Текст книги "Спутники Волкодава"

– К Кайване Гянджел повел нас вдоль Малика, – продолжал Хайдад, – чтобы проверить состояние пограничных застав, хотя по донесениям выходило, что тревожиться особенно не о чем, да и дело это не наше, а Стража западных границ. Халисунцы к тому времени заняли все острова, но на наш берег пока не лезли, и ехали мы тихо-мирно от города к городу, от деревеньки к деревеньке, пока не очутились неподалеку от моего родного села. Хайрог, вообще-то, название острова, по нему уж потом и деревеньку, расположенную на нем, звать стали. Остров вытянут с севера на юг и с левого, высокого берега Малика просматривается как на ладони…

Тайлар поморщился, вспоминая открывшееся едущему по-над берегом отряду зрелище. Три дюжины хижин были отчетливо видны – так же как и сновавшие между ними маленькие фигурки селян, пытавшихся скрыться от халисунских ратников. Вопли их были едва слышны, слов разобрать было и вовсе невозможно, да и к чему – резня, она и есть резня.

Позже, разговаривая с уцелевшими хайрогцами, они узнали, что на остров в тот раз под видом сборщиков налогов нагрянула целая ватага головорезов, полагавших, что едва ли саккаремцы пошлют гонцов звать на помощь халисунских стражей границы. Ватага насчитывала сотни две с половиной человек, и численность "сборщиков налогов" сразу же показалась островитянам подозрительной. Они не показали ярлык, удостоверяющий право взимать подати, чинить суд и расправу, и не утруждали себя занесением производимых ими поборов в соответствующие списки. Привыкший к подобному отношению пограничный люд вяло протестовал, но на рожон не лез – все ценное давно уже привыкли сберегать в тайных захоронках, а мешок муки или корзина с вяленой рыбой – дело, в конце концов, наживное. На то, видно, атаман ватаги и рассчитывал, знал поговорку селян – мол, уцелели бы кости, а мясо нарастет.

Словом, все шло как заведено в таких случаях и если какому-нибудь мужику невзначай сворачивали челюсть, а чью-нибудь пригожую женушку охочий до сладкого ватажник валял между грядок с брюквой, с этим, скрипя зубами, как-то мирились. Челюсть вправить – дело нехитрое, а от бабы не убудет, тем паче ясно было, что если урлаки халисунские возьмутся за мечи, то мало никому не покажется. Обычным грабежом дело бы и кончилось, да на всеобщую беду не уследил атаман ватажников за своими головорезами и те, хлебнув крепкого пива, которое отлично умели варить в Хайроге, начали гоняться за девками-малолетками. И вот тут чье-то отцовское или материнское сердце не стерпело: кого-то из насильников насадили на рыбачью острогу, кого-то приложили головой об печь, и началась резня, вспыхнул сначала один, потом другой дом…

Всего этого, разумеется, ни комадар Гянджел, ни полутысячник Хайдад, ни сотник Тайлар тогда не знали. На их глазах перепившиеся урлаки, принятые ими за халисунских ратников, вырезали саккаремскую деревню, и "барсов" отделяла от нее лишь мелкая река, шириной шагов в четыреста. Воины сжимали кулаки и выжидающе поглядывали на Гянджела, ожидая, что тот вот-вот скомандует: "Первая, вторая, третья сотня! А ну, помогите землякам!" Не глядел на нервно покусывающего длинные усы комадара лишь Хайдад, чьих односельчан убивали халисунцы. Он знал Гянджела уже много лет и не питал никаких иллюзий относительно бывшего казначея отряда, ставшего по распоряжению нового шада командиром "барсов" и комадаром северного Саккарема.

