Текст книги "Короткий век Украинской Державы. 1917—1918. Воспоминания последнего в истории гетмана"

В условленный час, того же дня вечером, я был у Гассе. Он принял меня очень любезно. Разговор вертелся главным образом на нашей партии. Я высказал мнение о тогдашней группировке всех интеллигентных классов на Украине. Помню, что меня очень удивило, почему он потом так настоятельно расспрашивал меня про государя и о прежней моей службе. На этом мы простились. Но из разговора я понял, что, если что будет нужно, мне можно будет с ним сговориться. Я чувствовал, что моя репутация в Оберкомандо вселяет им уважение. Меня это свидание очень смутило. Я почувствовал, что ждать нечего, что все обстоятельства складываются так, что нужно действовать решительно, что ждать, пока через партию что-нибудь выйдет, может быть, будет поздно, а главное, меня пугало 12 мая.

Офицерства и людей, сочувствующих и решительных, у меня в то время набралось много, лишь бы немцы не помешали. Но тут я чувствовал, что можно их убедить держать негласный нейтралитет. Я целую ночь не спал, но к утру, никому не сказав, был совершенно готов действовать решительно и немедленно.

Александру Устимовичу и полковнику Каракуцца я приказал немедленно набрать офицеров, пока не знакомя их с настоящей задачей: разболтают – министерство Голубовича меня арестует, и тогда пропало дело. Гижицкому поручил также набрать офицеров и достать мне список всех министров и особенно видных тогдашних деятелей. Парчевский должен был переговорить с офицерской школой прапорщиков. Полтавец – призвать побольше верных казаков, а с Вишневским, энергично действовавшим в Союзе, подробно переговорить о съезде, который предполагался к 29 апреля. Меня очень беспокоило, что во всем деле не было серьезного лица, с которым я бы мог основательно посоветоваться в вопросах военного характера. Я решил обратиться к генералу Абраму Драгомирову, которого немного знал. Драгомирову я изложил свою точку зрения, но он решительно не соглашался со мною. Во-первых, он никакого украинства не признавал, во-вторых, он считал, что немцы будут в скором времени разбиты и что поэтому можно только иметь дело с Антантой, которая все восстановит, все спасет.

Я ему доказывал, что и я не верю в победу немцев, но считаю, что то, что теперь происходит у нас на Украине, мало чем отличается от большевизма; что, если ждать победы Антанты, пройдет много времени, а спасать нужно немедленно. Он остался при своем убеждении, я – при своем; мы разошлись, и больше я его не видел. Уже когда я был гетманом, в середине лета мне сообщили, что он уехал к Деникину. Я очень жалею теперь, что это свидание не привело к хорошим результатам, не потому, чтобы Драгомиров непременно принял участие в моем деле, – я и без него прекрасно обошелся, – но в общем выяснении им той цели, которую я стремился достигнуть и которая, если бы тогда было больше доверия и взаимного понимания, привела бы к хорошим результатам: мы сохранили бы Украину от большевиков, нисколько не затрагивая интересы Антанты и не втягиваясь больше в немецкий мешок. Именно сознание, что немцы в мировой войне не могут быть победителями, и диктовало нам возможность с ними говорить для спасения края от гибели. Точка зрения Драгомирова, а затем вся та безобразная травля, которой я подвергся со стороны Деникина, хотя бы в лице издаваемой у него шульгинской газеты, много повредили делу. Это отталкивало от меня людей, которые, не будь этой травли, помогали бы мне.

13-го и 15-го снова повидался с немцами. На этот раз я уже говорил с Гассе и майором Ярошем. Я им прямо изложил свой план и сказал, что от них я ничего не прошу, кроме нейтралитета, если же они уж очень сочувствуют мне, был бы очень благодарен, если бы они помешали так или иначе сечевикам[16]16
  Сечевики – сечевые стрельцы, регулярные воинские части армии Украинской народной республики.


[Закрыть], которые были тогда частью, главным назначением которой было охранять правительство и Центральную раду, если бы они помешали им выход из казарм. Немцы ничего положительного мне не сказали, но видно было, что они мне сочувствуют. Один из них сообщил мне, что генерал Греннер, начальник штаба армии, вероятно, попросит меня с ним переговорить. Я согласился и продолжал свое дело.

