Текст книги "Памятник"

Песах Амнуэль
Памятник

Станислав Петрович Царевский умер в яркий полдень, когда взлетающий звездолет «Диоген» стоял на столбе невидимого, но жаркого пламени, а безбрежный вой двигателей, работавших на форсаже, заглушал все звуки.

Последние слова Генерального директора остались на ленте командного магнитофона: Царевский сказал: «Почему чернота? Уберите…» И этот последний из миллионов приказов, отданных им за сорок лет, не был выполнен…

Помню, как я впервые увидел Царевского. Он пришел к нам на лекцию по экономике космического фрахта – сейчас я решительно не помню, почему пришел именно он, уже тогда беспредельно занятый, ведь именно в те годы, тридцать лет назад, начинал создаваться проект «Глубина». Царевский был ненамного старше нас, сидевших в аудитории.

Мгновенно и без видимых усилий он приворожил всех скупым, совершенно неэмоциональным рассказом об особенностях рейсов в поясе астероидов. Все было точно выверено, за цифрами следовали доказательства, за доказательствами, для разрядки, шутки, которые были всем известны, но пришедшиеся к месту, они и звучали по-новому, а потом опять цифры, почему-то прочно оседавшие в памяти – интонацией он брал, что ли?

В его речи не было вопросительных предложений, никаких сослагательных наклонений, любая фраза звучала беспрекословным утверждением, и это выглядело естественным, как львиный рык у царя зверей. В то время мы не знали О Царевском ничего и повалили в деканат требовать, чтобы именно он дочитал нам весь курс. Конечно, это было невозможно, но от декана я тогда впервые услышал – проект «Глубина». Проникновение в дальний космос, выход за пределы Солнечной системы.

Сейчас, когда звездный флот Земли насчитывал тысячи машин, а число колонизованных планетных систем перевалило за два десятка, сама возможность постановки вопроса «летать или не летать» кажется странной. Она казалась странной и тридцать лет назад, потому что тогда всем было ясно – не летать. Еще не были освоены все планеты в Системе, да и о планетах ли должно было думать человечество, только покончившее с войнами и еще не решившее – строить всемирную федерацию или оставить систему государств со всеми ее недостатками и с возможностью конфронтации. Человечество не всемогуще, и в каждый момент истории не способно угнаться за всеми возможностями сразу – приходится выбирать. Тридцать лет назад люди решали задачи искоренения – искоренить все болезни, искоренить голод, искоренить последние проявления империализма и многое еще. Среди престижных профессий значилась профессия агронома, а не космонавта. В эту эпоху и ворвался Царевский, как пришелец из иного времени. Он был руководителем одного из КБ космической техники, занимался модификациями генераторов Кедрина.

Гениальность Царевского все признали десять лет спустя, когда будто бы исподволь, незаметно, а на самом деле в ракетнофорсированном темпе выросла система «Глубина», и как-то вдруг, а на самом деле медленно и исподволь оказалось экономически выгодным создание всемирной федерации народов, решающих задачу человечества, ставшую главной, – освоение звездных миров. СП был гением организации. Он знал цель, видел ее лучше, чем кто бы то ни было, и умел повести за собой даже тех, кто считал эту цель недостижимой или просто ненужной…

Во второй раз я увидел Царевского, когда попал к нему в кабинет для разноса. Я работал на внутренних трассах, возил пассажиров на Марс и вот уж не ведал, как и где моя «Заря» могла задеть интересы КБ «Глубина» Когда я вернулся на Землю, меня попросили безотлагательно явиться в контору Царевского. Озадаченный странной формулировкой, я явился. СП посмотрел на меня, насупившись, и сказал– «В сто пятнадцатом радиусе вы нарушили коммуникации линий накачки». – «Линейный фал оказался на траверзе, что я мог сделать? – удивленно спросил я. – У меня пассажирский корабль, и возможности маневра весьма…» – «Возможности маневра мне известны, – прервал Царевский, – вы должны были дать реверс на боковые и пустить экран. Если бы вы работали у меня, я бы вас выгнал. Но вы у меня не работаете, и потому мне пришлось решать обратную задачу – я беру вас к себе».