Гянджел не был трусом, но и в бой никогда не рвался. В отряде поговаривали, что вместо горячей, человеческой, в жилах его течет холодная рыбья кровь. Он аккуратно исполнял приказы, и никто не сомневался, что если надо будет – умрет не дрогнув, однако по собственному почину, как шутили "барсы", "даже на бабу не полезет". Возможно, именно благодаря своей исполнительности он и получил из рук Менучера, а точнее, Азерги пост комадара, и никто этому особенно не удивился, никого это не возмутило. Ибо Гянджел не был жесток, как не был и добр, не был излишне придирчив и, не блистая талантами, особой тупостью тоже не отличался, охотно выслушивая соображения своих подчиненных, если полученные им приказы давали возможность того или иного выбора. И видя, как, обливаясь кровью, падают хайрогские мужики, как прямо посреди площади ватажники гурьбой насилуют привязанных к телегам женщин, несколько сотников, окружив комадара, не замедлили обратиться к нему с просьбой позволить вмешаться и "показать халисунским псам саккаремскую выучку".

Хайдад знал, что комадар откажет, и тот в самом деле приказал под страхом смертной казни в бой с халисунцами не вступать. По распоряжению шада, втайне опасавшегося войны с сильным западным соседом, пограничная стража должна была дать отпор халисунцам исключительно в том случае, если те попытаются вторгнуться на левый берег Малика. Все захваченные ими острова негласно признавались – до поры до времени, конечно – отошедшими к Халисуну, о чем своевременно были поставлены в известность и стража границы, и комадар северного Саккарема.

Глядя на растянувшийся вдоль берега реки двухтысячный отряд всадников, чьи кольчуги и шлемы грозно и весело посверкивали на солнце, Хайдад до крови искусал губы и едва не рычал от бессильной ярости. "Барсам" ничего не стоило если уж не уберечь родное село, то хотя бы спасти людей, многие из которых были знакомы ему с детства. Вместо этого воины отряда, остановившись на краю откоса, подобно зрителям, собравшимся поглазеть на петушиный бой, взирали на бойню, которая, казалось, и не думала утихать. Несколько раз он уже открывал рот, чтобы отдать пятистам своим всадникам приказ перейти реку, но выработанная годами муштры, ставшая плотью и кровью привычка беспрекословно подчиняться любым приказам командиров брала верх над стремлением помочь односельчанам. К тому же перед внутренним взором его снова и снова вставал образ отрядного палача, затягивавшего веревку на шее осужденного "барса". Да по правде сказать, не было у Хайдада и уверенности, что сотники повторят его команду, а "барсы" пойдут за ним вопреки категорическому приказу Гянджела.

Он мог только смотреть, как бесчинствуют халисунцы, которые, обнаружив присутствие явно не намеренных вмешиваться в происходящее перед их глазами зрителей, начали изгаляться над селянами с еще большими изощренностью и жестокостью. Чтобы не видеть этого, Хайдад отвернулся и закрыл глаза. Он старался не слышать воплей избиваемых и вызывающих выкриков халисунцев, и потому до сознания не сразу дошел полный ярости призыв Тайлара к своей сотне, которая, следуя за командиром, с лязгом и диким ревом обнажив мечи, погнала коней к реке. Он очнулся лишь, когда "барсы" Тайлара, оставив на склоне трех сбитых с ног коней, уже достигли Малика и по стремя вошли в воду. Еще мгновение-другое ошалело наблюдал за переправой, а потом рявкнул: "Горнист, сигнал к атаке!"…

– Гянджел рвал и метал, но когда стало известно, что резню учинила шайка урлаков, а вовсе не халисунцы, не решился наказать даже моих сотников, не говоря уж о Тайларе. Меня он, правда, с тех пор сильно невзлюбил, – продолжал предводитель лесных стрелков, задумчиво вертя перед собой пустую оловянную кружку, – и если к Тайлару после этого случая стали относиться как к герою, то я в глазах Гянджела превратился чуть ли не в бунтаря, которому среди его "барсов" не место. За какую-то мелкую провинность комадар понизил меня до сотника, и тут мы на какой-то момент сравнялись с Тайларом и опорожнили на пару немало бурдюков вина и бочонков пива.

