Текст книги "Ветер удачи"

Будучи впервые, девяти лет от роду, допущенной к Древу, Ильяс, глядя на маскарадные костюмы, думала, что каждый из присутствующих носит маску своего первопредка, и была разочарована, узнав, что именно этого-то делать и не положено. А потом до нее дошло, какой простор для всевозможных проказ и розыгрышей открывается на карнавале всякому, кто не дурак пошутить, и начала готовиться к празднику Цветущих Деревьев так, как ни один возничий не готовился к финальному заезду колесниц. Зато и хохотали подруги над ее проделками до колик в животах и вспоминали их чуть не до сезона дождей. Выжидательно поглядывали они на нее и нынче, и не только они, но и оксары. И была у Ильяс в запасе пара шуточек… Она склонила голову, встретившись глазами с Кальдукой, и тот улыбнулся ей, признав в красивой, сильной и совсем уже взрослой девушке крохотную девчушку, любившую дергать его за остроконечную вьющуюся бородку, и в те-то времена совершенно седую, а теперь ставшую к тому же еще редкой и тощей, словно у старого больного козла.

Нет, не удерет она сегодня штучек, из-за которых будет за ней гоняться разъяренная толпа по всем семи террасам императорского сада, подумала со вздохом девушка и, повинуясь призывному знаку жреца, двинулась рука об руку с Ридроком к Древу Исполнения Желаний. Полной грудью вдохнула сладкий аромат розовых цветов и, раскинув руки, всем телом прижалась к могучему шероховатому стволу. Потерлась щекой о бронзовоцветную кору, разглядела кроху муравья, спешащего куда-то ввысь по своим муравьиным, конечно же неотложным, делам, и тихо прошептала: «Расти, родное мое, расти!» Представила, как ее мать, мама, которую она никогда не видела, ибо та умерла, так и не услышав первого крика дочери, прижималась лицом к этому же стволу. И бабушки, и прабабушки, и деды с прадедами…

Вай-ваг! Это Древо значило для нее больше, чем честь клана, больше императора, его великолепного сада, дворца и всех храмов Мванааке. Это было живое олицетворение родины и преемственности поколений. И в том, что оно действительно живое, а не абстрактный символ, форани тотчас же убедилась, ощутив, как ощущала это из года в год, что струящаяся в недрах ствола сила внезапно коснулась ее, наполнив светлой и чистой, бьющей через край радостью. «Спасибо, родное! Живи тысячу лет, на радость нам и нашим потомкам!»

«Живи и ты. И будь счастлива», – прошелестело Древо, осыпая уходящую девушку розовыми лепестками.

– На счастье! На счастье! – дружно закричали ожидавшие встречи с Древом Небожители.

– Мне надо кое о чем поговорить с Кальдукой, – предупредила Ильяс Ридрока и, не дожидаясь его возражений, направилась к старому летописцу.

– Здравствуй, ваг-джо! Здравствуй, глубокоуважаемый дедушка! – Форани с поклоном присела перед стариком, складывая ладони лодочкой.

– Здравствуй, малышка, – приветствовал девушку дряхлый летописец, ласково накрывая ее руки невесомой своей ладонью. – Здравствуй, внучка. Экая ты стала статная да пригожая…

Никакого родства между кланом Леопарда и кланом Стоячих Камней не было, и старый летописец, последний в своем роду, знал это лучше, чем кто-либо. Но, назвав когда-то давным-давно Ильяс своей внучкой, не пожелал исправить допущенную по рассеянности ошибку. Девушка же, с малолетства привыкнув относиться к Кальдуке как к деду, всерьез обиделась и рассердилась на Газахлара, когда тот попытался объяснить ей, что подобное обращение к чужому мужчине выглядит в ее возрасте по меньшей мере странно. «Ну и пусть! – упрямо ответствовала она. – Если я сама не вижу в этом ничего странного, так и другие переживут». И Небожители пережили. А кое-кто действительно стал считать Ильяс внучкой Кальдуки. Двоюродной или троюродной – кому охота разбираться в чужих родословных? Особенно ежели учесть, что и у самого Димдиго в этом отношении не все было в порядке…

