Текст книги "Мексиканская любовь в одном тихом дурдоме"

Павел Парфин
Мексиканская любовь в одном тихом дурдоме

* * *

«…Последние годы Каннский фестиваль проявляет заметный интерес к картинам, относящимся к категории короткометражных. В этом году в конкурсном просмотре в категории „Лучший короткометражный фильм“ было представлено девять лент, среди которых хочется отметить работу украинских авторов…» Опубликовано на сайте Kinoprostir.ua 24.06 12:17

1

Титры: «29 апреля. Сумы, центр города».

Лиля и Витек Андрейченко вошли в арку и очутились в старом неуютном дворе, в который с трех сторон глядели неумытые окна заброшенных властью и Богом коммунальных квартир. Из дощатой уборной вышла баба в кое-как запахнутом домашнем халате и, зло зыркнув на чужих, исчезла за скрипучей дверью.

– Вот он! – Лиля звонко топнула левой туфелькой по крышке блестящего, будто нарочно начищенного, канализационного люка. – Гюго, открывай! – приказала она.

Андрейченко ухмыльнулся скептически, посмотрел сверху вниз на тоненькую Лилю, но перечить не стал, вынул из студенческого тубуса фомку и в два приема открыл люк.

– Кто там? – тотчас раздалось снизу. – Лиль, ты?

– Да, да, Колумб, все спок… Я не одна, с другом.

– Тогда раздевайтесь бегом и спускайтесь!

Лиля изучающе, будто впервые, глянула на Андрейченко: – Раздевайся, Гюго.

– До трусов? – вновь скептически ухмыльнулся Витек.

– Нет, до полового члена, – совершенно серьезно уточнила Лиля и сняла свитер, обнажив остренькую девичью грудь. Словно по команде, в одном из окон на первом этаже возникла жадная мужская харя и торкнулась пьяными глазенками Лилькиных сосков. Но облапать до конца не успела: за спиной мужика выросла баба в неряшливом халате и за шиворот оттащила мужика от окна. Вернувшись, она сурово наблюдала, как Андрейченко снимает с себя полощущиеся на ветру черные сатиновые трусы. Голая Лиля первой полезла в люк.

Спустившись по скользкой холодной лестнице, Андрейченко с некоторой толикой брезгливости опустил ноги до середины голени в черную шумящую воду. На удивление, она оказалась теплой и чистой. Диаметр коллектора впечатлял: казалось, в нем проедет «запорожец». Впереди мерцали гигантские светляки, вокруг пахло плесенью, мокрым кирпичом и машинным маслом. К этим трем запахам примешивался еще четвертый, о котором Андрейченко никогда не слыхал.

Лиля забрала у Андрейченко пакет с одеждой и повесила его на штырь, торчавший из стены. Потом подвела к голому лет 25 парню с длинными мокрыми волосами и в эспаньолке. Мужское естество парня было прикрыто куском то ли ткани, то ли кожи, напомнившим Витьку фартук его пятилетнего Шурки. Андрейченко сумел рассмотреть парня благодаря тому, что тот посветил на себя фонариком. «Это передник шамана из племени чилкаты», – шепнула Лиля Витьку, а потом, уже громко, представила мужчин друг другу:

– Колумб, это – Гюго. Гюго, это – Колумб.

– Хай! – сказал Колумб. Андрейченко покачал головой и молча взял протянутые ему такой же «передник шамана» и фонарик. Не удержавшись, посветил в спину удалявшейся от него Лили. Она мелькнула маленькими жемчужно-оранжевыми ягодицами и скрылась за поворотом коллектора.

Голос: «Витек Андрейченко впервые столкнулся с Лолитой, когда той было уже под пятьдесят. С Лолитой Витька познакомила шестнадцатилетняя Лиля. На вид ей Андрейченко не давал больше 14. У Лили был такой пронзительный взгляд, что поначалу Андрейченко никак не мог взять в толк, какого цвета у девчушки глаза и почему она нравится ему, хотя он старше ее больше чем в два раза…»

Лиля уверенно вела Андрейченко по черному нутру коллектора. На темной воде, один за другим вырываемые из мрака светом фонариков, занимались сексом какие-то люди. Ни одна пара не повторяла другую; но, осторожно перешагивая через подземных любовников, Андрейченко с удивлением замечал, как все они, словно сговорившись, замирали при его приближении.

