Текст книги "Полет над облаками"

Полет над облаками
Павел Никиткин

© Павел Никиткин, 2023

ISBN 978-5-0059-8202-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НАД ОБЛАКАМИ

или

КАРТИНКИ ИЗ ЖИЗНИ ПРОХОДИМЦА

Глава 1

СТАНОВЛЕНИЕ

Хабаровск «добро» на вылет не давал. Уже несколько суток по метеоусловиям Магадана рейс задерживался.

Люди севера часто летают на самолётах, потому что других путей сообщения с внешним миром пока нет. Каждый взрослый житель этого края не раз пользовался услугами авиации. Летают в отпуск, на лечение, в командировки, в гости к родственникам, на свадьбы и похороны, к жёнам и от них. Со временем северяне привыкают к дальним перелётам, перестают замечать неудобства в пути и часто по многу дней пережидают непогоду в аэропортах, вокзалах, гостиницах. Доля такая.

Художник Бронислав Николаевич Емельянов родом не из Магадана и не имеет привычек северян. Воспитан не так. Сейчас, сидя в зале ожидания, досадует на непогоду, на своё решение отправиться в эту поездку, на людскую суету и всё остальное на свете. Напрасно теряется время, впустую тратятся нервы, но… билет на рейс в кармане, и он вынужден сидеть в чужом городе в зале ожидания в жёстком кресле, питается пирожками, да газированной водой. Если сейчас кто-нибудь спросил бы: зачем летишь в Магадан, то ответ был бы невразумителен и не убедителен. Потому, что Бронислав Николаевич и сам себе не может ответить на этот вопрос. В последнее время, словно наваждение, днём и ночью его преследует необъяснимое желание побывать в этом городе. Городе, где, как сам считает, он родился как художник. Он не может спокойно работать, не может ни о чём думать, кроме Магадана. Вполне возможно, что там его ждут большие неприятности, но…. Не поехать он не может! Не может, чтобы хоть как-то жить дальше.

Сейчас можно было бы отправиться в город…. К кому? Все, с кем поддерживал отношения в Хабаровске – в жизни он старался их поддерживать только с большими, известными людьми, мэтрами искусства – уже покинули сей бренный мир. Общаться же с малоизвестной молодой порослью – это ниже его достоинства, это никчемная потеря собственного авторитета. Не годится. Не надо мелочиться. Надо держать марку. По этой причине приходится торчать в аэровокзале, перечитывать местную прессу и ждать, ждать…

Хабаровск он не любит. Не город, а проходной двор. Сюда люди едут с запада, с севера, с востока и чёрт знает, откуда ещё. Город суетлив и шумлив, как базар в воскресный день, как цыганский табор. Не то, что его родной город или, скажем, Владивосток. Да и город, где он родился и живёт – большая деревня. Когда-то его называли самым зелёным городом Дальнего Востока. Ага, самый зелёный…. Зелёный потому, что жители испокон веков там сажают много картошки. Огороды, огороды и деревянные бараки. Ещё можно видеть, как вдоль заборов ходят бурёнки, доставая длинными языками траву с огородов. Правда, в последнее время начали строить настоящие дома, и город действительно становится городом. Но провинция – есть провинция. Масштаб, размах не тот…. К сожалению, место рождения не выбирают. Коль довелось тут родиться и не смог раньше переменить место жительства, то доживай свой век там, где застала старость.

Владивосток – это да! Хороший, красивый город с богатой историей. Там и тепло, и море, и воздух – всё лучше. Владивосток – это единственное место, где Бронислав согласился бы жить, если бы не профессия, которую он выбрал по жизни. Но, пожалуй, профессия здесь не причём, а вот его профессиональные способности не позволят занять достойное место среди коллег во Владивостоке. А быть на задворках жизни ему не позволяет внутренний кодекс. Но! Лучше быть первым в деревне, чем последним в городе. Нет, не потянет он во Владивостоке. Не его там шесток. Сейчас это знает точно. Но бывали времена, когда замахивался и на столицу Союза. Бывали.

По радио объявили о начале посадки на рейс до Магадана. Наконец-то!

После топтания у трапа и сутолоки в проходе между рядами кресел салона, Емельянов с удовольствием разделся и удобно устроился возле окна. Он не любит рассматривать соседей, не любит случайных дорожных знакомств и разговоров с незнакомыми попутчиками. Не любит, когда посторонние люди интересуются его делами, мнением и поэтому отвернулся к иллюминатору. За окном гораздо интереснее, нежели в этой сутолоке.