На квартире у меня было полнейшее столпотворение. Я жил с несколькими офицерами, Полтавец и Зеленевский были со мною. С утра до вечера ко мне являлись люди, офицеры, члены партии, различные журналисты, члены Земельного союза собственников. У меня голова шла кругом. Каким образом мы тогда на себя не обратили внимания правительства, я не понимаю; видимо, никакой разведки у них не было. Один только австриец, майор Флейшман, что-то пронюхал, а я от него особенно скрывал свои действия. В разгаре суеты вдруг он, совершенно неизвестно почему, прислал ко мне своего адъютанта, который очень долго у меня сидел и, в конце концов, лишь передал мне, что майор мне кланяется и просит сообщить, как мое здоровье. Так как я никогда в жизни не был болен, меня очень удивил этот визит. Очевидно, адъютант хотел что-нибудь разведать, но не знал, как взяться за дело.

Мне придется несколько остановиться, прежде нежели идти дальше в изложении событий, которые содействовали моему появлению на арене политической деятельности.

Я не рассказал, что несколько раньше до того, когда происходили все эти события, я, в поисках за людьми, с которыми мог бы посоветоваться, вспомнил о Петре Яковлевиче Дорошенко, который находился в Чернигове, занимая там (конечно, еще до Центральной рады) должность директора Дворянского пансиона. Я просил его приехать на несколько дней в Киев, что он и сделал. Петра Яковлевича я очень любил и уважал, как я уже указал в начале моих записок. Петр Яковлевич имел большое влияние на меня в смысле развития во мне любви к историческому прошлому нашего края. Очень умный, прекрасно образованный, обладающий громадной памятью, изучивший с любовью историю страны до мельчайших подробностей, владелец недурной библиотеки. Он был, еще совершенно молодым, городским врачом города Глухова, когда постоянно встречался со мной в мои наезды в имение Полошки, находящееся в пяти верстах от города. Мы часами просиживали с ним в беседах о прошлом Украины. Он совершенно не принадлежал к типу современных наших «диячей» украинских, очень низко их расценивал, не верил им, но к прошлому страны относился с величайшей любовью. В его устах каждый штрих из истории нашей Полтавщины или другой подобной области становился красочным и интересным, но особенно занимательной у него выходила биография всех прошлых деятелей времен гетманов. Я очень любил бывать у него, и со временем наше знакомство перешло в прочную дружбу, которая за эти 25 лет ничем не была омрачена. Где бы я ни был, я постоянно, насколько это было возможно, поддерживал с ним тесную связь. Он не раз приезжал ко мне в мое полтавское имение Тростянец, в Царское Село и в Петроград, когда я живал там. Этот человек мне всегда казался, по своему уму и способностям, удивительно скромным. Сколько видишь бездарностей, которые чванятся своими знаниями. Все они норовят попасть на первое место, а здесь человек действительно выдающийся прозябал всю свою жизнь в тени исключительно из-за своей скромности, хотя фактически ему временами приходилось нести чрезвычайно трудные обязанности, хотя бы во время его земской деятельности.

Теперь, когда обстоятельства сложились для меня так, что приходилось, не откладывая, принимать категорические и ответственные решения, я решил его вызвать. Я не изложил ему исчерпывающе своего положения, но все же ясно дал понять, к чему шло дело. Петр Яковлевич, привыкший к деревенской и провинциальной жизни, где решение всякого вопроса вынашивается чуть ли не годами, был очень смущен и ясно своего мнения он мне не высказал. Тем не менее, уезжая, он мне сказал: «Ну, дай вам Бог успеха!»

Решительные действия не в его характере. Но Петр Яковлевич для меня, особенно теперь, представлял большой интерес, так как по своим социальным убеждениям он был лишь немного правее меня, но в основных вопросах со мной соглашался. В вопросах национальных я совершенно разделял его мнение, а это было очень важно, так как он пользовался и в великорусских, и в украинских кругах большим уважением.