У стенки жалась горстка людей, видимо побоявшихся заниматься любовью в канализационной трубе. Большинство из них курило самодельные, как удалось разглядеть Андрейченко, папироски с вонючим табаком. Такую же закурила Лиля. Затянувшись, она вдруг захотела поцеловать Андрейченко и, неожиданно для него, выдыхнула дым ему в рот.

– Это и есть твой перформанс? – через полминуты придя в себя после такой атаки, спросил Витек. Вместо ответа Лилька схватила руку Витька и засунула ее под свой «передник шамана». Наткнувшись на твердый девичий лобок, Андрейченко испугался проснувшейся в нем похоти, отпрянул назад и толкнул мужчину, овладевшего в воде женщиной. Парочка вдруг распалась; двумя белыми кораблями, не подавая признаков жизни, любовники поплыли в разные стороны, пока не столкнулись с другими любовниками и не замерли. Зато две другие парочки, получив импульс, без единого жеста заскользили по темной воде и через два метра врезались в подобных себе.

Андрейченко посветил вперед фонариком: оргия сбилась в бестолковую кучу, колыхаясь безвольно телами.

– Так они не-на-сто-ящие?! – разочарованно протянул Витек.

– Еще какие стоящие! – крикнула Лиля. – Гляди, Гюго, такого ты нигде не увидишь!

На другом краю оргии возник Колумб. Несколько секунд он воинственно потрясал над головой длинной палкой, затем метнул ее в самую гущу плавучих любовников. Один из них, кажется женщина, в тот же миг поднялась из воды. Копье застряло в ее пышной груди. Несколько человек, до этой минуты куривших «травку» и скромно жавшихся под стенкой, вразнобой метнули свои копья, остальные зрители накинулись на неподвижных любовников и длинными ножами стали наносить им удары. Убиенные, ощетинившись кто древком копья, кто рукояткой ножа, вставали из воды. Вдруг кто-то истошно заорал и бросился навстречу Андрейченко. Из левого бока мужчины торчал нож и хлестала черная кровь. В трех метрах от Андрейченко человек рухнул в воду.

– Так они все-таки настоящие?! – ничего не понимая, совершенно ошалев от увиденного, Андрейченко схватил в охапку Лилю и бросился в сторону лестницы. Маленькими, твердыми, как лобок, кулачками Лилька что есть силы дубасила Витька по голове: – Крейзи, это же перформанс!

Нос к носу Андрейченко столкнулся с Колумбом. С него спал «фартук», и он был вынужден телепать серым в подземных сумерках членом. Колумб схватил Витька за локоть и потянул в обратную сторону: – Назад, Гюго! Там менты! Кто-то выдал нас!

Настоящие люди бросились врассыпную, милиционеры, громко матерясь и тяжело шлепая по темной воде, хватали перформанов и волокли их к лестнице. Спустившись на три ступеньки, на лестнице стояла баба в неряшливом халате и грозно подзадоривала ментов: – Наддай им, Степаныч, наддай этим грязным сатанистам!

Андрейченко, чувствовавший себя ужасно обманутым и потому свирепый и злой, приготовился дать ментам отпор, но Лилька вдруг кошкой прыгнула ему на шею и повалила между двумя искусственными прелюбодеями.

– Замри! – влажно прошептала она и обвила торс Витька длинными тонкими ногами. Милиционер посветил на них и пожаловался приятелю: – Слышь, Микола, якшо моя жинка была б такой же гарной, как эта резиновая лялька, я бы трахал ее и среди этого говна…

– Тьфу, чему позавидовал! Какой-то тощей кукле! А будешь на свою жинку переть, я у тебя ее враз отобью!

Менты, еще минуту пошарив по воде и стенам фонариками, повернули к люку. Скоро гулко легла на него чугунная крышка и в коллекторе воцарилась кромешная мгла.

– Гюго, ты не спишь? – нежно рассмеялась Лиля. – Вставай, у меня сегодня в два часа экзамен по химии.

– По химии? Да неужели! – даже не стараясь сдержать нежданно накатившейся радости, загоготал Витек. Подхватившись и легко подхватив Лильку, больше не боясь ее хрупкого девичьего тела, он весело увлек ее в жидкий мрак туннеля. В противоположную сторону от люка…

2

Лилька, накрашенная по-взрослому, давилась от смеха и пускала пузыри в миндальный коктейль. Брызги орошали скатерть цвета расплавленного свинца.

