Текст книги "Ермак, или Покорение Сибири"

Глава девятая

Козни Мещеряка.  – Встреча Ермака с Грозою.  – Страдания Грозы в плену у башкирцев.  – Шаман-спаситель.  – Брязга возвращается из великой Перми.  – Дары Строгановых.  – Злые умыслы Мещеряка.

Уже более месяца гостил Ермак со своей дружиной у добрых, странноприимных башкирцев; их беззаботность и довольство представляли пленительную картину патриархальной жизни праотцов рода человеческого. Эта беззаботность сообщилась, казалось, всем казакам: они, казалось, были довольны своим положением; только Ермак при всей скрытности обнажал иногда скуку от бездействия и незнания будущности. Наконец, он решился отправить атамана Кольцо к подземелью – узнать о судьбе оставленных там на страже казаков и наведаться, не посещали ли его московцы?

Ермак, оставшись один с Мещеряком, сначала удалялся его сообщества, ибо сердце его не лежало к этому товарищу, но вкрадчивость, хитрость и наглость сего последнего скоро так сблизили их, что Ермак стал час от часу более находить удовольствия в его беседе, стал более верить его невинности, нежели неприязни к нему атамана Кольца, и преданности его к правому делу: так называл Мещеряк сопротивление Ермака воле Иоанна. Пользуясь отсутствием Кольца, он начал смелее приводить в действие свои коварные замыслы, перевел к себе в кибитку своего наперсника Самуся, дабы при помощи его успешнее расставить сети доверчивости Ермака.

Однажды в полночь, слыша, что Самусь спит, подобно ему, сном злодея, то есть ворочается с боку на бок, он подозвал его к себе и сказал:

– Наконец мне пришло в голову, как поймать на удочку атамана, только ты не подгадь.

– Научи,  – отвечал Самусь,  – а то сам ведаешь, умею ли справлять по твоим наказам.

– Слушай же: уже на восходе солнца возьми с собою Чабана, да и пойдите на озеро к горе удить рыбу. Атаман повадился гулять в ту сторону. Как увидите, что я стану его подводить к вам поближе, то вы и разболтайтесь погромче про бывшее побоище в Раздорах. Я уже толковал Чабану, что ему говорить, а ты только показывай недоверчивость к его речам.

– Хорошо, старое я все помню; но признаюсь, что не сумею, как вывернуть поискуснее твой побег от стрельцов, если дойдет до того речь.

– Это всего легче! Ермак совершенно удостоверен, что я нарочно завел москалей в леса и горы для того, чтобы лучше от них вырваться и его остеречь. Отцу родному не поверишь, ха, ха, ха! что я вел их на него и от того только не наткнул, что сам сбился с дороги. Сказать правду, брат, радехонек был, что утащил ноги, а то чуть проклятый опричник не вздернул меня на осину, даром что я помогал ему в Раздорах морочить Луковку и дурачить весь Дон, а Мурашкину указал все завалы и притоны казацкие…

До самого утра продолжали они разговаривать и, едва показалось красное солнышко, принялись выполнять свои замыслы. Мещеряк взял фузею и пошел на охоту. Найдя Ермака в задумчивости на берегу озера, он весьма искусно разбил его думы и подвел к любимому его разговору.

– Право, Ермак Тимофеевич, если б ты послушал рассказы Иоанновых воинов,  – сказал Мещеряк,  – то, верно бы, решился истребовать своим мечом прощение не только себе, но и Донскому Войску…

– Кажется, после того урока, который дали нам москали в Раздорах,  – отвечал Ермак с усмешкой,  – подобное предприятие было бы безумно.

– Воля твоя, а я с тобою не согласен. Тебя одолели не силою, а изменою. У нас не было единодушия. Если б на азовской дороге Гроза сторожил татар, а не Велику, а храбрый Кольцо не обольстился ласковыми словами воеводы и подкрепил тебя вовремя на затоне, то дело бы обернулось иначе: сами московцы сознаются.

– Ты и московцы твои,  – заметил сердито Ермак,  – весьма ошибочно толкуете нашу невзгоду. Гроза не прозевал, а прогнал татар, несмотря на то, что они были вдесятеро его многочисленнее; а Кольцо опоздал не от того, что польстился на предложение воеводы, старавшегося соблазнить его, а потому, что должен был пробиться сквозь сильный отряд москалей, которых Смага пропустил ему в тыл.

