твоих наемников одни убытки. Ладно сам издох, так какой гобелен перед смертью испортил!

– Если солнцеподобный позволит, я позабочусь, чтобы его починили, и, клянусь могуществом Близнецов, он будет выглядеть как новенький! – ответил тот, низко кланяясь раздраженному шаду.

– Верно придумано! Сделай из этого "золотого" чучело, чтобы другие не забывались! – неожиданно подал голос худощавый молодой человек, весьма удачно похваливший и процитировавший стихотворение шада.

Менучер нахмурился, потом усмехнулся и, считая вероятно, что говорить больше не о чем, приказал командиру дворцовой стражи:

– Оставь шпалеру в покое и научи лучше своих головорезов драться как следует. А о чучелах надо подумать… Кое-кого, острастки ради, и правда стоит набить соломой…

Протиснувшаяся к Марию Дильбэр нежно взяла его под руку и тихо сказала:

– Благодарю тебя за заботу о моей чести. Но… очень может статься, в словах этого мерзавца была и доля правды. Тебе, верно, не говорили…

– Говорили, – отрезал Марий, и девушка почувствовала, как мышцы его руки окаменели. – Меня не интересует, с кем ты спала до свадьбы. И я не позволю, чтобы имя моей жены трепали всякие проходимцы.

– Правда? – Дильбэр заглянула в глаза мужу. – А если доброжелатели распустят новые сплетни?..

– Я не верю сплетням. Да и распускать их незачем – в Нардаре не принято душить неверных наложниц, а тем более жен. Впрочем, нет правил без исключений, – он плотоядно ухмыльнулся. – Поэтому, заклинаю, помни: я никому не поверю, но если сам увижу тебя в объятиях мужчины, мне не потребуется посредник, чтобы отправить твою душу на свидание с Матерью Сущего.

– Я буду помнить об этом, о мой муж. Думаю, у тебя не возникнет причин быть недовольным мною. – Дильбэр прижалась к Марию, и на губах ее появилась мягкая, совершенно не свойственная ей улыбка. И никто из видевших в этот момент бывшую шаддаат, а ныне супругу нардарского кониса, не усомнился, что улыбаться так может только женщина, чувствующая себя по-настоящему счастливой. Но кого из придворных Менучера интересовала теперь его распутная сестра? Скорей бы с глаз долой, а уж в сердцах ей и прежде места не было…