Титры: «Тот же день, два часа пополудни, бар „Буль-дог“».

– Ну и фантазеры мы с тобой! – она откинулась на спинку стула. Вдруг пытливо глянула на Андрейченко. – Гюго, а ты вправду боишься таких зеленых, как я?

Витек истязал себя, кушая водку глотками, и оправдывался больше перед самим собой:

– Мне тридцать пять, я не «новый русский», и мне непонятно, чем хорош Борхес…

– Какой же ты дурачок, Гюго… Ты – открытое мною… Слышишь, открытое только одною мною – хорошо забытое старое.

– А как же жена?

Лиля равнодушно пожала плечами: – Наверное, она открыла в тебе кого-то иного. Но уверена, это был не Гюго!

Голос: «Лиля свободно переводила с английского Набокова и говорила: „Ностальгия по работящему мужчине у меня от мамы“. Она хотела выглядеть самостоятельной и искала встречи с Андрейченко в местах людных и не очень, но, главное – имеющих хоть какое-то отношение к искусству».

– Ты здорово придумала про этих трахающихся… прости, за-ни-ма-ю-щих-ся сексом кукол. Но как они могли вставать из воды, если в них втыкали копья?

– Очень просто. Гюго, ты же технарь! – Лиля укоризненно посмотрела на Витька. – Часть воздуха, выйдя из отверстия, пробитого копьем или ножом, смещала центр тяжести вниз.

Получались своего рода ваньки-встаньки…

– Вам придется покинуть помещение! – предупредил официант, неожиданно появившийся у их столика.

– Что, неужели обед?

– Хуже. Капитальный ремонт.

Титры: «Час спустя, фойе кинотеатра „Лайф“».

До начала сеанса оставалось четыре с половиной минуты. Витек глубокомысленно двигал акселератовыми пешками по щербатому, точно площадь перед городским „пентагоном“, полю.

Лиля, расхаживая по фойе, самозабвенно лизала розовое мороженое. Потом ни с того ни с сего швырнула мороженое в громадный живой аквариум. Кусок мороженого молока начал излучать разноцветные волны. Гуппи неосторожно приблизилась, коснулась разинутым ртом эпицентра мороженого сияния и плавно опустилась на дно. В последний путь ее проводил третий звонок.

В зале было одиноко и пусто, как на огородах поздней осенью. Повернувшись спиной к заговорившему экрану, Лиля села Андрейченко на колени и нежно положила голову ему на грудь.

Голос: „Картина была российской и называлась „Рекламисты“. Сентиментально-постмодернистская киномечта. Витек ничего не понимал в ней и вдобавок ничего не видел: Лиля с монотонностью метронома по очереди целовала ему глаза. Он боялся шелохнуться. Он… Он ужасно хотел женщину, но еще не созрел до дочки Лолиты“.

3

Голос: „Рекламисты“, краткий пересказ кинофильма.

Вместе с утренней чашкой кофе плоскогрудая секретарша принесла в кабинет Генриха Муратова, владельца небольшой сети частных гостиниц в Москве, свежий номер „Крутой линии рекламы“ – газеты рекламы и частных объявлений. На 6-ой странице была напечатана блочная реклама его гостиниц. На 11-ой Генрих Львович нашел прелюбопытное объявление: „Рекламное агентство „Лещенко&Лещенко“ окажет очень состоятельному клиенту услугу авантюрного характера, а именно: напишет роман о жизни клиента, о которой тот до сих пор лишь мечтал, но которой не успел или не осмелился жить. Тел. для спр. 270-25-29. Влад Леонидович“.

Муратов, объездивший без преувеличения полмира и во время последнего отпуска прихвативший чучело индейского шамана из трудновыговариваемого южноамериканского племени с берегов Амазонки (у шамана нога по лодыжку была изглодана пираньями), с ленцой набрал номер телефона… Через час он принимал в своем кабинете и угощал испанским коньяком супругов Лещенко – владельцев и единственных работников РА „Лещенко&Лещенко“. Еще через три часа обе стороны подписали контракт: Лещенко взялись написать роман о романе Муратова… с собственной 13-летней дочерью Беллой.