Опальный комадар повернулся к старому товарищу и поднял кружку:

– Опорожнили и немало еще опорожним! А встреча наша была столь бурной потому, что оба считали друг друга погибшими. Слух о том, что шад добрался до моей головы, распространился сравнительно недавно, зато я целый год наблюдал, как Гянджел – этот дырявый бурдюк конского поноса – поручает Хайдаду самые безнадежные дела. И видел, как сотник превратился в полусотника, потом десятника, а затем и войсе сгинул в одной из стычек с халисунцами, полезшими-таки, несмотря на всевозможные ухищрения шада, на наш берег.

– А ты, значит, не сгинул?.. Ты, значит, просто в урлаки подался?.. – невнятно спросил изрядно нагрузившийся пивом Фербак. Лицо его дергалось сильнее обычного, и видно было, что любое упоминание о разбойниках вызывает у него желание немедленно учинить побоище правых и виноватых.

– Превратился, – спокойно подтвердил Хайдад, под взглядом которого бывший селянин как-то разом притих. – Перед этим, ясное дело, пришлось мне распустить слух о своей безвременной кончине. Если хочешь, чтобы тебя не нашли, сделай так, чтобы не искали. Думал в пахари, в ремесленники податься, да ведь, кроме как рубить, колоть, из лука стрелять, ничего толком делать не умею. Хотя урлаки, ежели вникнуть, люди не последние, те, которые знают, кого им рубить и колоть, – закончил он со значением.

– Ясно. А в шадское войско, стало быть, решил не возвращаться? – поинтересовался совершенно трезвым голосом Кихар.

– Зачем же мне возвращаться? Там ведь таких, как Гянджел, с каждым годом все больше становится. Кстати, слыхал я, что Менучер его в столицу вызвал да за какое-то очередное предательство братьев-саккаремцев обласкал несказанно?

– Истинную правду ты слышал, но это дело прошлое. Нынче он заместо Гангласа казненного Стражем западных границ назначен, – произнес Тайлар, прислушиваясь к донесшемуся с улицы шуму.

– Здорово! Подобного не слыхал, во сне не видал и даже помыслить не мог! И давно этот предатель в Стражи попал? – спросил Хайдад, темнея лицом.

– Дней десять назад его Менучер, а лучше сказать, Азерги чином покойного Гангласа пожаловал.

– Тебе-то откуда это известно? – Прищуренные глазки седовласого ветерана так и впились в Тайлара.

– Мне много чего известно. В Мельсине ведь тоже не все Менучеру пятки лижут. Нам, не зная, что в столице происходит, лучше и вовсе в седло не садиться, меч в руки не брать, – уклончиво ответил бывший комадар и поднялся из-за стола. – Пойду взгляну, не наши ли молодцы там расшумелись.

7

Новости в «Девичьем садке» распространялись с быстротой степного пожара, и еще задолго до полудня все рабыни знали, что сегодня их выведут в город, в храм Богини Милосердной. Цель посещения древнего святилища оставалась неизвестной, в «Садке» были комнаты для молений самым разным богам, и даже пожилые матушки не могли припомнить, чтобы хоть раз их воспитанницы посещали городские храмы, – Шаккара полагал, что рабыни его вольны поклоняться кому вздумается, но делать это должны, не появляясь на улицах Мельсины.

Предстоящий поход в храм вызвал в "Садке" понятное оживление, и больше всего обрадовалась ему Ниилит. Равнодушная ко всему происходящему, девушка восприняла удивительное известие как знак свыше – похоже, сама Богиня заботилась, чтобы из нее не сделали шлюху, и подсказывала, как избежать этой участи. Добросердечная Сохи поздним вечером предупредила Ниилит, что матушка Бельвер только что предложила Шаккаре продать ее какому-нибудь торговцу живым товаром, и хозяин "Садка" обещал в ближайшее время избавиться от "некачественного материала". Всю ночь девушка ворочалась с боку на бок, не в силах уснуть – как ни противен ей был "Садок", она прекрасно понимала, что у других торговцев рабынями ей будет еще хуже, и нарисованные живым воображением картины ближайшего будущего повергали ее в дрожь, гнали сон, заставляя всерьез задуматься о самоубийстве.