Знакомство же Кальдуки с названой внучкой состоялось на смертном одре ее матери. В кажущиеся теперь уже незапамятными времена императорский летописец частенько заглядывал во дворцовую школу и рассказывал оксарам и форани различные эпизоды из истории Мавуно и Мванааке. Он умел говорить интересно, этот чудной старик, и рассказы его здорово отличались от набивших оскомину описаний победоносного шествия имперских войск по Южному континенту. Потому-то, вероятно, ему и намекнули, что негоже смущать неокрепшие умы сомнительного толка побасенками, выслушав которые детишки начинают задавать учителям неудобные, а порой и каверзные вопросы.

Одной из форани, особенно любившей эти самые вопросы задавать, была будущая мать Ильяс. Узнав, что Кальдука более в школе не появится, она подговорила подруг навестить старика в его особняке. А когда тот внезапно заболел, да так, что, казалось, душа его вот-вот покинет бренное тело, стала приходить к нему одна и даже привезла в своем паланкине старуху-травницу, о которой в народе ходили легенды, а Небожители, как водится, отзывались с презрением. Старухины ли взвары и примочки помогли императорскому летописцу, или же раздумал Тахмаанг призывать его для отчета о содеянном, но он, как бы то ни было, выздоровел. И в свою очередь, узнав, что роды у его «любознательной подружки» ожидаются тяжелыми, не только сам прибыл в дом Газахлара, но и приволок императорского лекаря. Последний совершил истинное чудо: спас маленькую Ильяс, которую предусмотрительные жрецы успели уже посвятить Нгуре. Спасти мать новорожденной лекарь не сумел, и, пока безутешный Газахлар в припадке бессильной ярости поносил его, рвал на себе волосы и бился головой о ложе умершей супруги, а Мутамак носилась по городу в поисках кормилицы, Кальдука, баюкая на руках Ильяс, пел ей надтреснутым голосом о священном Древе, покрытом дивными розовыми цветами…

– Тебя интересует судьба клана Огня? – задумчиво повторил императорский летописец, и у Ильяс сжалось сердце при виде того, как посерела некогда угольно-черная его кожа, ставшая тонкой и сухой, словно скверно выделанная бумага. – Странно, что именно ты задаешь мне этот вопрос. Хотя, с другой стороны, кому же еще и спрашивать о тех, чье имя ныне вымарано из официальных летописей, а земли, особняки и богатства перешли в собственность ныне здравствующего императора?..

Не глядя по сторонам, Кальдука медленно, подволакивая сохнущую ногу и опираясь на посох, который стал уже явно тяжеловат для слабеющих, покрытых старческими веснушками рук, проковылял к краю террасы – подальше от нескромных ушей, и девушка, озадаченная бормотанием летописца, последовала за ним. Привыкнув к затейливым вывертам «дедушкиной» речи, она не стала прерывать ее вопросами, наперед зная, что в конце концов он прекраснейшим образом увяжет начало рассказа с концом, и, наслаждаясь прохладой бьющего за их спинами фонтана, поглядывая то на подходящие к Древу пары, то на наливающееся грозной синевой небо над заливом, услышала следующую историю.

Внезапная смерть Бульдонэ, умершего в объятиях молоденькой рабыни, доставленной ему то ли из Кидоты, то ли из Афираэну, застала Небожителей врасплох и породила множество самых разноречивых слухов. Спору нет, умереть в момент наивысшего наслаждения, отправляя службу Прекраснотелой Эрентате, не менее достойно, чем принять смерть на поле брани. Теперь имя Бульдонэ, не совершившего ничего достойного, несмотря на долгие годы правления, будет приравнено к именам прославленных императоров-воителей и в памяти народной он превратится в Бульдонэ Любвеобильного. Легенды будут утверждать, что император имел тысячу наложниц, родивших ему пять тысяч сыновей и дочерей – чохыши-сказители любят преувеличения, – и умер будто бы в преклонном возрасте, подарив за одну ночь счастье сорока девяти присланным ему в дар рабыням.