При взлёте долго смотрел на уходящие вниз ручейки и речки, занесенные первым снегом садовые участки и амурские протоки. Потом мимо начали пролетать белые обрывки тумана, и самолет уверенно принял горизонтальное положение.

В иллюминатор смотреть интересно – внизу сплошные белые облака, в нагромождении которых можно увидеть и дворцы, и сказочные замки. А вон, в стороне целый комплекс куполов, позолоченных лучами яркого солнца! Прямо Москва златоглавая…. Правда, на куполах не хватает крестов…. За куполами расположилось скопление крутобоких беломраморных башен с неприступными крепостными стенами. За ними Зодчий, словно стараясь смягчить серьёзность созданного, установил весёлые, лёгкие флигели. А вон ещё какие-то строения с арочными переходами, с конфигурациями шаров и конусов.

И чего только не натворила природа?! Любуйся, развивай фантазию, сочиняй сказки. Жалко, что это только пар да какая-то кислота. Всё призрачно и нереально. Недолговечно и бесплотно.

В редких просветах меж облаков, как в глубоких колодцах, можно рассмотреть на тёмном фоне тайги белые извилины рек и дорог да изредка прямые просеки линий электропередач.

Призрачный город терялся далеко внизу, и смотреть на него становилось неудобно. Сказка сменилась серой ватной облачностью, и только вверху простёрлась бездонная синь.

Мерно шумят моторы, и их ровный трепет передаётся телам пассажиров. Большинство из них уснуло, не чувствуя и не переживая глубины пространства.

Емельянов, как всегда в минуты одиночества, достал из портфеля старую, потёртую книжку «Край долгих ночей» с предисловием большого писателя малочисленной национальности, изданную ещё при социализме. Благоговейно посмотрел на свою фамилию, напечатанную на обложке, ласково погладил тёплый картон пальцами-сосисками с обгрызенными ногтями и поросшими рыжими волосами, и начал перелистывать страницы. Эта книга – единственная вещь, которая может в любую минуту, в любом месте отвлечь его от повседневных, надоевших забот и увести в другой мир. Мир воспоминаний и сладостных, ласкающих душу отголосков времён, поднявших его на сегодняшнюю высоту.

Эта книга, хранит не только радость прожитого прошлого, но и опасную, для непосвящённых в неё, тайну. Книжонка может сильно навредить его карьере, если ею правильно воспользоваться, поэтому Емельянов не спешит раздаривать оставшиеся в мастерской экземпляры тиража. Хранит, как соблазнительный и опасный материал, как красивую, но опасную игрушку. В этой книге напечатаны репродукции с якобы его картин, написанных до 1986 года.

Эти самые картины уже более четверти века Емельянов предлагает на зональные и республиканские выставки, как свеж сотворённые. Как? Очень просто. Ни на одной из них на обратной стороне холста не проставлен год создания, как того требуют принятые правила. Емеля дату ставит на лицевой стороне, а когда нужно, закрашивает старую и пишет новую. Немного освежит картину лаком и всё! Принимай выставком новый шедевр! Ведь никто не помнит о том, что ЭТО зритель уже видел лет десять-пятнадцать назад.

В стране искусств Емельянов не блуждал по тёмным переулкам неизведанного, не ходил глухими тропами, не искал, чего не терял. Он шёл прямой дорогой к Славе, к Почёту. Шёл упорно, не зная устали и не обращая внимания на условности и угрызения совести, уверенно переступая через тела и авторитеты. И если он наметил для себя цель, то вся окружающая его жизнь становилась незначимой. Существовал только коридор, ведущий к этой цели! А если слышал в свой адрес упрёки в совершении нечистых дел, то отвечал вопросом просто и открыто:

– А судьи кто? Кто и тебе запрещает делать так? Я никому не мешаю, не лезьте и вы в мои дела. Честь, совесть, достоинство – это красивые «конфетки» старой партии, а она своё отжила. Сколько можно поклоняться праху? Сейчас время совсем других ценностей, других людей.

Или, молча, одаривал собеседника презрительным взглядом, словно несмышлёныша, и уходил, высоко неся свою голову и достоинство. Спор не стоит внимания мэтра.