Время, однако, шло. Подготовка к съезду тоже двигалась вперед. Тогда же произошло событие, которое сыграло некоторую роль, далеко для меня не выгодную в дальнейшем. В один прекрасный день богатый банкир Добрый был арестован каким-то новоявленным Союзом спасения Украины и увезен неизвестно куда. Говорили, что он был одним из наиболее видных финансовых деятелей, работавших с немцами, и потому навлек на себя ненависть этого союза; он с ним и расправился. Я никогда не интересовался подробностями этого дела. Думаю, что и Добрый такого особенного значения у немцев не имел, он просто-напросто устраивал свои собственные дела. Однако следствие по этому делу взяли на себя немцы. К делу оказались причастными некоторые министры, между прочим, военный – Жуковский и внутренних дел – Ткаченко. Их обоих немцы арестовали.

Но что было досадно для меня впоследствии, это то, что одного из них, несмотря на протесты, арестовали во время заседания Центральной рады. Немецкие караулы заняли входы, подошла немецкая рота с оружием в руках к Педагогическому музею, где заседала Рада, и офицер с несколькими солдатами зашел в залу заседаний и арестовал министра. Чрезвычайно неудачно, чтобы не сказать больше. Эти аресты положительно никакого отношения к моему перевороту не имели, но, так как переворот произошел в скором времени после этого события, о котором много кричали в украинской и в заграничной прессе, его смешали с переворотом. Вышло, как будто немцы арестовали и министров, и Раду в связи с провозглашением меня гетманом. Были опровержения немцев, но, как водится, опровержения редко достигают результата. Еврей Добрый оказался где-то в Харькове, его разбойники выпустили за выкуп в 100 тысяч рублей. Он тотчас же вернулся в Киев и был избран, уже во время гетманства, председателем финансовой комиссии.

Я все более и более убеждался, что, если я не сделаю переворота теперь, у меня будет всегда сознание, что я человек, который ради своего собственного спокойствия упустил возможность спасти страну, что я трусливый и безвольный человек. Я не сомневался в полезности переворота, даже если бы новое правительство и не могло бы долго удержаться. Я считал, что направление, взятое мной, и та творческая сила и работа, которую я собирался произвести, сами бы по себе дали толчок к порядку, временную передышку, которая, несомненно, восстановила бы порядок и дала бы силы для новой борьбы.

Сомнения у меня были другого рода; может быть, эти сомнения были малодушными. Я жалел себя, я думал… к чему мне идти в этот мир злобы, и недоверия, и зависти. Ведь теперь только тот может быть популярен в политике, кто возьмет крайнее направление, а мне для того, чтобы действительно что-нибудь делать для страны, придется идти самому и убеждать других, и убеждать без конца идти путем взаимных уступок. Недостаточно захватить власть, но нужно еще подыскать людей, которые бы всецело шли со мной и проводили бы мои начинания в жизнь, а этих людей я, из-за технических условий переворота, из которых главное было соблюдение конспирации, не мог найти в данный момент.

А немцы? Мне придется с ними работать. Сколько такта, сколько напряжения, сколько самоотречения потребует эта работа! До сих пор я их совсем не знал в мирной обстановке. Когда я путешествовал за границей в Англии, Франции и Германии, во всех этих странах у меня было очень мало знакомств именно в Германии, и меня это новое знакомство несколько пугало. В вопросе украинском меня ожидали компромиссы, как и в социальном. Собственно говоря, тогда было два течения: одно украинское a out range[17]17
  Крайних взглядов и действий, радикальное (англ.).


[Закрыть], другое – решительно никакого украинства. Была еще партия очень немногочисленная, которую возглавлял Шумейко, умеренного украинства, но это была партия – недействия, мягкотелая и ни к какому проявлению себя не способная, особенно в такое острое время, как то, которое мы переживали.

Уже за время гетманства развелось много людей, смотрящих на украинство так, как я смотрю; но зато эти люди в других вопросах, в большинстве случаев, не были со мной согласны, и я оставался один. Тогда уже мне было ясно, что из-за национальных вопросов мне придется перенести большое гонение и я рискую быть непонятым. Впрочем, скорее людьми, которые будут делать только вид, что меня понимают, так как и великороссы, и руководящие круги украинства на мои компромиссы в этой области не согласны.

Наконец, мне трудно было отрешиться от своих общественных предрассудков. Воспитанный в тепличных условиях кастовой среды, я думал, зачем хорошо обеспеченному, имеющему возможность теперь, с окончанием войны, наконец жить в семье и более или менее спокойно устроить свою жизнь, нырять в этот омут. Я видел все то, что меня ожидает, всю ту ненависть и справа и слева, которую я возбужу, и это, сознаюсь, меня смущало.