Больше всего меня поразил не совершенно неожиданный кульбит в моей биографии, а то, что СП указал на единственную возможность спасти попавшийся на пути «Зари» фал, которая мне из-за недостатка времени и в голову тогда не пришла. Решать-то нужно было за доли секунды.

Сначала я подумал, что у Царевского, когда ему доложили об аварии, были в запасе дни, потому что он и придумал выход. Потом я понял, что СП посвятил моей церсоне не больше тех самых долей секунды. Жизнь его была расписана так плотно, как ни у кого больше, включая командиров звездных разведчиков в минуты перехода в сверхсвет Так я стал сначала старпомом, а потом и командиром-исследователем на звездолетах малого тоннажа Когда моя работа в «Глубине» катастрофически не ладилась и я серьезно подумывал об уходе (причина была личной – я женился, и Марта не могла свыкнуться с моими отлучками и постоянным риском), именно Царевский опять принял участие в моей судьбе. Думаю, что и это решение заняло у него не больше секунды. Мы встретились невзначай в коридоре космопорта, и что-то сработало в его мозгу… Мгновенно узнав меня и вспомнив все, связанное со мной, что он когда-либо слышал, СП остановил меня и сказал: «Марта Швейцер – ваша жена. Она астрофизик. Завтра утверждается экипаж на „Гемму“, вы пойдете командиром, Швейцер – старпомом. Вам понятно». Поскольку это был не вопрос, а утверждение, я промолчал, а неделю спустя мы с Мартой были одни на миллионы километров и тренировались перед полетом к звезде Барнарда. Метод подбора экипажей, мгновенный, волевой, казавшийся чистым волюнтаризмом, был тем не менее вполне оправдан. Во всяком случае, никогда не один экипаж системы «Глубина» не давал сбоев.

Я могу долго и восторженно рассказывать, как «Глубина» из пионерского и, можно сказать, комнатного предприятия стала постепенно основной инженерной и исследовательской задачей человечества, мишенью, на которую нацелено все. Если бы не СП, то мы и сейчас, имея все средства для достижения звезд, вряд ли летали бы дальше Плутона. Конечно, историю делают не личности, историю делают массы, но для того, чтобы удивительно вовремя понять, что сейчас именно сюда нужно нацелить труд людей, удивительно точно выбрать момент, цель, средства – для этого нужна личность. История свое возьмет, но – темп…

Многие не выдерживали, уходили из «Глубины» в более спокойные институты и КБ, но шло время, и оказывалось, что даже самые спокойные из них подчиняются нуждам проекта, целям проекта, и опять Царевский становился главой. Но значительно больше, чем ушедших, было людей, которые рвались работать с СП, видеть его, сталкиваться с ним, принимать на свою голову разносы и выговоры. Таково было жесткое обаяние творческой личности, суровое притягивающее обаяние гения. СП воспитывал незримо, от него будто волны расходились: он влиял на своих помощников, они – на своих, и так до самых последних техников, хотя, насколько я могу судить, в «Глубине» никогда не было «последних техников», каждый из них мог при необходимости выдать совершенно несусветное, но единственно верное решение сложной задачи, и тогда волны двигались вспять, доходили до Царевского, и тот говорил «хорошо!» или «значит, работать можем!», и похвала эта стоила всех почетных грамот и премий.

Представляю, что станут говорить о Царевском лет двести спустя, когда все будут видеть только грандиозные, на многие парсеки, следы его деятельности, и слышать легенды, которые наверняка переживут все архивные документы и официальные мемуары. Только это и останется, да еще памятник.

О памятнике речь.

* * *

Мы с Мартой стартовали на «Диогене», и это, провожая нас в самую дальнюю из экспедиций «Глубины», Царевский отдал свой последний и неисполненный приказ. Уйдя до старта, «Диоген» ринулся в сверхсвет, и лишь три месяца спустя, добравшись до цели, мы узнали о том, что произошло на космодроме. На этот раз мы шли не вдвоем с Мартой, нас было семеро, и целью полета было исследование сверхплотных молекулярных межзвездных облаков.