– Да что ты не говори, Ермак Тимофеевич, а дело было не так! Грозу одолели татары, когда он кинулся на выручку к Велике, которую они схватили с его провожатыми на переправе, а Кольцо, не в укор будь ему сказано, подался было на обещание Мурашкина, да побоялся есаула Самуся.

– Это вздор, совершенная клевета! И про тебя мало ли что толкуют.

– Желал бы, право, знать, что про меня говорят? – спросил Мещеряк с притворной беспечностью.

– Да вот что: будто ты нарочно передался москалям, что ты им указал все наши засады, что ты хотел убить Грозу и мало ли еще что?

Если б Ермак мог видеть сердце Мещеряка, то легко прочел бы в нем радость при открытии столь искусным образом всех против него обвинений; ибо хитрец знал, что явный враг не столь страшен, как тайный, и что коварством и лестью успевают оправдываться самые злодеи в глазах недоверчивых судей и обращать подозрение на своих противников.

– И верно, все это говорит честный твой Кольцо,  – заметил Мещеряк со злобным смехом.  – Ага! Боится, чтоб на него не пало подозрения… А вряд ли и Гроза не по его милости пострадал?

– Что ты хочешь сказать?

– Ты, вижу, крепко предупрежден против меня, Ермак Тимофеевич, а потому напрасный труд разуверять тебя. Но признайся, слышал ли от меня хоть одно слово про Кольцо и Грозу? И теперь не сказал бы, да к слову пришлось… Заметил ли ты, что Кольцо всегда от меня удалялся, да и Гроза, если б не расчел удобнее пробраться в Астрахань или другой московский город, чем скитаться с тобою по подземельям и лесам,  – проворчал Мещеряк, как будто сквозь зубы,  – постарался бы от меня отделаться. Вишь, в московском стане болтали, пожалуй верь слухам, что наши-де атаманы, встретясь на сражении, повздорили между собою, корили друг друга изменниками, трусами.

– Ложь, совершенная ложь, и по тому одному, что Кольцо никогда не выходит из себя.

– Конечно, и рыба ищет себе глубже, то человеку не грех пошарить, где лучше,  – сказал со смехом Мещеряк.  – А вернее всего спросил бы ты Чабана: он много слышал правды в московском стане.

– Не хочу и спрашивать, зачем обижать храбрых атаманов.

– Воля твоя, а Чабан открыл бы тебе глаза…

– Я ему не поверю, хоть бы он разбожился. Его клятва не стоит одного слова Кольца и Грозы.

– Кольцо чай не советовал тебе, как я, идти на Москву?

– Без сомнения.

– Я это знал… Он получил прощение Иоанна и не с мечом в руках… Ха, ха, ха! А нам, Ермак Тимофеевич, божусь, остается один этот способ выпутаться из беды. Право, пожалеешь, что меня не послушал; право, тебе стоит показаться с твоею дружиной на Волге…

– Ты ошибаешься…

– Нет, Ермак Тимофеевич, не ошибаюсь. Я довольно слышал от самих воевод московских, что Иоанн только тебя одного боится и невесть как обрадовался, когда узнал, что князь Курбский убежал к ляхам, а не на Дон. Слава твоя гремит повсюду. А всякому терпению бывает конец.

В столь жарком разговоре Мещеряк неприметно привел Ермака к такому месту, откуда, полагал, слова его соумышленников могли быть явственно услышаны, а для вернейшего успеха оставил его под предлогом, что не хочет потерять лучшего времени для охоты при восходе солнечном. Ермак был также рад остаться один, чтобы поразмыслить об их разговоре, и, найдя место весьма уединенным, сел под тень столетнего ясеня.

Действуя всегда открыто и прямо, не любя ни подсматривать за чужими поступками, ни подслушивать чужих речей, он долго пропускал мимо ушей доходившие до него слова двух казаков, беспечно удивших рыбу в озере; но имена Кольца и Грозы, часто повторяемые в их разговоре, обратили невольно его внимание. Может быть, Ермак надеялся узнать что-нибудь новое о своем друге, которого отсутствие крайне его беспокоило и огорчало.

