Текст книги "Ночью на белых конях"

4

Сашо шагал по темной улице, чувствуя, что земное притяжение не такая уж могучая сила, как утверждают ученые. В их вычисления явно вкралась какая-то ошибка. Ноги его с необычайной легкостью отскакивали от тротуара, хотя он стал значительно тяжелее – на целую связку ключей и солидную пачку банкнот, новехоньких пятилевовых бумажек, еще не тронутых ничьими пальцами. Он и раньше замечал, что дядя всегда старается подсунуть ему такие вот новые и чистенькие деньги, словно бы полученные прямо из банка. Впрочем, верно, так оно и есть – только Национальный банк в силах расплачиваться с такими дорогостоящими особами, как академики. Сашо вспомнил, как когда-то отец набивал ему карманы мятыми и потрепанными однолевовыми бумажками, которые в те годы не стоили ровно ничего.

А ведь он был довольно щедрым, его отец. Подвыпив, разумеется. Пьян и весел он бывал всегда по вечерам, а наутро – вечно мрачный – глотал соду, громко рыгал и посылал сына в магазин напротив за пивом. Случалось, отец, совершенно пьяный, возвращался домой, когда уже брезжил рассвет, и приводил с собой приятелей, обычно более трезвых. Из вздутых карманов торчали темные горлышки бутылок. Гости располагались в холле и говорили так громко, что со стороны могло показаться, будто они ссорятся. Мать, как всегда, покорная и молчаливая, доставала из холодильника колбасы – луканку и суджук, резала их на тонкие вкусные ломтики. А в холле уже пели или в самом деле ругались, разбуженные соседи стучали кулаками в стены. Тут отец обычно вспоминал о своем первородном сыне и требовал, чтобы его вывели к гостям. Он выходил, как был, сонный, в пижаме, в материнских шлепанцах.

– Читай стихи! – приказывал он. – Покажи этим жуликам и захребетникам, на что ты способен.

Сашо всегда читал им одно и то же стихотворение – «Ополченцы на Шипке» Вазова. В свои восемь лет он уже знал все это длинное стихотворение наизусть.

«О, Шипка!» – начинал он своим чистым и звонким детским дискантом.

Уже на второй строфе отец принимался неестественно таращить глаза, на третьей – пускал слезу. Остальные сначала только ухмылялись, но к концу плакали все. Отец, крепко зажав сына в пропахших вином и табаком объятиях, всхлипывая, бормотал:

– Скоты мы!.. Скоты необразованные… Но эти, они нас научат, они нам покажут, эти-и-и… – И он показывал пальцем куда-то в потолок, где, по его мнению, жил какой-то видный партиец.

Затем, растроганный декламацией, отец принимался совать деньги в мелкие кармашки детской пижамы, с таким остервенением заталкивая их туда, что бумажки рвались и приходили в окончательную негодность. Потом, немного успокоившись, наливал ему рюмку.

– Пей, пей! – бормотал он. – Пей, мужчиной станешь.

И с гордостью и наслаждением смотрел, как мальчик нехотя глотает невкусное питье. Большая рюмка вина – не так-то уж мало для хрупкого детского организма. Так Сашо впервые испытал опьянение, соблазнительное – потому что не походило ни на какое другое – и вместе с тем отвратительное ощущение. Но, верно, стремиться к нему стоило, раз взрослые пили вино с такой охотой. Взрослые не так уж глупы, только не всегда попятно, что они делают.

В сущности, это было, можно сказать, его единственным приятным детским впечатлением, хотя и в нем не было ничего хорошего. Все остальное вызывало у него отвращение: просторная голая квартира со свернутыми коврами – чтобы легче было выметать валявшиеся повсюду нитки, обрывки измочаленной бортовки, обрезки сукна и подкладки; весь этот мусор, который вечно прилипал к одежде; эти вечно куда-то спешившие люди, которые выпячивали грудь перед зеркалом, нелепо выгибались, стараясь увидеть спину, и пятились, точно слепые, пока не наступали на котенка или не натыкались на него самого; угарный запах утюгов и ткани, которую перед глажкой нужно было смачивать. Но больше всего он ненавидел подмастерьев, двух безусых юнцов, которые приехали из Радомира, чтобы выучиться ремеслу у земляка-мастера.