Местом свадебного путешествия влюбленных отца и дочери Муратов выбрал Мексику: не довелось ему там до сих пор побывать. Дабы любовная история выглядела убедительной для себя самого, Муратов снарядил в Мексику подобие экспедиции. В нее отправились РА „Лещенко&Лещенко“ и его 13-летняя дочь Белла. 6 мая „боинг“ приземлил их в аэропорту Акапулько. По условиям контракта они должны были пешком добраться до столицы страны – Мехико. По пути Лещенко – он должен был по-литературному перевоплотиться в Муратова и беззастенчиво влюбляться в его, точнее, в свою, согласно условиям контракта, дочь.

Влад Лещенко добросовестно отрабатывал гонорар и „влюблялся“ в Беллу Муратову. Он влюблялся в нее без кавычек. Жена Лещенко мужественно терпела, редактировала главы романа и умело договаривалась об их публикации в местных мексиканских газетах. Каждый километр по Кордильерам, каждый глоток кактусовой текилы, каждая новая подробность инцеста Лесовских – героев романа „Искушение Акапулько“ – повторялись с завидной периодичностью в испаноязычной прессе. Мексиканские газеты, опережая пыль, ложились на стол Муратова. Генрих мрачнел: он вдруг обнаружил в романе главы, точнее, отдельные сцены… постельные сцены, которые его буквально раздраконили! Еще бы! Ну как он мог смириться с тем, что худая, плоскогрудая, совсем юная героиня вдруг стала „молодой женщиной, на чьи серебряные широкие чары грудей все тринадцать индейских солнц Мексики не жалели своей позолоты“?! Муратов с отвращением вновь и вновь перечитывал эти строки: ведь его Белла, которую он любил с той же безысходностью, с какой любит смертник клочок зарешеченного неба, была обыкновенным плоскогрудым тринадцатилетним подростком.

Муратов по-черному заревновал выдуманную Катрин Лесовскую к реальному, похотливому Владу Лещенко. Не выдержав крутого секса с литературной дочерью и передав дела заместителю, Генрих Львович вылетел в Мехико и, ступив на землю, занесенную в протокол репортером Джоном Ридом, отправился громить оплаченную им же самим экспедицию. Словно почуяв неладное, экспедиция заблудилась, жена Лещенко переела грибов и неожиданно решила осесть в Майяпане – городе потомков племени майя. Ее, расточительно курившую марихуану, отыскал рогоносец Муратов. Очнувшись от кайфа в европейском ресторане и жадно умяв не только свой ужин и блюда Генриха, но и щедро перченную добавку тушенного в банановом соусе мяса птицы Пукуи – единственного неевропейского блюда, – Лена Лещенко вдруг призналась Муратову, что она вовсе не жена, а сестра Влада.

Преследователи настигли Влада и Беллу в пригороде Мехико. От вездесущих проституток Генрих разузнал, что парочка бледнолицых чужаков остановилась у какой-то индейской старухи, по их словам, полвека тому назад учившейся в СССР. Генрих не спеша готовился к мести. Он заказал в местной оружейной лавке двухзарядный револьвер и, ожидая, пока он будет сработан, два дня протрахался с Леной Лещенко в отеле для эмигрантов-геев. В четверг, часов в восемь утра, он решил, что плоская грудь Леши Лещенко идеальна и что нимфеток он никогда по-настоящему не любил, а любил худеньких мальчиков, и вместе с младшим братом Влада, навсегда расставшимся с женским париком, вернулся в Москву. Оружейник, не дождавшись оплаты заказа, в гневе пристрелил знаменитого индейца-бомжа и его бойцовского петуха, устроивших себе лежбище в пустом ящике из-под патронов…»

– …Гюго, неужели тебе неинтересно, чем закончится этот ньюжюльверновский ремикс? – с возмущением отпихивала Андрейченко Лиля, когда Витек тащил ее к выходу из кинотеатра.

– Немедленно застегни лифчик! Что ты выставила сиськи, как майор Бейтельспахер – ракеты «земля-земля»?!

– «Земля – п…да»! – отчаянно хохоча, парировала Лиля.

– А Влад Лещенко – на самом деле баба! – со злорадством сообщила им вдогонку билетерша.

4

Титры: «18 мая. Центр города, бывший бар „Буль-дог“».