Для народа такая версия смерти императора подходила как нельзя лучше – верховный правитель Мавуно должен всегда быть на высоте! Воин – так уж непобедимый, строитель – так уж непревзойденный, бабник – так уж бабник. Однако Небожителям-то было прекрасно известно, что престарелый венценосец крайне нерегулярно исполнял свои супружеские обязанности, наложниц роздал приближенным, а на присланную ему в дар рабыню мог разве что прийти полюбоваться, как на дивно сработанную статуэтку, коих собрал за время своего правления великое множество.

Главный императорский герольд во всеуслышание объявил, что необходимо провести расследование, и в тот же день скончался от сердечного приступа. Хранитель казны и секретарь императора сговорились собрать Старший Круг Небожителей, дабы тот решил вопрос о престолонаследии, но разослать написанные приглашения старшим представителям родов не успели, поскольку были укушены заползшей во дворец коброй. И тогда Валаматмах из клана Огня, командир шести сотен копейщиков, призванных охранять покой обитателей столицы, начал собирать своих людей, намереваясь ввести их в императорский дворец и положить тем самым конец «случайным» смертям высокопоставленных чиновников. Вместе с Орочи Мунгом, возглавлявшим таможенную службу Мванааке, он хотел собрать Старший Круг Небожителей, но тут из дворца прискакал гонец, объявивший, что временно, до восшествия на престол нового императора, бразды правления страной берет в свои руки племянник Бульдонэ – Димдиго.

Вслед за гонцом к Валаматмаху и Орочи прискакала вдовствующая императрица – перепуганная семнадцатилетняя женщина, так и не успевшая понести от «любвеобильного» Бульдонэ. Получив известие о том, что толпа ремесленников громит особняки Небожителей на Рассветных Холмах, она потребовала у командира городской стражи немедленно положить конец начавшимся беспорядкам.

Валаматмах с Орочи повели собранных ими людей на усмирение взбунтовавшейся черни. А Димдиго, дождавшийся к тому времени подхода двухтысячного отряда, одного из тех, что формировались в Пиете для отправки в восточные провинции, провозгласил себя императором, законным наследником Бульдонэ, и объявил мятежником всякого, кто не согласится публично принести ему клятву верности на ступенях храма Тахмаанга. Во избежание междоусобицы незамедлительной казни подлежали все вышедшие на улицах столицы с оружием в руках люди.

Разогнав чернь, успевшую поджечь всего два или три особняка и разбежавшуюся, едва заслышав о подходе городских стражников, Валаматмах, заподозрив неладное, повел своих людей ко дворцу. Несколько захваченных чохышей признались, что им было заплачено за вторжение на Рассветные Холмы, а дальше уже нетрудно было сообразить, кто заинтересован в умерщвлении императорского герольда, казначея и секретаря и срыве созыва Старшего Круга Небожителей. Подозревая, что Димдиго успел подготовиться к встрече с ними, Орочи уговаривал Валаматмаха заручиться поддержкой Небожителей, вооружить преданных им людей и лишь тогда идти на самозванца, но командир стражников не пожелал прислушаться к его советам. На подступах к императорским садам отряд Валаматмаха был окружен и уничтожен, а Орочи Мунг бежал из столицы, узнав, что старшие представители кланов собрались у храма Тахмаанга, дабы принести клятву верности новому императору.

Желая хоть как-то узаконить свое восшествие на престол Мавуно, Димдиго намеревался жениться на собственной тетке – вдовствующей императрице, но та нашла в себе мужество заявить, что скорее покончит с собой, чем согласится на кровосмесительную связь, попирающую законы божеские и человеческие. После этого заявления никто из Небожителей ее больше не видел. Димдиго утверждал, что она удалилась в Храм Забвения, чтобы скорбеть в уединении о покинувшем этот мир венценосном супруге. Злые языки, болтавшие, будто Бульдонэ был убит наемным убийцей из секты поклонников Неназываемой, распространяли, правда, слухи о том, что строптивую императрицу свезли на остров Саврукош и отдали добывавшим там черные алмазы прокаженным, вечно испытывавшим недостаток в женщинах.