Но грандиозность задачи меня манила, тем более что я был уверен, что сделаю дело. Главное же, меня интересовала тогда мысль чисто государственная и социальная. Создать сильное правительство для восстановления прежде всего порядка, для чего необходимо создать административный аппарат, который в то время фактически отсутствовал, и провести действительно здоровые демократические реформы, не социалистические, а демократические. Социализма у нас в народе нет, и потому если он и есть, то среди маленькой, оторванной от народа кучки интеллигентов, беспочвенных и духовно нездоровых. Я не сомневаюсь, как и не сомневался раньше, что всякие социалистические эксперименты, раз у нас правительство было бы социалистическое, повели бы немедленно к тому, что вся страна в шесть недель стала бы добычей всепожирающего молоха-большевизма. Большевизм, уничтожив всякую культуру, превратил бы нашу чудную страну в высохшую равнину, где со временем уселся бы капитализм, но какой!.. Не тот слабый, мягкотелый, который тлел у нас до сих пор, а всесильный бог, в ногах которого будет валяться и пресмыкаться тот же народ. Проведение постепенно самых широких демократических реформ является насущной обязанностью главы государства. Но однако, были ли у меня колебания или нет, – это мое личное дело. Уже после 10 апреля я плыл по течению.

Шла подготовка к съезду. Офицерство собиралось. Большинство не знало, что вопрос идет о перевороте для провозглашения гетманства, но главные деятели это знали и вели дело к этому сознательно. Как я говорил раньше, с немцами я виделся три раза, и они мне обещали, что генерал Греннер со мной уж окончательно переговорит. В то время моя будущая внешняя политика рисовалась мне туманно. Немецко-австрийские армии заполнили всю страну, на севере были большевики.

Я испытывал по отношению к немцам чрезвычайно сложные чувства. С одной стороны, они нам были чрезвычайно нужны. Без них Украина была бы то, что представляет собой теперь север, – пустыня. С другой стороны, я не мог равнодушно видеть их хозяйничанья у нас в Киеве. Я им был благодарен и одновременно с этим слышать о них не мог. Что касается Антанты, то сообщения с ее представителями, по крайней мере для моего пользования, были решительно прерваны. Но все же я всегда верил, несмотря на военные победы немцев, что последние победителями быть не могли, что рано или поздно с представителями Антанты придется встретиться. Поэтому я решил, с первого же дня, делать все возможное для сохранения самого действительного нейтралитета. С немцами же необходимо было вести политику так, чтобы не ссориться с ними из-за пустяков, давать решительный отказ во всех серьезных вопросах, поставленных не к нашей выгоде или во вред Антанте. Я знал, что это будет трудно. Не имея решительно никаких вооруженных серьезных сил и серьезной поддержки пока среди населения страны, я полагался на свой такт.

Около 20-го числа у меня появился капитан фон Альвенслебен. Он пришел, кажется, по собственному почину. Очевидно, в немецком штабе говорили про меня, и он пришел со мной познакомиться. Принадлежа к аристократической прусской семье, Альвенслебен играл некоторую роль в Оберкомандо, где офицерство было попроще, и очень большую в киевском высшем обществе. Он не стеснялся высказывать свои мнения, которые, я думаю, были не очень по душе генералу Греннеру, но которые многим нашим крупным помещикам были очень на руку и очень им нравились. Его девиз был «mehr nach rechts»[18]18
  Больше вправо (нем.).


[Закрыть]. Он держал себя так, что думали, что он является действительным выразителем чуть ли не взглядов самого императора. Он пришел ко мне, красивый, статный, решительный, и заявил, что он душой и телом стоит за переворот, и сразу как бы определил себя состоящим при мне. Я первое время, пока его не раскусил, относился к нему с некоторой осторожностью. Впоследствии, узнав его поближе, сообразил, что он просто очень любезный и обязательный человек.

Через день Альвенслебен, ввиду надвигающегося переворота, предложил мне переехать к нему, так как в кругах Рады что-то пронюхали и меня могли арестовать. Но я отказался, не желая поселиться у немцев, а отправился к своему старому полковому товарищу Б.[19]19
  Безаку.