Сверхплотных – это по нашим астрофизическим понятиям. Тысяча молекул в кубическом сантиметре – почти пустота. Здесь рождались звезды. Если бы мы могли жить миллионы лет, то проследили бы, как это происходит в природе: сжимается газ, распадаются молекулы, возникают холодные еще шары: но недра становятся теплее, и вот разгорается звезда. Не одна – десятки, сотни, ведь звезды рождаются не поодиночке. А мы видели лишь две стадии этого процесса: самое начало (облако, в которое мы влетели, только начало сжиматься) и самый конец (за пределами облака уже горели ослепительно три изумрудно-зеленых гиганта, молодые и полные нерастраченных сил).

Я говорю об этом потому, что межзвездные молекулярные облака имеют непосредственное отношение к делу. Мы собрались тогда в клубе звездолета. Каждый из нас в свое время сталкивался с СП и каждый имел свое представление об этом человеке. Общей была мысль: что станет с «Глубиной»? Конечно, не одна личность Царевского заставила людей лететь к звездам, и не нам суждено было стать последними звездолетчиками. Все пойдет своим чередом, но, как нам представлялось, проект непременно собьется с темпа. Слова, сказанные на прощальном митинге («понесем эстафету», «продолжим линию»…), не убеждали. Мало подхватить эстафетную палочку, нужно еще суметь не выпустить ее из рук.

Мы смотрели митинг по стерео, шла прямая передача на внеземные станции. Сообщение о том, что объявлен конкурс на проект памятника Царевскому, прошло сначала мимо моего сознания. Лишь на другое утро, когда мы начали работу по штатной программе, я вспомнил этот завершающий штрих митинга.

Памятник. Где-то на Земле в центре огромной площади будет стоять каменный или металлический Генеральный директор системы «Глубина».

На планете прекрасные скульпторы, они сумеют передать и силу духа СП, и уважение к нему, но никогда не передадут масштабов сделанного.

Царевский вывел людей к звездам – сфера обитания человечества скачком увеличилась в тысячу миллиардов раз! Кто сможет изобразить этот факт, так, чтобы он вызвал трепет, оцепенение, содрогание – все те эмоции, которые испытали первые звездолетчики, когда, достигнув системы Проксимы, оглянулись назад и не различили родного дома, родной звезды среди тысяч других таких же?

Памятник. Если говорить серьезно (а недели через две я думал об этом вполне серьезно), то главной особенностью памятника СП дожна быть многофункциональность. Глыба камня или металла – абсурд. Прежде всего, у сооружения, каким бы оно ни было, должна быть явная полезная функция. Я вылавливал в сообщениях с Земли те крохи, что касались объявленного конкурса. Общий смысл был ясен -речь шла о скульптурах, варьировались формы, размеры да место установки… Было даже предложение вырубить памятник из цельного монолита на терминаторе Меркурия, где наиболее выигрышна игра светотеней.

Месяц спустя «Диоген» перебазировался в самую сердцевину облака, где плотность достигала миллионов молекул в кубическом сантиметре.

Число казалось таким огромным, что Марта уверяла даже, что сквозь облако стало трудно смотреть, свет звезд мерцает. Все понимали, что это лишь игра воображения, но по вполне понятным причинам мы приняли игру, пытаясь уловить, изменился ли цвет трех зеленоватых гигантов, к которым мы приблизились на полпарсека.

Я собрал экипаж и спросил:

– Есть у нас художник?

Мне нужен был очень хороший художник, желательно талантливый.

Я объяснил, чего хочу, и в экипаже мгновенно нашлись шесть талантливых художников – все, исключая меня. Если бы мне понадобились талантливые композиторы, нашлись бы и они: таланты возникали при одном упоминании имени Царевского.

Я подозреваю, что на «Диогене» все думали о памятнике, но мысль пришла ко мне, и экипаж бросился претворять ее со всем пылом, на какой был способен, если учесть загруженность штатными и нештатными программами. Мы едва успели сделать все к сроку, и, когда «Диоген»

стартовал к Солнцу, мы оставили в центре облака-один из бортовых челноков, нашпигованный аппаратурой вовсе не астрофизического свойства. Не знаю, как художники, но конструкторы у меня на борту были талантливые, и здесь влияние КБ Царевского было не косвенным, а вполне реальным.