Лиля была в самбреро и умопомрачительных солнцезащитных очках-обруче – подарке бабушки Андрейченко. Витек был изрядно подшофе. Поймав за шиворот Лилю, он долго поцеловал ее в губы и втолкнул в ресторан. Над входом нового кабака еще цвела краской оранжево-желтая надпись: «Желтый Мачо. Мексиканский ресторан».

Голос: «Большинство посетителей делало ставки. В „Желтом Мачо“ столбом стоял дым, подозрительно пахнувший жженым прошлым. Казалось, смерч, нагулявшись на кучах отходов цивилизации, ворвался случайно в кабак, да так и застыл в нем, пораженный…»

Колумб, бешено вращая улетными глазами, со всей дури въехал Андрейченко кулаком в левый глаз:

– Сука, это ты нас сдал мусорам?!

Витек, не ожидавший такого мексиканского хлебосольства, мешком сахара повалился назад, подмяв под себя хрупкую Лилю.

– Ну ты, Гюго! Чуть мне грудь не расплющил!

Андрейченко поднялся, рукавом вытер кровь, огляделся: Лилька куда-то исчезла.

Большинство посетителей делали ставки, стоя в очереди к плексигласовому окну. До Витька доносилось: «Пять гривен на Рыжего!.. Разве можно ставить на этого доходягу?! Держи червонец на Черного Пирата!.. И я, девушка, я тоже на Черного! Сколько нужно?.. Мудило, это тебе не магазин! Эй, на-ка пятнарик на Рыжего Султана, а это тебе на шоколадку. Ты шо вечером робишь?..»

Слева от букмекерской стойки ревела толпа. Она тесно обступила какое-то зрелище. Возбужденная, не имея возможности размахивать руками, она выражала восторг, забавно двигая лесом лопаток. Справа, потягивая пиво за пятиугольным столиком, на Витька насмешливо глядел Колумб. Рядом дурачилась Лиля: нацепив на себя очки-обруч и нажимая на красную кнопку джостика, стоящего возле ее миндального коктейля, она изображала стрельбу по Андрейченко.

– Эй, виртуальный мужчина! Я снесла тебе полбашки!!

Витек, поставив десять гривен на Рыжего Султана, совершенно не понимая, что это за тварь такая, стал протискиваться сквозь толпу к эпицентру зрелища. Зацепившись за его локоть, позади пыхтела Лиля. Вдруг над ухом кто-то истошно заорал: «Рыжего убили!!» «Господь с тобой! Это Черный Пират весь в крови!» – тут же осадил крикуна кто-то из болельщиков Рыжего Султана.

Взору Витька явились два взъерошенных нервных петуха. Один из них, черный как смоль, что есть мочи носился по круглой площадке с глиняным полом и все наседал, разевая клюв, на рыжего. Пока черный летал, набираясь боевой отваги, рыжий петух казался спящим. Но стоило противнику налететь на него – рыжий отвечал точными сильными ударами. Каждый из них сопровождался свистом и криком толпы. Лилька счастливо визжала, пожирая горящими глазенками петушиный бой.

Голос: «В Лилиной голове еще ярки были сцены петушиного боя из маркесовского „Полковника“, которому „никто не пишет“. Казалось, в „Желтом Мачо“ было все то же самое: ревущая десятками человеческих глоток гальера, гортанные крики дерущихся насмерть петухов, их сочащиеся кровью порванные гребни, режущие воздух крючковатые шпоры, брызги желтых и черных перьев, остро пахнущие сосновые доски, огораживающие гальеру от арены… Лиле даже показалось, как кто-то голосом Полковника весело крикнул: „Дерьмо!“»

Витек потянул носом, скривился и, не оглядываясь, сильно двинул локтем назад. Тотчас на него кто-то навалился, коснувшись щеки вонючей сигареткой. Андрейченко подвинулся, и Колумб, скорчившись от удара, повалился на арену.

Поверженного Черного Пирата унес его хозяин, такой же чернявый, как и птица, хохол. Желтое самбреро делало его похожим на гастролирующего мексиканца. Компания вчетвером сидела за пятиугольным столиком. Все, даже Лиля, ели красную от перца и кетчупа маисовую кашу и запивали черным пивом. Колумб только-только закончил трапезу, обнажив черное брюхо тарелки: среди красных стручков перца по нему бегали четыре скелета… Свободное место предназначалось Андрейченко. Витек не спешил садиться.