Да, эти парни были особенно невыносимы. Они вечно сидели в холле на столах, скрестив по-портновски ноги, в собственноручно сработанных жилетах, с большими безобразными наперстками на пальцах и с булавками в зубах. Совсем еще зеленые, но уже задиристые и насмешливые ребята, они от скуки то и дело подшучивали над мальчиком, щипали его, где не следует. Сашо бежал в кухню, дергал за юбку мать. Та, не отрываясь от какой-нибудь кастрюли или сковородки, поворачивала к нему потное лицо.

– Мам, они щиплют меня за пипку! – кричал он, оскорбленный до глубины души.

– Оставь их, не обращай внимания! – отвечала она устало. – Не видишь разве, какие это хулиганы.

За обедом он напрасно жаловался отцу.

– Ничего, сынок, больше вырастет! – хохотал тот, высоко поднимая бутылку, из которой лилось холодное пенистое пиво. Потом с жадностью осушал стакан, вытирал ладонью мокрые губы и, довольный, говорил:

– Это я понимаю – жизнь!

После сытного обеда отец отправлялся вздремнуть в детскую – все остальные кровати были заняты раскроенными и недошитыми костюмами. Подмастерья устраивались в холле, прямо на жестких столах, даже не укрываясь. Под головы они клали куски свернутой ткани. Воздух в холле был спертый, тяжело пахло немытыми ногами. А Сашо с какой-нибудь книжкой забирался на кухню, где мать тихонько позвякивала в мойке тарелками.

Эти неприятные воспоминания сопровождали Сашо до самого дядиного «форд-таунуса», который с кажущимся своим механическим безразличием терпеливо дожидался его у обочины. Машина напоминала какого-то провинциального тупицу, толстощекого, низколобого, с отвисшим задом. Ее современные братья были куда элегантнее. Но зато у этого старичка зажигание включалось быстрее, чем вспыхивала спичка, а мотор не знал, что такое перебои. Сашо с наслаждением дождался, чтобы мотор загудел ровно и ласково, как старый раскормленный кот, и только тут понял, что ехать домой, как он собирался, нет никакой возможности. Деньги, казалось, жгли ему грудь сквозь подкладку пиджака; ну как было не истратить хотя бы одну бумажку! Куда же отправиться? В шахматный клуб? В это время там уже все пропахло потом. В Доме студента, верно, опять вечер танцев – развлечение для провинциалов. И вообще, не в его стиле приглашать незнакомых девушек и танцевать с ними, не зная, куда девать вспотевшие руки. Лучше всего податься в «Варшаву», там наверняка болтается кто-нибудь из приятелей. Правда, там недолго поддаться искушению и выпить, а машина? Но стоит ли заранее об этом думать!

Оставив машину перед Домом студента, Сашо пешком отправился в кондитерскую. Русский бульвар был в этот час непривычно пуст, только несколько провинциалов торчали у музейных витрин. Внезапно неизвестно откуда выскочил великолепный пойнтер, дружелюбно обнюхал его и проводил до самой кондитерской. Как всегда в это время, там было немало свободных мест, но за занятыми столиками Сашо не увидел никого из своих. Он уже готов был уйти, как вдруг заметил чей-то знакомый затылок и шею – очень короткую и очень волосатую. Кишо? Ну конечно же, Кишо, и с ним две девушки, на вид вполне ничего. Одну из них он вроде бы где-то видел – большая, как у теленка, голова, но черты лица крупные, красивые и симпатичные. Наверно, довольно высокая, если судить по великоватой, почти мужской руке, которая спокойно лежала на столе. Похоже, волейболистка или что-нибудь в этом роде. Сашо подошел, сохраняя на лице небрежное выражение – чтоб эти малявки чего не подумали. Теперь он мог получше рассмотреть и другую – очень бледная кожа и очень темные волосы, закрывающие часть лица.

– Привет!

– Привет! – ответил Кишо. – Садись!.. Садись и слушай.