Когда мы вернулись домой, срок конкурса еще не истек, и я от имени экипажа представил проект. Должны пройти двести лет, чтобы свет от молекулярного облака, где мы провели полгода, достиг Земли. Через двести лет все увидят то, чему мы отдали месяцы труда. Мы показали фильм, который заснялся перед тем, как «Диоген» вошел в сверхсвет.

Облако на стереоэкране казалось перистым и почти прозрачным. Звезды просвечивали сквозь него, как сквозь неплотный тюлевый занавес. Все было неподвижно в кадре, как и должно быть: нужно ждать миллионы лет, чтобы заметить изменения в мире, где сроки жизни -почти вечность. Так и должно быть…

Что это? Яркая точка возникла на сероватом фоне облака. Еще одна.

И еще. Точки слились, это уже не точки, это линия, она бежит по облаку, забирая вглубь и выскальзывая на поверхность, создавая объемное изображение. Шли часы, и в хаосе линий проявилось лицо. Высокий лоб, острые скулы, тяжелые надбровные дуги, четкая линия рта с опущенными углами Генеральный директор системы «Глубина» Станислав Петрович Царевский смотрел из космической дали. Три световых месяца, больше миллиарда мегаметров – такой величины было облако, такой же величины был и рисунок. Три месяца нужно было свету, чтобы очертить нужные контуры, но рисунок проявился как на фотопластинке весь, сразу, и в этом заключалась главная, но, впрочем, чисто инженерная трудность.

Задача была не так уж сложна, когда знаешь до тонкостей структуру облака. Нужно только наладить инжектор с программированным сканированием. А вот как удалось сделать сам рисунок, пришлось объяснять.

Голограмма. Когда я произнес это слово в клубе «Диогена», меня поняли сразу. Ведь облако, которое мы исследовали, состояло из возбужденных молекул. Свет трех зеленых гигантов нагнетал в облако энергию, молекулы эту энергию поглощали, но сами излучать не спешили – чтобы молекула самопроизвольно отдала энергию, должны пройти тысячелетия, если нет какош-нибудь внешнего толчка, вызывающего световую лавину.

Нужно было заставить облако излучать, и излучать так, как нужно нам.

Для решения первой задачи достаточно корабельного лазера, работающего на частоте поглощения молекулы гидроксила. Для решения второй задачи мы поставили программное устройство.

Что такое луч корабельного лазера для облака, масса которого побольше, чем масса Солнца? Ничто, конечно, но ведь и облако -тоже лазер. Оно само усилило те слабые сигналы, которые наш челнок добрых три месяца посылал по нужным направлениям. Сигнал становился все сильнее, и когда выходил из облака, сила его была огромна, даже на противоположном крае Галактики можно было разглядеть лицо Царевского.

Но только, если смотреть со стороны Солнечной системы. С любой другой стороны не было видно ничего, ведь наш лазер, как и положено, давал строго направленное излучение. Но все, кто находился на линии, соединявшей облако с Землей, могли видеть, видят и будут видеть, пока цел наш челнок и пока светят зеленые гиганты, огромный портрет СП. Более того, через двести лет, когда луч дойдет до Земли, все увидят, как шевелятся губы Царевского, как ветер развевает его волосы, и СП оживает, и взгляд его будет устремлен на тех, кто станет смотреть на него. Не на людей – нет, на тех, других, кто, кроме людей, возможно, населяет космос.

В этом и было истинное назначение памятника, его смысл, иначе не стоило трудиться. Нет разницы – монумент размером с гору, с планету или со звезду. Но есть смысл, если это одновременно сигнал, призыв ко всем, кто населяет Галактику, – смотрите, вот мы, ищите нас вдоль луча, по которому идет сигнал -ищите нас, вот мы какие!

Первую премию нам присудили, но получили мы ее три года спустя, когда «Диоген» вернулся на Землю, облетев несколько ближайших к Солнцу молекулярных облаков и установив в каждом надежно запрограммированный излучатель. На фоне далеких звезд, на фоне искристой галактической черноты проявлялись голограммы. Каждая из них была посланием цивилизациям, населяющим космос. И каждая была памятником Царевскому.

Надежным и вечным.