И так, вот он – старик, разменявший восьмой десяток лет. Он не любит это слово – «старик»! – Заслуженный художник России, член-корреспондент академии художеств! Материально обеспечен, ни от кого не зависим, собой вполне доволен. На мир смотрит если не свысока, то поверх голов многих. Хоть ростом и не велик, но достаточно округлен. На оплывшем красном, как у всех рыжих, лице шустро бегают хитрые глазки, прикрытые сверху выгоревшими бровями и утопающие в мешках припухлостей, и, кажется, если бы не рыжие бакенбарды, ограничивающие абрис лица, то эти два живчика-глазика обязательно покинули бы своё место.

По натуре Емельянов – резкий, подвижный тип человеческой породы, но пытаясь придать своей персоне солидность и весомость, старается делать всё медленно и без суеты. Говорит с растяжкой, не торопясь, искусственно делая остановки, чтобы собеседники успевали усваивать услышанное. Фигура-то не рядовая, значимая.

Высоко взлетел наш Емеля! Большая птица! Но «большой» можно назвать, если судить по тому, сколько гадит он на головы других. Птицу видно по помёту.

А как всё начиналось? Как у всех – с детства. Вернее – с имени. Не зря же проведение напутствовало его родителей дать это имя ребёнку. Не Ваня, не Семён, не Афоня, а Бронислав. Всем известно: как лодку назовешь….

У отца, Николая Ульяновича знакомые спрашивали, почему так назвал младенца? Родитель долго и значительно молчал, потом, пригасив голос, изрекал:

– Этот ребёнок особенный, и имя должно ему соответствовать.

Особенным ребёнок был только тем, что до него в семье уже было три девочки. Отче хотел непременно иметь сына, наследника. Хотя, наследовать, как и во многих советских семьях, было нечего. Ни из духовного, ни из материального багажа. Равенства бедных достичь гораздо легче, чем равенства богатых.

С малых лет отец приучал Броника относиться к сёстрам идворовым товарищам с пренебрежением, как к людям второго сорта. Подсказывал, какими способами и методами можно выделиться среди этой дворовой шантрапы. Отче так воспитает своего отпрыска, что тот потом сдаст постаревшего и больного отца в дом инвалидов, как ненужную, отработанную ветошь.

Самым ненавистным наказанием для сестёр было поручение родителей гулять с братиком. Он постоянно капризничал, закатывал истерики, больно дёргал за волосы и если девчонки при этом плакали, то братец получал огромное удовольствие. Он бежал к папе или маме с зажатым клочком выдранных у сестрички волос, как индеец со скальпом, добытым в бою, чтобы показать свою победу.

Броником его звали только дома, а на улице и в школе – «Емеля». Так проще и понятнее. Так товарищи пытались уравнять его в своей кампании. Но он терпеть этого не мог и обижался.

А сверстники не могли терпеть неуважения к себе и частенько его поколачивали, не брали в свои игры, отталкивали. Приходилось Емельке искать занятия и проводить время вне их компаний. Может быть, поэтому он и вырос, немного диковатым.

На счастье, или на беду недалеко от их дома находилось художественное училище. Емеля, рисовавший не лучше других, постоянно вертелся в кругу студентов. В школе при всяком удобном случае любил блеснуть знаниями фактов из истории искусств.

Когда Емеля учился в старших классах, рядом с их домом поселилось товарищество художников. Тогда он безвылазно стал пребывать в среде мастеров кисти и плакатного пера. Увидел, как из рук обыкновенных людей выходили копии картин художников-классиков. Потом эти копии развешивались в ресторанах, на вокзалах и в других публичных местах. Он видел, как при помощи трафаретов, вырезанных из бумаги, получаются плакаты, узнал технологию шелкографии. Руки сами тянулись к творчеству. Он собирал использованные трафареты, расчерченные в клеточку журнальные иллюстрации, выброшенные банки, из которых можно наскрести малую толику красок и пытался сам изготовить плакат. Но умения не было, терпения не хватало. Всё разбрасывалось, оставались только испачканные руки, одежда и… разочарования.

Но не сильное желание написать картину или создать плакат для удовлетворения внутренних потребностей тянуло юного любителя к художникам. Не стремление постичь тайны творчества и почувствовать волшебную силу созидания. Его более удивляло и привлекало то, что художники получали за работу большие деньги. Они ходили в бухгалтерию за зарплатой с балетками – этакими небольшими чемоданчиками. В ту пору, когда страна ещё не полностью восстановилась от военной разрухи, когда в сёлах не видели наличных денег, такими суммами, что получали художники, ворочали немногие. Деньги – вот что пленило слабый разум и юную душу.