[Закрыть], который очень мило согласился меня принять. Он жил в отдельном доме, невдалеке от Оберкомандо. Бедный Б., теперь я его очень жалею, что случайно тогда обратился к нему. За свою любезность по отношению ко мне он сильно поплатился. Его после моего падения арестовали и посадили в тюрьму, где он томится и по сие время. Обвиняется он в том, что будто бы играл какую-то особенную роль за время моего правления страной. Это неверно. Он положительно никакого политического значения не имел, меня связывали с ним лишь наши старые полковые отношения. В вопросах же политических, я думаю, у нас было очень мало общего. Он принадлежал к разряду крайних правых, был настроен против всякой Украины и большой германофил по своим убеждениям. Мы с ним вообще очень мало говорили о государственных делах. Но удивительно было то, что в аграрном вопросе, несмотря на свои крайние правые убеждения, я в разговоре с ним убедился, что он в этом пункте соглашается со мной.

24 апреля генерал Греннер попросил меня прийти к нему. Вечером я отправился в дом Бродского на Екатерининской улице, где помещалось Оберкомандо. Там я познакомился с Бреннером. У нас было нечто вроде заседания. Греннер, Ярош, Гессе, с одной стороны, я – с другой, и так как я говорю плохо по-немецки, то присутствовало несколько переводчиков. Греннер начал с того, что сказал мне, что немцы не вмешиваются в наши внутренние дела, но что, ввиду создавшегося положения в стране и невозможности работать с правительством, они тем начинаниям, которые я собираюсь проводить, сочувствуют, но что, прежде нежели высказаться определеннее, просят меня выслушать проект соглашения со мной.

Проект этот состоял из нескольких пунктов. Жаль, что его нет у меня, впрочем, я содержание его помню. Прежде всего требовалось, это был первый пункт, подтверждение о том, что в случае удачи я признаю их договор с Центральной радой; во-вторых, что я предприму шаги к тому, чтобы в скорейшем времени была урегулирована валюта; в-третьих, – согласен ли буду на установление правильного контроля по вывозу съестных припасов. Я просил по этому поводу объяснений. Мне было сказано, что желательно установить один определенный контрольный пункт по взаимному соглашению, в то время как теперь это совершенно не систематически происходит; то контролируют на каждой станции один и тот же груз, то совершенно пропускают товар без всякого осмотра; и то и другое приводит к недоразумениям. Четвертым пунктом было требование со стороны Оберкомандо, чтобы я провел закон о том, чтобы немецкие войска, находящиеся в пределах Украины, имели право получать в районах их стоянки необходимые им продукты по установленным в каждой местности и по времени года определенным ценам, по примеру закона, который существует в Германии. Пятый – чтобы сейм был собран лишь в тот срок, когда не будет препятствий на это со стороны немецких властей. Шестой – принятие мною на себя обязательства восстановления судебного аппарата и наблюдение за правильным его функционированием, причем указывалось на то, что необходимо обратить внимание, чтобы в числе лиц судебного персонала все демагогические элементы были изгнаны. Седьмой – восстановление свободной торговли, и восьмой – в случае нахождения излишков в съестных припасах, подлежащих вывозу за границу, предоставление Германии преимущественного права на приобретение этих излишков. Вот и все.

Я попросил перевести все это мне письменно на русский язык и прислать мне этот проект домой на окончательное мое решение. Греннер согласился.

На меня этот генерал произвел очень хорошее впечатление. Спокойный, уравновешенный и честный, без желания воспользоваться и урвать во что бы то ни стало. В дальнейшем Греннер указал, что я могу вполне рассчитывать в случае удачного переворота на содействие немецких войск в деле восстановления порядка и поддержания меня и моего правительства. В день же переворота они будут держаться нейтралитета, но крупных беспорядков они на улицах допустить не могут, и поэтому он советовал мне как можно тщательнее обдумать способ действия для захвата правительственных учреждений и особо важных лиц. Впрочем, он постоянно прибавлял: «Мы в ваши дела не вмешиваемся». На этом мы расстались.