Следующим шагом Димдиго, имевшим целью утвердиться на незаконно занятом троне, была попытка жениться на дочери Валаматмаха, древность рода которой укрепила бы его положение в глазах чтущих традиции Небожителей. Уньян, однако, отказалась выйти замуж за убийцу своего отца, и, чтобы сломить упорство строптивицы, Димдиго велел схватить ее мать. Обвиненная в содействии мятежникам, она была брошена в темницу и подвергалась пыткам в присутствии дочери до тех пор, пока та не сошла с ума. Бегство из столицы сына Валаматмаха дало озлобленному самозванцу повод обвинить его в заговоре против императора и начать поголовное истребление всех родов, имевших хотя бы отдаленные родственные связи с кланом Огня. Старшие ветви старинных родов Пестрого Шелкопряда и Поющей Воды прекратили свое существование, Колибри и Длинное Весло покинули Мванааке, и трудно было сказать, чем бы все это закончилось, не воспылай Димдиго страстью к девице из клана Черного Лебедя…

– Родословную ей, разумеется, пришлось подправить, ибо к клану Огня она имела отношения не больше, чем я сам. Но к тому времени Димдиго уже чувствовал себя на престоле столь уверенно, что мог позволить себе жениться хоть на безродной саккаремке, – закончил свое скорбное повествование Кальдука.

– Значит, один человек из клана Огня все же уцелел, – уточнила внимательно слушавшая летописца Ильяс. – И этот один – сын Валаматмаха, бежавший из столицы после гибели отца.

– Он скрывался у кого-то из друзей, пока не узнал, что Димдиго схватил его мать и сестру. Никто не предполагал, что самозванец осмелится поднять руку на семьи неугодных ему Небожителей. Никогда прежде наши императоры не воевали с женщинами и детьми, – грустно промолвил Кальдука, наблюдая за наползавшей на солнце тучей. – Мы кичились своей ученостью и утонченностью, тщась доказать, что арранты и саккаремцы – жалкие дикари по сравнению с нами…

– Как звали сына Валаматмаха и сколько ему должно быть теперь лет? – спросила девушка, чувствуя, что у нее уже рябит в глазах от обилия людей, пришедших за время рассказа летописца к Древу Исполнения Желаний.

– Таанрет, – ответствовал старец, возвращаясь к давно тревожившей его теме. – Сотворенное Димдиго ужасно само по себе, однако я боюсь, что это всего лишь прелюдия к событиям еще более страшным, кровавым и бесчеловечным. Старинные роды утратили силу и уподобились флюгеру, поворачивающемуся туда, куда дует ветер. Простой люд перестал чтить их и ни во что не ставит законы, по которым жили предки, видя, как перекраиваются они и переиначиваются в угоду императору-самозванцу…

– Погоди, ваг-джо! Взгляни-ка вон туда… – Горло Ильяс перехватило при виде высокого статного мужчины в золотистом саронге, шедшего к Древу Исполнения Желаний рука об руку с молоденькой форани, восторженно крутившей курчавой головкой из стороны в сторону, точно впервые попав на праздник Цветущих Деревьев.

– Что ты там увидела, внучка?

– Желтоглазый! Это он! Человек из клана Огня! Таанрет… – Девушке хотелось броситься к таинственному незнакомцу из ее грез, обретшему благодаря Кальдуке имя, клан и положение в обществе, и в то же время спрятаться от него, стать невидимкой. Встреча с ней не доставит ему радости, а самой Ильяс, да и Газахлару тоже, знакомство с разыскиваемым императором беглецом может принести одни неприятности.

Это было так же очевидно, как и то, что Таанрет вовсе не желал быть кем-то узнанным. Выбрав время, когда у Древа скопится изрядная толпа Небожителей, он позаботился и о том, чтобы изменить свой облик. Подвязал под саронг прибавивший ему дородности валик, засунул что-то за щеки, отчего лицо его приобрело старчески брезгливое выражение, собрал густую волнистую гриву волос в высокую прическу, украшенную тремя яркими птичьими перьями на манер Восточных кланов, одевавшихся и украшавших себя, как это принято у знатных обитателей Кидоты.