Ниилит давно чувствовала: ей не место в "Садке"; мысль о том, что терпеть ее здесь долго не будут, не раз уже приходила девушке в голову, однако подслушанный Сохи разговор все же поразил как гром среди ясного неба. Опытная матушка успела приучить Ниилит думать о себе как о будущей наложнице какого-нибудь богача, и хотя участь эта казалась отвратительной, она не шла ни в какое сравнение с тем, что ожидало ее в "Розовом букете" или "Цветнике Любарды", поставлявших рабынь для наслаждений в притоны Саккарема и соседних государств. Из рассказов более искушенных воспитанниц "Садка" девушка узнала многое о той стороне жизни, с которой почти не сталкивалась, живя в захудалой, чтущей обычаи предков Чирахе, и если прежде безыскусные истории их просто вгоняли ее в краску, то теперь, припоминая все, о чем они говорили как само собой разумеющемся, она покрывалась холодным потом и дрожала словно в лихорадке.

Здешние девушки не зря прозвали Ниилит "Недотрогой". У нее не было никакого опыта общения с мужчинами, и порой ей казалось, что матушка Бельвер, равно как и все другие, рассуждавшие о "тысяче наслаждений плотской любви", бессовестно лгут, выдавая смрадное, гибельное болото за ухоженный плодоносящий сад. Среди книг и свитков многомудрого Зелхата, повествующих о лечебных травах и различных способах исцеления страждущих, Ниилит попадались вдохновенные, воспевающие любовь и верность поэмы Бхаручи "Ожерелье любимой" и "Светильник страсти", заставлявшие ее украдкой проливать слезы любовные вирши Чачаргата, дивные "Песни наложницы" и "Утехи любви" Марваха, но какое отношение имели эти перлы поэзии к грубым похотливым скотам, предававшимся всевозможным непотребствам с девками, принадлежащими Набибу – содержателю единственного в Чирахе "веселого дома"? В стихах все было прекрасно и возвышенно, но она-то знала лишь потные, жадно шарящие по ее телу ладони чирахских мальчишек, норовивших подстеречь ее и потискать где-нибудь у колодца или позади базарных рядов. Ниилит ненавидела, боялась и презирала этих похотливых, слюнявых трусов, из которых, что бы там ни говорили поэты, никогда не вырастут настоящие, заслуживающие любви мужчины. Это ведь из-за них, из-за этих дерьмецов она лишилась самой большой своей ценности, самого дорогого, что у нее было – завещанного ей умирающей матерью старинного сапфира, который, не снимая ни днем ни ночью, носила на шее вместо талисмана. Скорчившись между влажными простынями, Ниилит чувствовала, как от застарелой обиды сами собой сжимаются кулаки, а на глазах от унижения и бессильной ярости закипают слезы… Трое мальчишек, выследивших ее в рощице, куда она ходила за горюн-травой для изготовляемых Зелхатом снадобий, жили на соседней улице и будучи каждый на год-полтора старше Ниилит, бегать и драться умели конечно же лучше двенадцатилетней девчонки. Не сумев убежать от них, она сопротивлялась как могла: царапалась, кусалась и лягалась, но они таки одолели ее. Двое, притиснув спиной к древней могучей чинаре, повисли на руках, а третий… Третьим был Бхубакаш, старший сын шорника, уже тогда прислуживавший в "веселом доме" Набиба. Тощий угреватый юнец, которому какой-то подгулявший посетитель в припадке раздражительности выбил два передних зуба, мог делать с ней что хотел. Так во всяком случае ей тогда представлялось. Но сделал он немного. Погладил обрисовывавшиеся под застиранной, выгоревшей на солнце рубашкой холмики грудей и, мерзко ухмыляясь щербатым ртом, сунул руку под юбку. Его узкая, шершавая ладонь, царапая кожу на бедрах, двинулась вверх по ее ногам медленно и неотвратимо, и Ниилит не выдержала… Давясь слезами, она выла и молила их отпустить ее, обещала сделать все, все, что они от нее потребуют. И Бхубакаш смилостивился. Презрительно сплюнув через дыру в зубах, сказал, что, пожалуй, отпустит… за небольшой выкуп. Ниилит не сопротивлялась, она даже испытала облегчение, когда он расстегнул крохотный замочек на ее шее и, перестав интересоваться зареванной дурехой, поднес к глазам доставшийся от матери сапфир…