– Воля твоя, братенек,  – говорил коварный Самусь,  – а меня вера неймет, чтобы храбрый атаман Кольцо мог до того забыться…

– То, право, чудо, но я своими глазами видел, как он хватил ножом Грозу. После покаялся, да уж поздно. Слышно, они помирились и свалили всю вину на Мещеряка. Вишь, думали, что он не вернется из плена. Как-то они теперь поладят?

– Экое диво! Кольцо и сам Гроза, коли не покажется ему у москалей и он вернется к нам, будут беречься Мещеряка и его не тронут, а он не посмеет на них донесть.

– Думаешь, и обманут так атамана нашего? Нет, брат, Ермак Тимофеевич себе на уме, насквозь видит человека, даром что смотрит в землю.

Ермак, услышав шаги проходившего поблизости человека, вскочил со своего места и пошел в противную сторону. Ему стыдно было не только свидетеля, но и самого себя. Однако, по удивительной странности, он встретился с тем, с кем бы всего менее хотел, именно с Мещеряком, возвращавшимся, по словам его, в аул, чтобы переменить огниво, а правду сказать, желавшим нетерпеливо видеть действие своего умысла.

Может быть, он успел бы открыть впечатление, которое сделал на душу Ермака коварный его умысел, если б послышавшиеся вдали слабые стоны не разрушили всех его планов. Ермак, всегда готовый на помощь ближнему и на защиту бессилия, вернулся и скорыми шагами пошел туда, откуда раздавались сии плачевные звуки. Тщетно Мещеряк старался остановить его или уговорить обождать, пока он кликнет несколько человек на подмогу. Ермак не хотел дожидаться, и Мещеряк видел себя вынужденным за ним следовать, несмотря на непонятное к тому отвращение. К счастью, Ермак, оглянувшись назад, увидел множество казаков своих, выбежавших из кибиток, и какое-то необыкновенное движение в ауле. Он хотел воротиться, но, раздумав, послал туда Мещеряка – узнать причину оного, а сам продолжал путь свой.

Ермак уже без успеха собирался в аул, куда призывало его также любопытство, как повторенный стон подстрекнул его углубиться далее в лес. Мудрено изобразить восхищение атамана нашего, когда, пройдя несколько шагов, он нашел под навислым сокером Грозу в крепком сне. Боясь прервать его сладкое отдохновение, которое, по-видимому, ему было необходимо, он сел подле него. Впалые щеки, желтое, бледное лицо показывали крайнее его изнеможение. Он рассуждал, каким чудом мог Гроза здесь очутиться, и один, как заметил вдали странную фигуру, к нему приближавшуюся. К счастью, он скоро узнал в этом чучеле шамана Уркунду, который, также узнав Ермака, пал на землю и, подняв голову вверх, страшно исковеркал свою рожу – в доказательство своего удивления и радости. Чувство сие было не в меньшей степени у Грозы, когда он, открыв глаза, увидел перед собою Ермака. Он не верил своему счастью, был в восхищении, но вдруг принял пасмурный вид, когда атаман открыл ему причину, побудившую его оставить подземелье. Гроза хотел было рассказать ему разговор Мещеряка с русским воеводой, им подслушанный; но, побоясь, что Мещеряк успел и оному дать столь же хитрый оборот в свою пользу, как самому предательству, оставил до того времени, пока не найдет удобнейшего случая обнажить злодея, и начал удовлетворять любопытство Ермака насчет своих приключений.

Читатель, без сомнения, вспомнит, что Гроза упал без чувств на песчаной степи после изнурительного странствования в продолжение целой ночи по горам и лесам.