Все лицо у Кишо было усыпано черными корявыми родинками, словно по нему расползлись какие-то насекомые. Самая большая, чуть заостренная, торчала между бровями, как маленький рог. Кишо был чем-то вроде инвентарной принадлежности «Варшавы» с самого ее основания. Заведующие и официантки сменяли друг друга, кондитерская медленно ветшала, а он был все тот же – «Кишо с родинками». Был он уже немолод – лет тридцати пяти, и из них по крайней мере последние десять работал ассистентом в университете. И вряд ли его ожидало что другое, потому что по-настоящему он интересовался только бриджем. Кишо создал свою собственную теорию, свою школу, подготовил даже свою команду. Правда, на состязаниях его ученики, как, впрочем, и он сам, оказывались обычно в самом хвосте. Система Кишо была столь же сложна, сколь и остроумна, и пользоваться ей было почти невозможно.

– Объяснял им один эскиз! – сообщил Кишо. – Просто гениальный. Сегодня утром придумал. Только вот карт со мной нет, так что слушай внимательно.

– Я слушаю, – сказал Сашо покорно.

Но слушать не стал. Только сейчас он вспомнил, что высокая девушка – из команды Кишо. Один раз он видел ее на состязаниях – пасует противу всякой логики и всегда очень удачно, словно видит карты противников. Вторая девушка вблизи показалась ему гораздо красивее, чем можно было подумать издалека. Ее бледные ненакрашенные губы были так нежны, что казалось, она ими только дышала – не ела, не говорила. Одета она была в темный костюмчик, правда, несколько старомодный, но зато идеально выглаженный. И вид у нее был совсем не современный – чуть меланхолический взгляд и на лице тоже вроде уныние. Какой-то запоздалый романтизм. Дать бы ей в руки большой золотой якорь, крест или сердце – очень бы подошло. Девушка, казалось, заметила, что за ней наблюдают, по лицу ее пробежала нервная дрожь.

– Правда, гениально? – возбужденно спросил наконец Кишо.

– Да, поразительно! – серьезно ответил Сашо.

– Понимаешь, подрезаешь туза тузом. Так? Оставляешь девятку… Нет, это просто гениально…

– Ты забыл нас познакомить, – терпеливо напомнил Сашо.

– Ах, да!

Высокую девушку звали Донка, темноглазую – Криста. Откуда вдруг это немецкое имя? Девушка, видно, немножко нервничала, закурила сигарету и тут же погасила ее о край пепельницы.

– Вы правы, – сказал Сашо. – Вам совсем не идет курить… Такой я всегда представлял себе Лауру.

– Какую Лауру?

– А какая вам больше нравится.

Девушка обиженно взглянула на него.

– Может, вы имеете в виду Петрарку? – сказала она. – Но кто сейчас о нем помнит… Я подумала, что не так вас поняла.

– Криста у нас девушка умная, – серьезно сказал Кишо. – Она даже знает, что такое пиццикато.

– И что же это значит?

– Ничего особенного – просто дергаешь струну пальцем. Ведь так? Но это слово мне всегда почему-то страшно нравилось! – Он засмеялся.

Подошла официантка. Видимо, она только что поступила в «Варшаву», потому что оглядела компанию весьма недружелюбно. Старые официантки их хорошо знали и любили.

– Можно кампари? – спросил Сашо.

– Кампари нет! – ответила та с удовольствием.

– Тогда сироп, только, пожалуйста, холодный.

Сироп оказался очень вкусным, но было просто грешно пробавляться сладкой водичкой, имея в кармане столько денег. Осушив стакан, Сашо осторожно предложил:

– Знаете что, поехали в «Панораму». Там на веранде сейчас очень приятно.

– Приятно, – проворчал Кишо. – Был я там однажды – ободрали как липку.

– Мы только выпьем кампари…

– Ну да, знаю я, туда только войди.

– На себя у тебя есть деньги? – напрямик спросил Сашо.

– И у нас есть! – возбужденно заявила Донка. – Поедем, Кишо, ну пожалуйста!.. Я там никогда не была.