Разумеется, все это было подстроено. Двоюродная сестрица Ниилит, давно поглядывавшая на сапфир, соблазнив Бхубакаша горстью медяков, сама же и нашептала дяде о том, что племянница его подарила-де наследство своей матери какому-то голодранцу. Дядя учинил разборку, использовав кнут в качестве единственного веского довода, способного заставить "несносную девчонку" говорить правду, и только правду. Справедливости ради надо отметить, что правда его в общем-то не слишком интересовала или же просто не поверил он своей лживой племяннице. Обстоятельства пропажи сапфира – дело второстепенное, главное, вернуть семейную реликвию, рассудил он и, оставив избитую девчонку реветь в амбаре, отправился к отцу Бхубакаша. Рука у шорника была тяжелая, и, поскольку рождались у него исключительно мальчишки, увещевал он их говорить правду не столько кнутом, сколько палкой. Если бы Ниилит вовремя об этой самой палке вспомнила, то, вероятно, не испытала бы в руках своих мучителей столь омерзительного страха, не умоляла бы так униженно о пощаде. Но рассуждать легко, когда все позади, да и кто знает, на какие подвиги подвигли бы Бхубакаша угрозы оказавшейся в полной его власти девчонки…

Кончилось все это тем, что Бхубакаш получил трепку от отца и обещанную горсть медяков от сестрицы Ниилит, дядя завладел сапфиром и припрятал его в тайную ухоронку. Сама же Ниилит получила от Зелхата изящный кинжал и небольшой, способный уложить как утку, так и дюжего мужика самострел. От домогательств голытьбы, алчно поглядывавшей на хорошевшую день ото дня девчонку, подарки старого лекаря уберегли, но мало было от них проку, когда она попалась на глаза скупщику рабынь, поставлявшему их самому Шаккаре. В жадности родичей своих Ниилит не сомневалась, они бы и родную дочь продали, если б покупатель сыскался, а о ней и говорить нечего. Досадно было другое – встреченный несколько месяцев назад в плавнях раненый воин, не успевший к тому же вовремя убраться с пути подраненного охотниками клыкача, оставил, как и обещал, Зелхату драгоценные ножны в уплату за лечение и уход. Продав их в Мельсине, можно было выручить сумму, в несколько раз превышавшую ту, что предложил за Ниилит скупщик Шаккары. К сожалению, Зелхат, не испытывая особой нужды в деньгах, вместо того чтобы попросить съездить в столицу кого-нибудь из пользующихся доверием соседей, – в Чирахе-то продавать ножны было особенно некому, да и на лишние вопросы отвечать не хотелось – поручил продажу их знакомому ювелиру, который вернется из своей поездки по саккаремскому побережью скорее всего уже после того, как Ниилит продадут в какой-нибудь "веселый дом".

Надежда на то, что Зелхат, получив вырученную от продажи ножен сумму, выкупит ее у Шаккары, не покидала девушку до последней минуты и помогала мириться с заключением в "Садке". Однако принесенное Сохи известие заставило ее взглянуть в глаза суровой действительности. Зелхату запрещен въезд в Мельсину, а посланный им человек конечно же не проявит той настойчивости, которая свойственна была старому ученому в достижении поставленной цели. Если бы Ниилит осталась в "Садке" – дело иное, но кто, во имя Богини, возьмет на себя труд разыскивать по "веселым домам" Саккарема полузнакомую девку, если даже предположить, что ее не увезут в Халисун или Мономатану, куда отправляется добрая половина проданных в Мельсине рабынь? Мысль о том, что помощи ей ждать неоткуда, повергла Ниилит в отчаяние, и потому-то слух о предстоящем походе в храм Богини Милосердной показался ей счастливым предзнаменованием, указывающим, что милость Богини не оставила ее. Другой возможности совершить побег у нее не будет, и если она не намерена стать рабыней для наслаждений, то должна действовать решительно и бесстрашно, ибо надеяться ей больше не на что и терять нечего.