– Когда же я очнулся от чрезвычайной тряски,  – продолжал он,  – то нашел себя в странном положении: я привязан был к лошади, которая с быстротою птицы мчалась за каким-то всадником. Кричать я не мог, да и он меня не услышал бы; оставалось терпеливо переносить всевозможные муки, голод и жажду, мучившие меня до крайности. При закате солнышка мучитель мой остановился близ большой реки, снял меня с лошади и, не развязывая рук, кинул на землю. Потом всунул мне в рот сухую лепешку, но о воде я напрасно его умолял дать хоть капельку, он не внимал моим просьбам. К счастью, невдалеке я заметил потное место. Прикатившись к оному, с жадностью я сосал мокрую траву и грязь и скоро впал опять в беспамятство. Это было, конечно, моим счастьем, ибо я не чувствовал тех бесчеловечий, кои употреблял мой мучитель для приведения меня в чувство, полагая, что я притворяюсь. Я ужаснулся, когда, раскрыв глаза, взглянул на себя. Я был весь избит, изувечен и кинут в самый грязный угол кибитки вместе с собаками. Каждый день я умирал с голоду; но это невольное воздержание с соседством с добрыми животными, без сомнения, много содействовало к моему исцелению. В неделю я так поправился, что мог уже ходить. Тогда хозяин мой, призвав меня к себе, сказал: «Гяур! Мне давно требовалось пастуха для моих стад, я нарочно выезжал за десять дней, чтобы достать тебя. Ты мне стоишь больших трудов и опасностей, зато, если будешь прилежен, я стану хорошо кормить тебя и одевать; но за первое нерадение сдеру кожу с ног твоих, за второе – обрежу уши и нос, а за третье – вытяну у тебя жилы. Пуще всего, гяур, не вздумай бежать! Знай, что все покушения твои будут напрасны, а наказание ужасно».

Ты согласишься, Ермак Тимофеевич, что Гроза не устрашился таких угроз и не далее как через четыре дня решился доказать оное на самом деле. Хотя со мной мало разговаривали домашние, но из некоторых слов и намеков узнал я, что хозяин мой, Ак-Кусюк, был старшина башкирского аула, кочующего на меже с Киргиз-Кайсацкой степью, в десяти днях доброго пути от Волги. Должно думать, что из недоверчивости ко мне он поручил пасти табуны с лошадьми наемному татарину и нарочно распустил слух, что уезжает из аула на несколько дней, дабы испытать меня. Ночью, как все улеглись в ауле, я выбрался тихонько из моей кибитки и пустился по звездам на запад. Всю ночь я бежал не останавливаясь и присел только на восходе солнца, когда полагал, что прежде полудня доберусь до гор и лесов, кои уже синелись в глазах моих. С прежней неутомимостью я шел и все утро, но леса и горы не приближались – так отдаленность обманчива в степи. Но вот и они уже были близки, ночью я мог отдохнуть в безопасности, как слышу сзади себя шум наподобие бурана; удваиваю шага свои, а гул становится все ближе и ближе. Наконец, явственно могу распознать конский топот. Что делать, как спастись? Придумал прилечь в высокий бурьян, авось буря пронесется мимо; но не тут-то было: два ужасных наездника наскакали прямо на меня, и когда я готовился дорого продать свою свободу, кинувшись на первого с небольшим ножом, который я только мог достать в кибитке, вдруг почувствовал прекращение своего дыхания. Другой башкирец проворно накинул мне на шею мертвую петлю с длинной своей пики и потащил меня за собою полумертвым. Когда я очнулся, то лежал связанным в прежнем ауле своем. Скоро вошли в кибитку два башкирца зверского вида; с ними приблизился ко мне хозяин мой и, не сказав ни слова, не произнеся ни одного упрека, поднял меня за ноги вверх, а другие два товарища его принялись бить меня по подошвам жидкими ремнями. Кровь лилась рекою, а они не переставали, и до того секли, пока не осталось ни одного лоскутка кожи не только на пятках, но и на пальцах и у меня потемнело в глазах от нестерпимой боли. Мучители не удовольствовались сим ужасным истязанием, нет! Они втерли в подошвы мелкие конские волосы, так что, когда ноги мои и поджили, я не мог долго приступать на них, а ползал на коленях и навек бы остался калекой и невольником, если бы этот благодетельный человек,  – указывая на шамана,  – не явился ангелом-хранителем для освобождения и исцеления меня.