Таанрет явно пытался выдать себя за приезжего и озирался по сторонам не реже своей юной спутницы, но маскировка эта могла ввести в заблуждение кого угодно, кроме Ильяс, узнавшей его сразу же. И сразу же догадавшейся, что сын Валаматмаха явился сюда не ради общения с Древом, а дабы осмотреться и собственными глазами убедиться в осуществимости разработанного заговорщиками плана захвата императорского дворца. Не будучи приближенным Димдиго, он не мог рассчитывать попасть в императорские сады иначе как в канун праздника и, разумеется, не мог не воспользоваться представившейся ему возможностью.

– …тебе следует знать, если ты решишься заговорить с ним! – донеслись до Ильяс откуда-то издалека увещевания Кальдуки.

– Да-да, дорогой ваг-джо, – рассеянно пробормотала девушка, ругая себя за то, что до сих пор не удосужилась переодеться в маскарадный костюм. Тогда бы она могла незаметно последовать за Таанретом и, быть может…

– Ты не слушаешь меня! – укоризненно промолвил старый летописец. – А напрасно. Ведь от того, что я намерен тебе сказать, зависит не только твоя судьба…

– Конечно! Вай-ваг, конечно же, я внимательно… Я разыщу тебя и обязательно дослушаю, но теперь мне надо бежать! – Сжав двумя ладошками руку старца, Ильяс оторвала взгляд от обнявшего Древо Таанрета и со всех ног кинулась к шатрам для переодевания.

Если она упустит желтоглазого сейчас, то потом уже нипочем не найдет. Ей надо вернуться сюда в маскарадном костюме прежде, чем он успеет добраться до своего шатра и скрыться под одной из сотен личин. Кальдука от нее никуда не денется, а вот мужчина из клана Огня…

– Погоди, внучка! Послушай меня! Это действительно крайне важно!.. – Императорский летописец сделал несколько поспешных шагов вслед за ускользнувшей от него, словно легкокрылая бабочка, форани, оступился и, подхваченный чьей-то заботливой рукой, едва устоял на подкосившихся ногах. Оперся на посох и с горечью прошептал: – Все как всегда! О Великий Дух, ну почему мне снова не хватило времени, чтобы сказать самое главное!

– О чем ты печалишься, глубокоуважаемый Кальдука? – почтительно и соболезнующе обратился к нему поддержавший его оксар.

– О чем? – потерянным голосом переспросил старый летописец, тщетно стараясь отыскать глазами Ильяс, давно уже скрывшуюся в пестрой толпе Небожителей. – Всего лишь о том, что, даже угадав, какими узорами Богиня судьбы намерена украсить ковер мироздания, мы не способны изменить в них ни единой нити, не говоря уже о форме и цвете рисунка. Так чего же тогда стоит самый изощренный разум и основанный на знании дар проникновения в суть вещей и явлений?..

Глава третья. Раб-исцелитель

715-м год от основания Города Тысячи Храмов.

9-й год правления императора Кешо

Выбравшись на покрытый водорослями и морскими желудями край волнолома, Эврих встряхнулся, с наслаждением чувствуя, как отступает усталость. Прохладный вечерний бриз ласково обдувал словно бы обновившееся после купания тело, мышцы слегка гудели, кожу покалывало, и, главное, он сумел наконец избавиться от ощущения собственной нечистоты, особенно усилившегося после двухдневных работ по разгрузке «Ласточки». Грязь, пот и вонь нетрудно было терпеть в Вечной Степи, но здесь, на берегу моря, это было настоящей пыткой. Воде между волноломами Мванааке не мешало бы быть почище, но, за неимением под рукой зеленовато-голубых прибрежных вод Верхней Аррантиады и кристально прозрачных, ледяных стремнин Светыни, и ее следовало считать даром Богов Небесной Горы.

– Ну что, лекарь, всю здешнюю грязь собрал? Мало тебе собственной? – лениво поинтересовался один из двух зузбаров, оставленных капитаном Шарваном наблюдать за Эврихом и его тюками до прибытия возниц с арбами.