Подбадривая себя таким образом, Ниилит при первом же ударе гонга накинула на плечи выданный ей матушкой Бельвер длинный серый плащ с капюшоном и одной из первых вышла из своей каморки в квадратный внутренний двор "Садка", откуда рабыни должны были отправиться в храм Богини Милосердной.

Полуденный зной освободил улицы Мельсины от горожан и приезжих, заставив их попрятаться по домам, укрыться под полотняными или камышовыми навесами. Шаккара, будь его воля, ни за что бы не выпустил своих рабынь под палящие солнечные лучи, от которых портился цвет кожи, появлялись, особенно на лицах не привыкших к такой жаре северянок, пятна и веснушки, увеличивались родинки, словом, товар портился и терял в цене; но Фарафангал – ближайший помощник и доверенное лицо самого Азерги – был непреклонен. О том, что поход в храм затеян по указанию Фарафангала, знали решительно все, но о цели его как матушки, так и разбитые на десятки, как принято в саккаремском войске, рабыни могли лишь гадать. Бронзовокожие халисунки и девушки из Вечной Степи, белолицые сегванки и девы из племени вельхов, смуглые саккаремки, золотистые аррантки и черные как ночь мономатанки, надвинув капюшоны и закутавшись в плащи из тонкой легкой ткани так, что ни рук ни лиц не было видно, взволнованно перешептываясь, обменивались самыми невероятными предположениями о причине, выгнавшей их на полупустые улицы Мельсины.

Удивление и любопытство их возросли бы еще больше, стань им известно, что даже сам Шаккара не знал, чем вызвано это странное желание, а точнее, повеление Азерги. Почтенному торговцу было ведомо одно: шествие через храм Богини Милосердной рабынь, собранных со всей Мельсины, длится уже третий день. Нетрудно было понять, что Азерги кого-то ищет, но оставалось совершенно непонятным, почему поиски должны происходить именно в этом древнем храме – ведь советник шада, как известно, оказывает покровительство жрецам Богов-Близнецов. Не менее любопытный, чем его воспитанницы, и начавший уже прикидывать, нельзя ли погреть на этом деле руки, Шаккара на славу угостил Фарафангала и даже одарил великолепной статуэткой искусной мономатанской работы, однако посланец Азерги упорно не желал раскрывать тайну своего господина, уверяя, что и сам не знает, для чего затеян смотр рабынь. Быть может, он и в самом деле не знал – во всяком случае, желая хоть как-то отблагодарить гостеприимного хозяина "Садка", Фарафангал оказал ему две любезности. Во-первых, сверившись со списками, перенес посещение его воспитанницами храма с позднего вечера на послеполуденное время, поскольку в сумерках ныне в Мельсине чего только не случается; а во-вторых, пообещал прислать в помощь телохранителям Шаккара два десятка дворцовых стражников, ибо товар владельца "Девичьего садка" требовал усиленной охраны даже в самое светлое время суток.

На присланных Фарафангалом дворцовых стражников и сосредоточила свое внимание Ниилит, не принимавшая участия в перешептываниях своих товарок. Немногочисленная охрана "Садка" была превосходно вымуштрована Шаккарой и бдительно наблюдала как за рабынями, так и за происходящим на улицах, по которым двигалась процессия, состоявшая из сотни девушек и дюжины матушек. Скрыться от них будет нелегко, этим восемнадцати поджарым и чутким, как редкие в Саккареме сторожевые псы, воинам ничего не стоит уследить за девушками на центральных улицах столицы. Но когда они войдут в старую часть города, где расположен древний храм…

Ниилит дважды доводилось бывать в Мельсине, и она хорошо помнила, что в предпортовом районе жизнь, в отличие от центра, не замирает ни на миг – ни глубокой ночью, ни в самое знойное послеполуденное время, когда люди состоятельные предпочитают отсиживаться в тени. По широким улицам, мощенным истертыми за столетия плитами известняка, днем и ночью снуют матросы, портовые рабочие, мелкие торговцы и ремесленники. Там вечно стучит истинное сердце города, и при сильном желании и некотором везении она вполне может улизнуть от погони. Особенно если Мбанга не подведет и сделает все, как просила ее Ниилит.