Голос: «Страсти по петушиному бою в нем улеглись, болел подбитый глаз, но Витек не чувствовал боли. Наверное, впервые в жизни он был захвачен силой искусства. Он шел вдоль стены и, не закрывая рта, пожирал глазами картины, вернее классные североамериканские репродукции. Он завидовал архаичному художнику, намалювавшему на золотистой индейской тунике эти чудные золотисто-розово-бирюзовые ромбы с разбросанными по ним толстыми короткими линиями с маленькими кружочками, напомнившими Андрейченко сумские деревянные ложки.

Он был в восторге от колдуна-индейца, с фотографической точностью выписанному художником-индейцем Ларри Рили, и от другого индейца – „Индейского храбреца с флейтой“ Э.И. Коуз. Индеец замер на берегу лесного озера, пристально вглядываясь вдаль, будто пытаясь отыскать над водой мечущуюся мошкарой гармонию… Он остолбенел перед величием природы, с потрясающей ясностью переданным каким-то Эдвардом С. Сетисом на картине начала века „Каньон Чилли“. Он наткнулся сразу на трех удивительных волков – одного красного и двух радужных. Красного волка художник, чье имя напомнило Витьку французские духи жены, посадил за разноцветными тюльпанами. Автора „Красного волка с полевыми цветами“ звали красиво – Ля Рош. А в самом деле радужные волки Роберта Холланда разбудили в Андрейченко детский ужас от бабушкиных сказок про оборотней.

Он едва не утонул расширенными зрачками в „Огненном шоу Абикью“, сваренном из бирюзово-лилово-розово-красно-сиреневого масла Джимом Рабби. Немного отдохнул перед уютным натюрмортом Льюиса Тедеско „Перец, груши и сливы“. Потом, пройдя 40 сантиметров вправо, инстинктивно закрыл ладонью глаза, глянул сквозь разведенные пальцы на синие горы, красные холмы, светящиеся золотые небеса и нежные, похожие на украинскую вербу в марте, цветущие кусты. Филлис Капп назвала свой пейзаж „Блеск в ночи“».

Подошел сзади Колумб и беззлобно похлопал Витька по плечу. Но тот порывисто скинул его руку и взглядом показал на картину. Она называлась «Команче отбивается от небесного петуха». Автором была Лили Никто. Команче, такой здоровенный индеец, на котором можно вспахать 12 соток, внаглую напялил на себя шляпу шерифа с голубой звездой и, сложив красно-сиренево-бирюзовые руки на лиловой груди, как ни в чем не бывало помахивал громадным кольтом. Именно помахивал. Но ведь это была всего лишь репродукция!

Вдруг Команче резко изменился в лице: тень испуга легла на черты его. В ту же секунду, откуда ни возьмись в картину прямо-таки влетел петух, заставив Витька произнести нечленораздельное «О!», а индейца взмахнуть кольтом. Красивая белоснежная птица упрямо наседала в воздухе на Команче, стараясь клюнуть ему в глаз. Индеец отчаянно отбивался от петуха.

– Так это ж кино! – наконец-то догадался Витек, улыбнулся, но вдруг опять помрачнел-обалдел: в индейце Андрейченко неожиданно узнал самого себя. И он-индеец, объятый ужасом, отбивался от бешеного петуха. Витьку стало не по себе. За его спиной ни к месту раздался бессердечный Лилькин смех. Андрейченко обернулся – комочек наперченной маисовой каши угодил ему в щеку. Кто-то из компании швырнул кашей в Витька. Но не Лилька: она, не мигая, уставилась на Андрейченко и что есть силы давила на кнопки джостика. Когда Витек вновь глянул на страшную репродукцию, то в страхе отпрянул: небесный петух выклевал левый глаз у Команче-Андрейченко…

– Встретимся на этом месте в 7 утра. До завтра! – сказал напоследок Колумб. И вся ватага, пять минут назад вывалившая из «Желтого Мачо», ежась и стуча зубами от неожиданно накатившего холода, побежала по домам. Андрейченко с Лилей, закутанной в мужскую рубашку и крепко обнятой 35-летним мужчиной, ушли, потрескивая майским льдом, сковавшим редкие лужи.