– После этакого купания еще бы в баньку и чтобы хороший массажист спину как следует размял, – мечтательно протянул Эврих. Критически осмотрел замызганную тунику и пожалел, что Шарван строго-настрого наказал зузбарам не позволять ему рыться в собственных тюках, где упакована была сменная одежда. – Да в чистое бы переодеться – совсем бы другая жизнь пошла.

– Но-но! Ты об этом и не помышляй! Ишь чистюля выискался!

– Жалко тебе, что я свежую тунику вместо этой срамоты надену? – спросил Эврих, не столько в надежде, что охранник решится нарушить приказ капитана, сколько из желания завязать разговор, в ходе которого, глядишь, и выплывет что-нибудь полезное.

– Береженую скотину и леопард не задерет, – невозмутимо ответствовал все тот же молоденький и явно скучающий «стервятник Кешо». – Это ж одному Амгуну-Солнцевращателю ведомо, что ты в тюках-то своих хранишь. Лекарь – он ведь колдуну брат родной. А от колдуна хорошего не жди, это всякому известно. Не зря мы своих-то всех – фьюить! – Молоденький выразительно провел ребром ладони по горлу.

– Вот потому и лекари у вас дрянь. Хороших по дурацкому обвинению в колдовстве порешили, сами же теперь локти и грызете, – проворчал аррант, с отвращением натягивая на просохшее тело грязную тунику.

– Ты бы, парень, попридержал язык, а? Для собственной пользы, – хмуро посоветовал Эвриху второй, тяжелолицый зузбар, отрываясь от созерцания розовых в свете заходящего солнца куполов императорского дворца, венчавших как будто не только резиденцию Кешо, но и всю столицу Мавуно. – Посчастливилось тебе вытащить Лоче из обители Хаг-Хагора, приглянулся ты Шарвану, ну и радуйся по-тихому. Молись своим Богам, дабы от беды берегли, и впредь чужие грехи прилюдно не считай. А то и до Газахларова особняка не доедешь. Болтунов и хулителей у нас, знаешь ли, не больше, чем колдунов, жалуют.

– Вас послушать, так меня всяко смерть лютая ждет, – беззаботно усмехнулся Эврих, завязывая под коленом шнуровку правой сандалии. – Лоче вон сказывал, Газахлара этого лучшие ваши лекари уже три года пользуют, а толку с того – чуть. Ему, стало быть, не помогу – снимет он с меня голову, приняв, как и Шарван поначалу, за шарлатана. А коль очищу его от коросты – опять мне гибель неминучая: по обвинению в колдовстве казнят. Тут уж придерживай язык, не придерживай – все едино.

– Чего же тогда, бедолага, зубы скалишь? Или голову со страху потерял? – подивился веселью чудного и неглупого вроде арранта молоденький зузбар.

– Давно хотел в Мавуно побывать, да как-то все не получалось.

Глядя на покачивающиеся слева от волноломов, ближе к устью Гвадиары, джиллы, Эврих думал о том, что скалить зубы и впрямь не с чего. От Врат Гремящей расщелины находится он нынче не в пример дальше, чем когда-либо, да и выбраться ему отсюда, после того как подарит его своему благодетелю капитан «Верволики», будет, пожалуй, потруднее, чем из Матибу-Тагала, в бытность его придворным лекарем Хозяина Вечной Степи. Все это так, однако есть в бедственном его положении и хорошие стороны, которых, ежели взглянуть на вещи под правильным углом зрения, не меньше, а даже больше плохих.