В товариществе в основном были художники-самоучки, самодеятельные. С образованием среди них была единственная скульпторша, которая выполняла заказы на изготовление памятников по всему краю. О её зарплате даже сами художники говорили с привздохом:

– Куда нам до неё?!

Вот на кого хотел быть похожим Емеля. И поставил перед собой задачу – непременно получить специальное образование. Непременно стать художником! Тогда он утрёт носы многим своим одноклассникам. Пусть знают, завидуют и жалеют, что когда-то изгоняли его из своих компаний, не водили с ним дружбу. Пусть все родственники и знакомые, кое – как перебивающиеся от зарплаты до аванса, скрипят зубами от зависти! Он весь мир положит у своих ног! Это его единственная и непоколебимая мечта! И будет так!

Емеля не замечал, что большие деньги не делали художников счастливее и богаче, что они постоянно ходят в старых пальто и беретах, стоптанных ботинках и потёртых пиджаках. Постоянно занимали друг у друга деньги. Но зато как гуляли творцы! Подвыпивши, они всегда затевали дискуссии об искусстве, о великих художниках. Иногда, более просвещенные из них, говорили о направлениях и течениях, традициях и школах. Но это происходило только за столом. Тогда они многозначительно поднимали к небу глаза и указательные пальцы, говоря:

– Левитан – это да!

– Суриков – это величина!

– А Репин? А Куинджи?

Они смотрели на репродукции картин Айвазовского и Шишкина, как верующие смотрят на иконы.

Когда Емеля сам брал в руки эти репродукции, то видел только деревья, воду, людей и… больше ничего! Чем восхищались, чему удивлялись художники – этого понять не мог. В чём здесь величие? Всё так, как в жизни. Кажется, возьмёт он кисти и краски и нарисует не хуже. А в школе на уроках рисования он любил изображать из себя большого знатока искусства. Сначала поджимал губы, а потом, копируя своих кумиров, также закатывал под лоб глаза, тыкал пальцем в потолок и говорил:

– Репин – это величина! Левитан – поэт природы! До них так никто не писал. Это дар от Бога, но вам этого не понять.

Сверстников он пытался убедить, что перед ними стоит если не сегодняшний, то в будущем – великий художник.

И так будет по жизни. Емеля, не имея своих личных взглядов на искусство, – да и не только на искусство – своих оценок произведений, как хорошо выдрессированный попугай, будет повторять чужие высказывания, выдавая за свои. По жизни.

Однажды во время летних каникул он всё же перерисовал по клеточкам из учебника литературы на листы ватмана иллюстрации к басням Крылова. Раскрасил акварелью, подретушировал цветными карандашами – товар готов! Автор повесил во дворе на столбе объявление, что по указанному адресу продаются картины. И даже указал стоимость каждой. Старшая сестра, возвращаясь с работы, прочитала объявление, сняла и потом, при удобном случае, долго дразнила Броню «великим художником». На первых порах он обижался до слёз, попытался сестру укусить, а потом привык, но перед семьёй поклялся стать великим. Так неудачно закончилась первая попытка торговли продукцией собственного изготовления.

Окончив кое-как школу, Бронислав Емельянов поступил в художественное училище, но не в своём городе, где было подобное, и время покажет, насколько мудрым было это решение. Учёба давалась с трудом. Однажды его хотели даже отчислить из числа учащихся за неуспеваемость по специальным дисциплинам.

Хуже всего ему давалась живопись. Он никак не мог понять, что такое ЖИВОПИСЬ? Также, как все, рисовал карандашом на бумаге или холсте натюрморт, или пейзаж, также, как все, раскрашивал рисунок акварельными или масляными красками. Всё делал, как все. Но преподаватель Геннадий Константинович говорил, что это – раскраска, а не живопись. Емеля приносил на просмотры работ в три раза больше, чем остальные, но…. «Это – не живопись!» Этот приговор висел над ним и его работами все годы учёбы. В чём, в чём секрет живописи – этого не могли ему объяснить ни товарищи, ни преподаватели.

После очередного семестрового просмотра преподаватель живописи Геннадий Константинович сказал:

– Знаешь, Бронислав, музыкантом стать может не каждый. У некоторых людей полностью отсутствует музыкальный слух. Нет, они не глухие. Слышат звуки, слышат, как шумит ветер и работает двигатель машины, слышат людские голоса. Но не обладают МУЗЫКАЛЬНЫМ слухом. Такие люди не будут ходить в оперу, не будут слушать концерты Шуберта и Бетховена. Они не могут отличить творчество одного музыканта от другого и не могут оценить эти произведения. Такие не станут музыкантами и, тем более, композиторами. Может быть, я ошибаюсь, дай Бог, чтобы так и было, но мне кажется, что тебе нужно попробовать себя на другом поприще. Художником тебе стать не дано. Ты прости меня за жестокие слова, но это узнать надо раньше, иначе будет потеряно много времени попусту. Правда, как бы горька она не была, всегда лучше, чем сладкая ложь. Подумай об этом серьёзно. У тебя жизнь ещё впереди.