Долго рассказывать тебе, Ермак Тимофеевич, про мои страдания, каюсь, прости Господи грехам моим, я собирался сам наложить на себя руки, как однажды, когда я пригнал стадо свое со степи, увидел толпу башкирцев, бежавших к высокому кургану, который считался заколдованным. Не знаю, почему и я, равнодушный до того ко всему, меня окружавшему, поплелся кое-как за другими следом, и каково же было мое удивление, когда я узнал в шамане нашего приятеля Уркунду. Он совершал жертвоприношение, как мне сказала старушка, для открытия вора, уведшего уже с месяц у соседа нашего Култубая любимую его лошадь. Сие заставило меня внимательнее смотреть на все его действия, и я увидел, как Уркунду руками, дымящимися кровью, вырвал из трепещущей жертвы сердце через прорезанное против него отверстие и, смотря на его биение, принимал странные телодвижения и пел отвратительным голосом призывания дьявола Хасево-шалянду. Потом, отрезав кусок от сердца и обмакнув его в горячую еще кровь овцы, принесенной в жертву, проглотил его, а остальное кинул в пылающий перед ним костер. После сего, к общему всех удивлению и ужасу, он проворно вскочил в середину черного дыма, от того происшедшего, и грозным голосом вскричал: «Шайтан! Ты свое дело сделал, я знаю вора, и завтра, Култубай, найдешь своего коня на старом месте». И действительно, когда на другой день Култубай вышел из своей кибитки, то нашел лошадь свою привязанной у входа.

Этот успех обратил к шаману общую доверенность башкирцев, сопряженную с немалым страхом. Все просили шамана поворожить: один – воротится ли сын его с баранты (разбоя)? Другой – что родит ему жена, сына или дочь? Третий – долго ли ему жить и прочее; но Уркунду объявил всем решительно, что шайтан отказывается служить ему, доколе поганый христианин останется в ауле и не кинут будет в чертову яму, где будут стеречь его три дня три шайтана.

Я этого ничего не знал и преспокойно пас свое стадо в степи, как подъезжает ко мне мой хозяин с тремя башкирцами и, приказав сесть скорее за себя на лошадь, скачет во всю прыть. Отъехав верст двадцать пять, мы остановились, и они сунули меня в узкую глубокую яму, которую завалили огромным камнем. Видно, башкирцы думали, что шайтаны станут и кормить христианина, что не оставили со мною ничего для поддержания моего существования. Я положил, что меня хотят уморить с голоду и боялся более мучений, чем смерти. Хотя я привык уже довольствоваться весьма малым, но на другие сутки голод, в особенности жажда, начали меня мучить, и я несколько раз пытался отвалить камень, чтобы освежиться хоть одной каплей росы, но не мог даже пошевелить его. Вдруг слышу, что камень мой начинает колебаться. Я не знал, радоваться или печалиться, как знакомый дикий голос шамана велел мне поскорее вылезать. Несмотря на слабость свою, я не заставил себя долго дожидаться, и, лишь только вылез на чистый воздух, Уркунду дал мне напиться из полного турсука кумысу, что вдруг подкрепило мои силы. Невдалеке мы нашли четырех взнузданных лошадей. «Садись скорее верхом,  – сказал шаман,  – и держи крепче заводную лошадь». С сим словом он пустился как стрела.

Целую ночь скакали мы без отдыха, наутро, освежась кумысом и пересев на новых лошадей, поскакали далее. С величайшим усилием усталые кони довезли нас к вечеру до реки, поросшей высоким тростником. Уркунду приказал мне тотчас лечь, чтобы подкрепиться сном. Разумеется, что я не стал себя просить, не знаю, долго ли я спал, только было темно, когда он разбудил меня и повел в тростник. Когда добрались мы до берега, то я увидел плот, весьма искусно сделанный из камыша. Мы тотчас на него сели и пустились по течению реки. Нас несло с ужасной быстротой, и это подало мне случай удивляться величайшей легкости, с какой управлял нашей утлой посудиной мой проводник, а более того сверхъестественным его силам. Поверишь ли, что, несмотря что две ночи не смыкал он глаз с глазом и беспрестанно был в трудах,  – казался бодрым и неутомимым. В целый день он не ответил ни на один вопрос мой и переменил суровость свою впервые, когда мы перед закатом солнца пристали к густому лесу. Но и здесь спаситель мой не предался отдыху: с рассветом дня он отправился за целебными травами и стал меня пользовать. Можешь представить, сколь медленно было наше путешествие, ибо, несмотря на чувствительное облегчение от его лекарств и желание удалиться от опасности, мы в неделю, думаю, не перешли более пятидесяти верст, и не знаю, к зиме дотащились ли бы до подземелья. Сегодня ноги мои совершенно отказались служить мне, и я упросил шамана отдохнуть здесь хоть несколько дней, как Господь услышал мои стенания и положил конец моим мучениям.