Во-первых, не гнетет его ответственность за Тилорнов «маячок», а Кари, дабы разыскать которую он пустился в путь, девица самостоятельная и уж в Верхнем-то мире не пропадет. Дождется ли его – это другой вопрос, и трудить над ним голову не время и не место. Во-вторых, мечтал он объехать мир и – пожалуйста тебе – попал в величайшую и древнейшую империю. Записи его, трактаты лучших врачевателей Верхнего и Нижнего миров – при нем. Порошки, экстракты, мази и кое-какие составляющие для приготовления отменно чудодейственных лекарств упакованы в тюки, а то, что сам не Зелхат Мельсинский, так ведь в стране слепых и кривой на вес золота. В-третьих же, Мономатана, произведшая на него неизгладимое впечатление семь лет назад, и теперь представлялась ему любопытнейшим местом на свете. Стоило только взглянуть на Мванааке, именуемый здешними жителями Городом Тысячи Храмов, с борта «Верволики», как становилось ясно, что столица Мавуно если уж не крупнейший и красивейший город обоих миров, то, во всяком случае, один из самых древних. Его строили, перестраивали, разрушали и вновь восстанавливали множество раз. Многие народы вложили свой труд и талант в создание великолепной морской гавани, маяков и волноломов. В возведение крепостных стен, легендарных воздушных дорог и величественных акведуков, ипподромов, садов и похожих на замки особняков Небожителей, построенных на окружавших дельту Гвадиары с запада и востока холмах, и, конечно же, колоссального комплекса императорского дворца, который и впрямь можно принять за жилище Всеблагого Отца Созидателя, именуемого здесь, как и в Вечной Степи, Великим Духом…

– Ну что, аррант, любуешься прелестями нашей столицы? Дивишься ее величию? – окликнул Эвриха капитан «Верволики», появляясь у волнолома в сопровождении трех высоких арб, в каждую из которых было запряжено по паре очаровательных длинноухих осликов.

– Любуюсь и дивлюсь! – искренне подтвердил Эврих. – Клянусь сандалиями Прекраснейшей, дворец аррантского Царя-Солнца мог бы уместиться на единственной террасе этих исполинских садов!

– Вай-ваг! Ты не безнадежен, если способен признавать чужое превосходство и преклоняться перед созданным теми, кто является исконным врагом твоего народа. – Шарван торжественно рыгнул и, сдернув с плеча внушительных размеров калебасу, протянул ее арранту. – Промочи горло. Путь нам предстоит неблизкий, но зато, взглянув на Мванааке с Верхней дороги, ты сумеешь по достоинству оценить город, коему суждено стать столицей мира.

Эврих сделал на пробу маленький глоток – слабое, чуть кисловатое пальмовое вино хорошо утоляло жажду, но Шарвану надобно было выпить его по меньшей мере полбочонка, чтобы прийти в столь благодушное настроение. Или же он подзаправился перед дальней дорогой чем-то более забористым.

После арранта высушенная и выдолбленная тыква с вином перешла к зузбарам, потом к приведшим арбы возницам, и все шестеро взялись за погрузку тюков, а капитан «Верволики» продолжал восхваления «лучшего из городов четырех континентов и, конечно же, всех прочих задворок мира, именуемых Сегванскими островами, архипелагами Путаюма и Меорэ».

Слушая высокопарные рассуждения бравого шкипера, Эврих не мог надивиться тому, как вполне разумный человек способен нести подобную околесицу. Неужели он и впрямь верил тому, что Мванааке когда-либо станет «столицей мира»? И неужто никогда не задумывался, что оборотной стороной величия и роскоши императорских садов должна быть чья-то нищета, непосильный, сводящий в могилу труд и полнейшее бесправие? Об этом на какое-то время мог забыть потрясенный дивным зрелищем чужеземец, но никак не коренной обитатель Мванааке, хоть раз в жизни да задумывавшийся над тем, что кривобокие рыбачьи хибары на загаженном берегу смотрятся как-то особенно неприглядно и вызывающе на фоне величайшего в мире дворцового комплекса, утопавшего в роскошнейшей, требующей неустанной заботы и ухода зелени.

Что-то тут было явно не так, и, припомнив, что ему прежде не доводилось видеть Шарвана в столь восторженном состоянии, Эврих начал приглядываться к нему более внимательно. И к тому времени, как тюки были распределены по трем арбам, понял, что капитан «Верволики» далеко не так пьян, как кажется или, лучше сказать, как хочет казаться. Поймав устремленные на возниц взгляды Шарвана, он сообразил, что слова его адресованы им больше, чем кому-либо из присутствующих, и, припомнив совет тяжелолицего зузбара «попридержать язык», сообразил: комедия-то, судя по всему, разыгрывается для этих вот невзрачного вида людей, один из которых то ли был, то ли мог оказаться соглядатаем Кешо. Вот бы еще понять, чего опасается капитан сторожевой джиллы, только что вернувшийся в столицу с трофейным судном, набитым отменными товарами? Его же тут на руках должны носить, другим капитанам в пример ставить…