Приглядываясь к присланным сопровождать живой товар Шаккары "золотым", девушка все больше убеждалась, что эти-то проявлять особого рвения не будут. Наемники, стекавшиеся в Саккарем со всех концов земли, пожив в благословенной Богиней Мельсине месяц-другой, начинали сознавать, что лучшего места, сколько бы они ни скитались по свету, им не сыскать. Менучер, как это свойственно нелюбимым народом правителям, предпочитал использовать наемников для собственной охраны и поддержания порядка в столице, а саккаремское воинство держать в отдаленных гарнизонах и на границах. Такое положение как нельзя больше устраивало "золотых": несравнимо спокойней и безопаснее, расхаживая по улицам и кабакам Мельсины, пугать подвьшивших ремесленников, чем сражаться на границах с халисунцами, отражать набеги северных горцев и кочевников из Вечной Степи или отыскивать рыскающие подобно волкам по всему счастливому Саккарему шайки урлаков. Прибывшие в столицу наемники очень быстро теряли воинскую сноровку, обрастали животами и начинали думать о том, как праведным или неправедным путем зашибить лишнюю деньгу, а совсем не о том, как навести порядок в шумном портовом городе. И коль скоро законным образом увеличить свои доходы они не могли или почитали делом слишком хлопотным, то, естественно, остановились на двух самых простых способах набивать мошну, не прилагая к тому особых усилий. Первый заключался в том, чтобы, снюхавшись с городскими подонками, ворами и бандитами, получать процент с их промысла, закрывая глаза на чинимые теми беззакония. Второй сводился к "дойке" богатых торговцев. За известное вознаграждение "золотые" сулили им защиту от всевозможного сброда, который сами же, если купцы не желали "доиться", на них и натравливали.

Обо всем этом Ниилит слышала неоднократно, ибо рассказы об алчности, недобросовестности и мздоимстве наемников достигли уже самых отдаленных границ страны, вызывая ненависть к "золотым" всего населения счастливого Саккарема. Жителям Чирахи, впрочем, повадки наемников, сопровождавших обычно сборщиков налогов, разъезжавших в окрестностях столицы, были знакомы не понаслышке, и, поглядывая на шагавших по обеим сторонам процессии дворцовых стражей, Ниилит с полным основанием полагала, что эти-то рослые, откормленные молодцы в начищенных медных панцирях и сияющих шлемах с рыжими плюмажами не доставят ей особых хлопот и, приняв участие в погоне, надрываться и лезть из кожи вон не станут.

Высокие двух– и даже трехэтажные здания из бело-розового камня, добываемого в каменоломнях, находящихся западнее Мельсины, остались позади. Окружавшие их сады вельмож, дававшие обильную тень и насыщавшие близлежащие улицы ароматом цветущих деревьев, сменились глухими стенами купеческих построек, планировка которых отличалась от "Садка" лишь количеством складских помещений и наличием выходящих на улицу лавок. Мимо девушек, подпрыгивая на выщербленных плитах, покатили телеги, крытые возки и фургоны. На лицах прохожих, которых, несмотря на зной, становилось все больше и больше, маской застыло выражение озабоченности. Все чаще среди них начали попадаться нарлакцы, нардарцы, халисунцы и обитатели Вечной Степи, шедшие в порт или из порта. Между загорелых саккаремцев, традиционно одетых в халаты и тюрбаны, тут и там замелькали люди в туниках и тогах аррантов, в скроенных на западный манер плащах, в матросских шапочках, кожаных и металлических шлемах непривычной формы, изготовленных явно нездешними мастерами. Бронзовокожие, желтые, белые и черные лица оборачивались вслед процессии закутанных в серые плащи девушек, и вот уже закружили вокруг воспитанниц "Садка" босоногие мальчишки с криками:

– Девок, девок в храм ведут! Это из "Букета"! Нет, из "Услады"! Эй, девка, распахни плащ, покажи сиськи!