Тут друзья снова обнялись и повторили взаимную радость. Ермак признался, что не знал, к чему приписать его отсутствие, и начинал уже терять надежду видеть его в живых! В избытке благодарности шаману он просил его сказать ему, чем он может показать ему свою признательность за спасение друга?

Шаман, приняв по-прежнему суровый вид, отвечал: «Жизнь за жизнь», и атаманы насилу могли уговорить его удовлетворить их любопытство о чудесном открытии им похищения Грозы и его спасении.

Почитая то и другое делом самым обыкновенным, Уркунду лаконически и довольно грубо пересказал сие событие следующими словами.

Не нашедши на берегу Камы потребных трав для составления крепительных соков для Грозы и душистых кореньев для курений при совершении жертвоприношений, он удалился на большое расстояние на полдень. Шатаясь по лесу, к удивлению своему, он напал на свежие следы человека. Это увлекло его еще далее в степь, и вскорости он нашел Грозу, лежавшего без чувств на песке. Не в состоянии бывши привести его в память, шаман пошел принести свежей воды из ручья, который находился довольно в далеком расстоянии от того места, близ лесу. Возвращаясь с оною, ему показалось, что он услышал конский топот в той стороне, где оставил больного, но подумал, что ошибся, ибо никого не видел, когда мог различить предметы глазами. Можно представить себе после сего отчаяние его, когда он не нашел Грозу, а заметил следы конских копыт вокруг того места, где лежал он. Шаман догадался, что его похитил какой-нибудь блуждающий башкирец, и, поклявшись найти его и освободить, пошел по следам его. Тонкость зрения и сметливость скоро довели его до аула, где действительно находился Гроза. К счастью, жители оного не совершенно отпали от язычества и более по названию, чем по усердию, были магометане. Шаману не стоило большого труда выведать все, что хотел он, от байгуша[42]42
  Байгуш у башкирцев – бездомный, бедняк, что у нас – бобыль.


[Закрыть], коего кибитка, как говорится, небом покрытая, полем огороженная, стояла в некотором расстоянии от прочих, а умилостивление шамана о возвращении ему пропавшей овцы, которую Уркунду заметил по блеянию в Чертовой яме, когда проходил мимо нее, было поводом, что и Кутлубай прибегнул к нему же для отыскания своей пропажи. Остается сказать, как искусно достал он лошадей и какие взял меры для безопасности.

Первой ворожбою его по изгнанию христианина из аула было об успехе предполагаемого набега на одного киргизского султана, отогнавшего их табун прошлой зимой. Призванный им шайтан объявил через уста своего служителя, что для совершенного успеха повелевает ему четыре ночи ездить на четырех лошадях вокруг аула, дабы вогнать силу и мужество не только во всадников, но и в коней, что в это время все жители от мала до велика не должны показывать носу из кибиток своих до самого восхода солнца, иначе пропадут и с ним. Разумеется, что он не щадил ни кривляний, ни диких криков, ни смрадной черноты дыма – для возбуждения слепой покорности воле шайтана. Сему немало содействовали еще ужасные рассказы шамана о видениях, представлявшихся ему в первую ночь, которую он исправно провел на коне, и явления, чудившиеся многим суеверным старухам. Другую ночь, как мы видели, он употребил для освобождения Грозы.

В ауле ожидала Ермака другая неменьшая радость: он нашел там Брязгу и Кольцо, которые шли уже к нему навстречу.

Самые благоприятные вести были наградою за столь долгое терпение и бездействие. Умные Строгановы приняли с радостью предложение Ермака, честили его посла и прислали в подарок ему соболью шубу, другим атаманам, то есть Кольцу, Грозе и Пану,  – по лисьей, а всей дружине – по песцу на шапку и по гривне денег. Все радовались, обольщались надеждою, один Мещеряк считал себя обиженным и с пособием лукавого Самуся, своего достойного наперсника, исподтишка старался дать иной, превратный вид успеху и последствиям сего предприятия. Одних пугал неизвестностью отдаленного пути, других – мстительностью Иоанна, который нарочно велел Строгановым заманить их к себе для того, чтобы погубить, и тому подобное. Шайка легковерных увеличивалась более и более, так что к вечеру Мещеряк надеялся уже иметь решительный перевес в кругу, назначенном на следующее утро с восходом солнца.