* * *

Три груженые арбы добрались до «Мраморного логова» глубоко за полночь. А поздним утром, когда возницы с зузбарами, наскоро перекусив горячими лепешками, отправились в город, молчаливый слуга отвел Шарвана и Эвриха в купальню, заверив, что хозяин особняка примет их не раньше полудня. Тут-то, от души намывшись и содрав с себя, при помощи жестких люф и пахнущего лавандой мыла, вместе с грязью верхний слой кожи, капитан «Верволики» счел нужным рассказать арранту кое-что о Газахларе, предупредив, что от того, как тот сумеет воспользоваться полученными сведениями, будет зависеть его жизнь. Не скрыл он от собеседника и то, что успешное лечение хозяина «Мраморного логова» благотворно скажется и на его, Шарвана, судьбе. Ведь ежели Кешо вновь приблизит опального Небожителя к себе, тот, конечно же, не забудет, кто именно доставил в его особняк «знаменитого целителя из самой Аррантиады».

Оставшись с аррантом наедине, бравый капитан, потягивая легкое пальмовое вино, словно напрочь забыл свои давешние бредни об «исконных врагах» и «светлокожих варварах-недоносках», так что история, рассказанная им, была вполне разумна. Выглядела же она следующим образом.

Лет семь-восемь назад Газахлар – старший представитель старшей ветви клана Леопарда – вошел в великую силу при дворе императора Кешо и немало содействовал продвижению по службе всех своих родственников и знакомцев, среди которых посчастливилось оказаться и Шарвану. Достопочтенный оксар выгодно женился, второй, кстати, раз, поскольку первая его супруга умерла родами, на юной форани из клана Зимородка и был удостоен звания барбакая. Во главе пятитысячного экспедиционного корпуса он был послан императором занять портовый город Игбару, отобранный несколько десятилетий назад Афираэну у Кидоты. Экспедиция предвещала быть успешной и плодотворной. После взятия Игбары Газахлару следовало вторгнуться в Афираэну, славящуюся богатыми золотыми приисками, и ему уже прочили пост наместника новой восточной провинции, однако что-то у него в походе не заладилось. Уже в первых же пограничных стычках корпус стал нести непредвиденно большие потери, а затем в столицу пришло сообщение о том, что против него выступили объединенные силы Кидоты и Афираэну.

Император срочно отозвал Газахлара в Мванааке, отправив ему на смену Мачаха – весьма опытного и умелого военачальника. Увы, ни новый барбакай, ни приведенное им подкрепление ожидаемой победы имперскому оружию не принесли. В сражении под Игбарой экспедиционный корпус был разгромлен. Казалось бы, Газахлар мог торжествовать: вечно улыбающаяся Белгони – Богиня счастья и удачи – вновь повернулась к нему лицом. Три с лишним года он был в числе первых советников императора, однако стремление показать себя удачливым и умелым военачальником не давало ему покоя, и он вновь испросил у Кешо звание барбакая. Получив новый, сформированный в Пиете корпус, он был послан на запад Мономатаны в земли пепонго, где имперские войска вот уже несколько лет успешно теснили многочисленные племена карликов. Успешно, но слишком медленно, по мнению Кешо, и Газахлар, дабы поправить дело и сломить их отчаянное сопротивление, применил какой-то не слишком достойный трюк. То ли взял в заложники племенных вождей, приглашенных им для переговоров, то ли еще что-то в этом роде. Газахлару необходимо было как можно скорее пробиться к Аскулу и взять его, и, как знать, может быть, ему и посчастливилось бы овладеть аррантской колонией, если бы на него внезапно не напала странная и страшная хворь. В течение суток он покрылся омерзительными, скверно пахнущими язвами и вынужден был оставить войско. Бывший барбакай едва живой вернулся в столицу и призвал к себе лучших лекарей.