Была поздняя ночь. Меня мучало отсутствие около меня подготовленного кадра людей, способных занять министерские посты. Хотя Николая Николаевича Устимовича я любил, он был предан моей идее, но я сознавал, что он не годится на должность председателя Совета министров. Подходящего человека в Киеве я не видел на этот пост. Я решил взять Устимовича с тем, чтобы впоследствии, когда дело получит огласку и можно будет работать открыто, я ему подыщу другое почетное назначение. Кроме того, далеко не все портфели министерские были замещены. Это меня чрезвычайно волновало. У меня не было еще начальника штаба. Я никак не мог остановиться на каком-нибудь генерале. Военного министра тоже не было, как и министра земледелия. Все это было очень печально. События так быстро развертывались. Через несколько дней власть переходила ко мне, а людей для ведения дела я еще не нашел. На следующий день я вспомнил о некоем начальнике дивизии, генерал-майоре Дашкевиче-Горбатском. Лично я его почти не знал, но слышал, когда еще командовал корпусом, что в 1-м корпусе его хвалили как хорошего и решительного командира полка. Он был офицером Генерального штаба. Времени на обдумывание не было, я за ним послал и немедленно назначил его своим начальником штаба.

Затем в тот же день я познакомился с Александром Александровичем Палтовым. Я как-то сказал Гижицкому, что я обдумываю свое обращение к населению, которое необходимо будет в день переворота. Но прежде чем составить его, мне нужно посоветоваться с каким-то юристом. Он мне привел Палтова. Я вызвал его в отдельную комнату, рассказал ему план предстоящих действий и цели, которые я собирался преследовать по установлению гетманства. Указал ему на основные мысли, которые я хотел провести в своем обращении к народу. Он начерно записал, пошел к себе домой и через полтора часа вернулся ко мне с уже совершенно готовой основой моей грамоты. Оставалось лишь несколько сгладить и заменить некоторые выражения более симпатичными. Меня эта ясность ума и быстрота работы в таком сложном вопросе поразили. Таких помощников у меня до сих пор не было. Я ему немедленно предложил обдумать вопрос, какую бы должность он мечтал занять в случае удачи переворота. Предполагал назначить его помощником державного секретаря, он согласился. Я решил его приблизить к себе. Александр Александрович был при мне за все время моего гетманства. Он ушел за месяц до моего падения, но, собственно говоря, этот последний месяц, который я опишу впоследствии, для меня не существует.

Впоследствии из-за Палтова мне пришлось испытать много неприятностей. Мне говорили, что у него были какие-то денежные недоразумения при старом правительстве, что он был под судом. Все это, может быть, и было, – я этого не знаю. Я утверждаю лишь одно, что во время бытности его при мне (он занимал должность товарища министра иностранных дел с откомандированием ко мне) – это выдающийся по своему уму человек, по своей широкой всесторонней образованности, что он поразительно работоспособен, уравновешен, всегда на месте и что он был предан делу, которому служил, и тем самым мне. Его прошлые денежные дела мне неизвестны. Думаю, что, обладая таким умом, если бы это был действительно нечистый делец, он сумел бы составить себе большое состояние, а он был беден. Убежден, что за время гетманства ни в чем предосудительном в этом отношении он замечен не был. Когда ко мне приходили всякие завистники с инсинуациями по адресу Палтова, ни один из них не мог указать мне на какой-нибудь, порочащий последнего факт. Что он любил иногда покутить, может быть, но когда он успевал это делать – я не знаю. Обыкновенно, до часу ночи он бывал в Совете министров, заседавшем в Гетманском же доме, а в восемь часов утра являлся уже ко мне с готовыми бумагами. Он действительно работал над созданием Украины не за страх, а за совесть. Никакой задней мысли у него не было, брал вопрос всегда широко и смело, не комкал его и не боялся нового, если это было целесообразно. У него был широкий размах, чего, к сожалению, у большинства наших министров не было. Я его оценил с первого дня и мнения своего о нем не меняю, хотя знаю, что многие меня в этом, может быть, упрекнут. Я им в ответ на это скажу одно: если вы, господа, когда-нибудь будете в тех условиях, в которых был я, желая вам добра, советую: берегите умных, образованных, способных к работе людей, у нас их можно перечесть по пальцам. Не придирайтесь к мелочам. Не копошитесь в прошлом ваших подчиненных, если в данную минуту они ценны своей работой. За этот совет вы мне скажете спасибо.

Уж почему это так, я не знаю, это требует особого исследования, но факт тот, что людей нет не только у нас, но и за границей, как в странах Согласия, так и в Центральных державах. Самый крупный человек, которого выдвинула наша эпоха, это, к нашему ужасу, – Ленин. Людей нет. Теперь, когда мне нечего делать, я выписал газеты всех оттенков и всех основных стран, имеющих значение. Как все эти comptes rendus[20]20
  Отчеты, воспроизведения (фр.).