Телохранители Шаккары начали заметно хмуриться, поводя по сторонам хищными жесткими глазами. "Золотые" поглядывали на прохожих снисходительно, гордо выпячивали грудь и чувствовали себя, судя по всему, хозяевами столицы в значительно большей степени, чем сами мельсинцы. Прежде они держались поскромнее, мимоходом отметила Ниилит, пытаясь припомнить названия и расположение улиц, по которым процессия двигалась к храму Богини Милосердной. Миновав центр города, девушки шли сначала по Портовому проезду, потом по улице Ночной стражи, Мучной и улице Черных дев. Затем свернули в Арбалетный переулок… Мбанга совсем не знала города, но Башню Звездочета, выстроенную некогда шадом Далдонганом, баловавшимся астрологией, уж верно не пропустит.

Примыкавшая к порту часть старой Мельсины была застроена домами купцов и ремесленников, каждый из которых напоминал крохотную крепость. Прежде чем стать столицей Саккарема, Мельсина была обычным портовым городом и постоянно подвергалась вторжениям иноземных захватчиков. Чьи только боевые корабли не высаживали вооруженных до зубов головорезов в ее порту! Арранты, мономатанцы, халисунцы, меорэ и даже островные сегваны, не говоря уже о пиратах, собиравших порой флотилии, насчитывавшие несколько десятков судов, подобно злобному урагану обрушивались на жителей Мельсины: резали, жгли, грабили, уводили в рабство, превратив со временем добродушных и гостеприимных южан в отменных воителей, готовых дать отпор любому нашествию. В крепость был превращен не только сам город, но и каждый его дом… С превращением Саккарема в могучую державу зажиточные мельсинцы отказались от строительства зданий, в которых узенькие зарешеченные оконца прорезали выходящие на улицы стены лишь на уровне второго этажа, а вся жизнь сосредоточивалась вокруг внутреннего дворика. Однако мало кто брался за перестройку старых домов, суровый и неприступный вид которых давно перестал соответствовать характеру обитавших в них людей.

Заметив причудливый силуэт шестигранной башни, выросшей над мрачными мастерскими оружейников, Ниилит ощутила, что ее бьет мелкая дрожь. Сейчас все должно решиться! Процессия выстроенных парами девушек, выбравшись из тесного Арбалетного переулка, растянулась по длинной улице Висельников, за которой начинался Старый порт. Сейчас она свернет к трактиру "Топор и веревка", где останавливались обычно мелкие торговцы из Чирахи. Говорят, раньше, когда Нового города и в помине не было, здесь происходили публичные казни, а в старинном трактире собирались после работы палачи и маги, нуждавшиеся для своих заклинаний и ворожбы в тех или иных частях тел умерщвленных разбойников, грабителей и убийц. Было это, впрочем, еще в незапамятные времена, историй о которых Ниилит наслушалась, когда приезжала сюда с дядюшкой, подряжавшимся перевозить тюки с изготовленной в Чирахе бумагой. За две поездки она, разумеется, не могла обойти всю Мельсину – в основном-то приходилось сидеть на тюках с этой треклятой бумагой, – но иногда дядюшка посылал ее к писцам, торговцам и в ближайшие лавочки для мелких закупок, благодаря чему Ниилит неплохо разбиралась в переплетениях улиц и проулков Старого порта и рассчитывала, что знание это поможет теперь оторваться от преследователей…

Процессия завернула на Бумажную улицу и остановилась. Из-за угла послышались встревоженные крики, и телохранители Шаккары, не сговариваясь бросились на шум. Отлично! Мбанга сделала вид, будто лишилась чувств, еще бы немного везения и…