Не знал, не знал Геннадий Константинович, кому говорил эти слова. Не мог предположить, что своим советом нанёс неизлечимую рану и смертельную обиду Емеле. Не знал, и не мог знать, о клятве стать великим художником, что дал себе и родным Емельянов. Это наставление только раззадорило Емелю. Придало уверенность и добавило злости на матушку-природу, что так несправедливо распределяет таланты.

«Глухой музыкант». Я покажу вам: кто из нас «глухой»! О сказанном вы ещё пожалеете! Вы ещё узнаете: кто такой Емельянов! Вы ещё автограф у меня просить будете! «Академики» хреновы! Не боги горшки обжигают! Как в песне поётся: «Нам покоряются реки и горы…» Покорим и живопись.

Но Емеля действительно не слышал звучания красок, не понимал, чем пейзажи, написанные им, отличаются от других?

– Не крась, а пиши. Пиши не краской, а цветом, – говорили сокурсники. Но всё было напрасно. Напрасно потому, что он не понимал, и никогда не поймёт: чем цвет отличается от краски?

Не знал Геннадий Константинович, кому говорил о глухих музыкантах, но он не ошибался в адресате. Он с высоты своего педагогического опыта видел, что увлечение искусством в Емельянове – это мода, внешнее и наносное. Что этот молодой человек любит себя в искусстве, а чтобы любить искусство в себе – надо иметь это искусство.

Бронислав нашёл способ окончить училище. Правда, не совсем честный, но кого это интересует? Важен результат. Он просил товарищей выполнить за него задания по живописи. Не бесплатно, конечно. Стеклофонил чужие рисунки. Преподаватели об этом догадывались, видели в его работах «чужую руку», но молчали. Молчали потому, что никто из студентов лучше Емельянова не знал историю искусств, никто не был так убеждён в своих способностях и не поучал младших, как надо работать. В чём-то ему даже подражали другие.

Но Бронислав не был бы Брониславом, если бы окончил училище как все его однокурсники. Если бы наравне со своими коллегами в день защиты дипломной работы, потея и нервничая, ходил взад-вперёд перед дверьми аудитории, где заседала дипломная комиссия. Нет, он уже считал себя иным! Пусть эти плебеи знают: с кем имеют дело! Не он будет стоять перед комиссией, а комиссия перед ним!

Утром дня защиты в кабинет директора училища вбежал студент второго курса и с порога дрожащим голосом возвестил:

– Юрий Яковлевич, там, в общежитии с переломанными ногами лежит Емельянов, а у него сегодня защита. Он ходить не может…

– Какая комната? – только и спросил директор.

– Двадцать третья на втором этаже.

Примерно через час в комнату Емельянова вошла вся дипломная комиссия. В помещении пахло эфиром и пененом – растворителем масляной краски. «Больной» лежал на кровати, прикрывшись одеялом. У изголовья стояла пара костылей. «Сломанная» нога в гипсе возлежала на приставленной к ложу табуретке. При появлении директора, Емельянов, изобразив гримасу страдальца, переместил ногу на кровать, освобождая место для членов комиссии. У кровати стоял мольберт с пейзажем – дипломной работой Емельянова. Тут же лежала палитра, кисти и мастихин.

– Немного не успел, – привстав на локти, изрёк «больной». – Вчера вечером упал с лестницы… ночь провёл в травм пункте, а недавно привезли…

– Лежите, лежите…, – сказала незнакомая женщина – председатель комиссии.

Все пришедшие по очереди смотрели на холст, что-то отмечали на своих бумажках, гмыкали и выходили в коридор.

Через день Емельянову в общежитие и диплом принесли.

Устроить весь этот «спектакль» Бронику труда не составило. Знакомую медсестру, участника приготовлений, он отблагодарил парой этюдов и овальным флакончиком духов «Может быть».

Окончательно покидая стены общежития, он забил в комнате дверцы шкафов сто пятидесятимиллиметровыми гвоздями! Чтобы помнили!