[Закрыть] различных речей крупных государственных и общественных деятелей внушительно красивы на столбцах газет, как они успокоительно действуют на нервы не посвященного в тайны политики и как они безотрадны для человека, вкусившего яд государственного правления. Как мелочны и жалки все эти слова в сравнении с теми событиями, которые мы переживали и, главное, которые будем переживать. Как несвоевременны решения власть имущих. Когда они за что-нибудь наконец после долгих сомнений решаются взяться, жизнь уже ушла вперед, и они снова остаются перед разбитым корытом. Какая фальшь звучит во всем, что говорят эти люди. Нет, людей нет! Палтов далеко не был гением, но это был умный и полезный мне работник. Я его теперь потерял из вида и сомневаюсь, буду ли я с ним когда-нибудь работать, но все же должное отдать ему обязан.

Вся толчея, которая была сначала на моей квартире на Крещатике, перешла теперь на квартиру Безака. С утра до вечера толпились офицеры, проходили различные деятели, получившие назначение или ожидавшие его. Насколько трудно было мое положение из-за недостатка людей, очень сказалось во время поисков министра земледелия. Все лица, к которым я обращался, не могли принять на себя эту обязанность. Вообще, как впоследствии я не нуждался в людях, которые приходили ко мне с советами взять такое-то или другое лицо, желая иметь своего ставленника министра, так до переворота все крупные организации и отдельные личности сидели по норам и избегали меня. Вот почему я благодарен г-ну Безаку за то, что он принял к себе и не избегал меня в эти минуты. Другие предпочитали выждать и посмотреть, что из этого выйдет.

Итак, я искал всюду министра земледелия и никак не мог его найти. Безак как-то подошел ко мне в эту минуту. Я его спросил, не может ли он указать кого-нибудь на этот пост, и он просил время подумать. Наконец приходит: «Бери Значко-Боровского». – «Давай его!» Значко-Боровский, очень приличный человек, долго упирался, наконец согласился. Потом я узнаю, что он диаметрально противоположных мнений в аграрном вопросе. Я был поставлен в чрезвычайно неловкое положение, когда пришлось как-нибудь это приглашение отменить. Повторяю, он очень приличный человек, понял мое положение и не показал виду, насколько это ему неприятно.

Вечером того же дня у меня состоялось окончательное заседание, на которое были приглашены люди, без которых обойтись нельзя было, но которые по своим убеждениям не вполне подходили и поэтому они ранее в это дело не посвящались. Тот же самый Николай Николаевич Устимович не знал ясно, что дело идет о провозглашении гетманства и разгоне Рады; он все еще думал, что дело идет о новом составе министерства. Мы же ему не говорили, так как несколько боялись, чтобы он не рассказал кому-нибудь из тех, кому не следует знать, и тем самым не повредил бы делу. Были и другие, которым не говорили по другим причинам. Смешно было смотреть на то, как быстро обрабатывали этих господ. Они так и шли. Им говорили, что дело почти уже сделано. После некоторых колебаний они соглашались и становились рьяными сторонниками гетманства.

Для переворота все было готово. Был сформирован охочий полк, преимущественно из офицеров; были посланы во все украинские части агитаторы. Полковник Глинский, Александр Устимович и подполковник Бенецкий распоряжались отдельными отрядами для захвата лиц и учреждений. Оружие было в достаточном количестве. Я вызвал в соседнюю комнату Альвенслебена и послал его разузнать, насколько немцы могут быть полезными. Они обещали не выпускать сечевиков и поддерживать дружественный нейтралитет. Это было более чем достаточно, тем более что за правительство никто не стоял. Воронович предлагался председателем съезда, который был назначен в цирке. Народ валил в Киев на съезд со всех сторон. Все чувствовали, что дело серьезное. Вишневский не знал уже, куда их размещать. В этот период единение между крупными и мелкими собственниками было полнейшее. Все они были связаны идеей отстаивания права собственности и спасения страны. Я сам видел крестьян, имевших по полторы и две десятины, и таких было много. Все эти люди были представителями больших уездов. Все это было делом 3-го Универсала с его бессмысленной социализацией.