– Мне нельзя, я не могу задерживаться, – решительно заявила Криста. – Я не предупредила маму.

– Ничего, мы сначала проводим Кристу, – предложил Сашо. – Я на машине, – добавил он небрежно.

– Одной мне неудобно! – возразила Донка. – Там бывают друзья моего отца. Другое дело, если нас двое.

– Знаю, что другое, но…

– Послушай, Криста, давай позвоним твоей матери и скажем, что ты будешь ночевать у меня. Ведь ты уже ночевала.

Криста молчала, не зная, на что решиться. И все же спустя десять минут они уже шли по бульвару. Донка и Кишо впереди. Девушка на целую голову возвышалась над своим спутником, хотя оказалась не такой уж массивной, а наоборот, стройной, просто приятно стройной, как с удовольствием отметил про себя Сашо. Рядом с ним в туфлях на низких каблуках шагала Криста, лицо у нее было растерянное.

– Послушайте, – сказал Сашо, – мне в самом деле совестно. Если ваша мать…

– Вы только и думаете, как бы от меня избавиться! – сердито прервала его девушка. – Не бойтесь, я не стану вам навязываться.

– Я же нарочно вас поддразниваю! Лучше скажите, кто вам придумал такое имя?

– Я сама! — ответила она с вызовом. – А что, оно вам тоже не нравится?

– Тоже… – Сашо засмеялся. – И как же это случилось?

– Ну как… Меня зовут Христина, а поскольку мое имя… – Она запнулась.

– Показалось вам слишком христианским… И поскольку вы… – теперь запнулся он.

– Комсомолка, активистка и так далее… Все верно.

– Я буду называть вас Христиной.

– Мы с вами больше не увидимся! – резко бросила девушка. – Вы со мной невежливы. И держитесь как взрослый… А я этого не люблю. Да и сколько вам лет?.. Каких-нибудь двадцать шесть? – спросила она презрительно.

– Всего двадцать четыре, – ответил Сашо. – Да и то еще не исполнилось. Но давайте не будем ссориться. Это правда, что у Донки отец – писатель?

– Что же тут удивительного? – она назвала фамилию, которой Сашо никогда не слышал. – Неужели вы не читали «С Бимбо на Марсе»?

– Слава богу, нет. Бимбо это кто, собака?

– Обезьяна… А марсиане приняли человека за обезьяну, а обезьяну за человека. И сделали ее своим царем.

– Довольно глупо! – пробурчал Сашо.

– Не так уж глупо, как вам кажется. Это же сатира!

В ресторане девушки сразу же отправились звонить по телефону. Условились, что первой говорить будет Донка, ей мать не откажет. Донка набрала номер.

– Тетя Мария?

– Я. Это ты, Донка?

– Тетя Мария, можно Криста сегодня переночует у нас? Мама и папа на даче, а я одна побаиваюсь!

В сущности, не бог знает какая ложь – родители Донки действительно были на даче.

На том конце провода наступило молчание.

– Передай трубку Христине, – сказал голос.

Девушка судорожно глотнула и взялатрубку.

– Я слушаю, мамочка.

– Это правда, доченька? То, что мне сказала Донка?

– Да, мамочка! – ответила девушка ясным недрогнувшим голосом.

– Откуда вы звоните?

– Из уличного автомата… Мы как раз идем к Донке.

– Хорошо, моя девочка… Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мамочка.

Криста положила трубку и вздохнула.

– Теперь я всю ночь буду как отравленная.

– Почему? Разве тебе не хотелось пойти? – спросила Донка сочувственно.

– Конечно, хотелось! – ответила Криста. – Но не такой ценой.

В ресторане было много свободных мест – и на веранде и в зале, но Донка внезапно заупрямилась.

– Только не на веранде. Уж если тратить деньги, то по крайней мере надо спустить их по-человечески.

Они нашли удобный столик, не слишком далеко от рояля. Обе девушки вдруг сразу потеряли всю свою непринужденность и сидели за столом выпрямившись, словно куклы. Пианист, не слишком стараясь, лениво наигрывал какие-то собственные вариации на темы Гершвина, и, может быть, именно поэтому слушать его было очень приятно.

– Послушайте, – сказал Кишо, – чем пить дорогие итальянские помои, не лучше ли заказать вино?

Сашо нерешительно взглянул на него, сегодня у него так и чесались руки хоть немного порастрясти свои капиталы.

– Как хотите… Белое вино со льдом и немного холодного мяса.

– Какое мясо? Мы уже поужинали.

– Ладно, не прикидывайся простачком. Поужинал, так и сидел бы дома. А здесь надо что-нибудь заказать.

Наконец пришли к компромиссу – заказали белого вина и колбасу-луканку. Официант, опытный усатый разбойник, быстро и ловко накрывал на стол, внимательно оглядывая их своими узкими татарскими глазами. В конце концов из таких простофиль, да еще с девушками, порой можно вытянуть гораздо больше, чем из какого-нибудь прижимистого дипломата. Он зажег на столе свечу, изысканно поклонился и исчез. Кишо моментально приник к бокалу.

– Хорошо! – сказал он. – Вы только слушайтесь братца Кишо, не пропадете.

После первых же бокалов разговор оживился. Была заказана вторая бутылка, официант поднес ее им, словно графам. Раньше всех разоткровенничался Кишо, и тут вдруг выяснилось, что он уже был когда-то женат и что у него есть дочка-десятиклассница. А Сашо, как, впрочем, и все остальные, считал его закоренелым холостяком.

– Донка ее знает! – заявил Кишо. – Правда, Донка, она ведь уже настоящая барышня?

– А почему ты развелся? – спросил Сашо.

– Храпел сильно, – серьезно ответил Кишо.

И он со всеми подробностями рассказал, как это случилось. Жили они с женой в Лозенце, в крохотной мансардной комнатушке, которая служила им и спальней, и кухней, и гостиной – всем. Днем ничего – жили, как все, но ночью, стоило Кишо пустить в ход свой экскаватор, начинался ад. Храпел он так, что прогнал даже голубей с крыши. Жена сначала только плакала, потом умоляла его, под конец начала его колотить, и так как ничто не помогало, сбежала от него к родителям. Там и дочку родила, а ему даже не сообщила.

– Ты и сейчас храпишь? – спросил Сашо.

– Как зверь…

– Почемуты не удалишь миндалины? Может,это из-за них.

– А зачем? – пожал плечами Кишо. – Так я по крайней мере застрахован от новых жизненных ошибок.

После полуночи ресторан внезапно заполнился. Прекрасно одетые, чаще всего уже подвыпившие новые посетители говорили громко и возбужденно, нетерпеливо подзывали официантов. Видно, они уже подзарядились где-то в другом месте, а сюда пришли допивать. Разговаривали они между собой по-свойски, перебрасывались шуточками, здоровались издалека, вообще напоминали какую-то большую компанию, случайно рассевшуюся за отдельными столиками. Дремавшие официанты тут же проснулись, забегали, появились целые батареи бутылок и стаканов с виски. Кишо вдруг весь ощетинился, даже родинки пришли в движение.

– Как по-твоему, кто их кормит, этих? – спросил он враждебно.

– Телевидение, – ответила Донка, которая была в курсе светской жизни. – А вот и сама Лиззи.

В ресторан ввалилась большая компания небрежно одетых и плохо причесанных мужчин в потертых джинсах и грубых куртках из свиной замши. Среди них выделялась светловолосая красавица с великолепными ногами. Всем, кто сидел в ресторане, показалось, что она второпях забыла надеть юбку и явилась в очень коротких белых штанишках, туго ее обтягивающих. Видимо для компенсации, на ней были высокие до колен сиренево-розовые охотничьи сапоги. Компания прошла мимо их столика, оживленно тявкая по-итальянски, и скрылась в соседнем отделении. Кишо вздохнул и облизнулся.

– И что они тут делают? – спросил он.

– Как, неужели не знаешь? – удивленно спросила Донка. – Снимают «Дворянское гнездо»… Я тоже там играю, – добавила она неуверенно.

Молодые люди расхохотались.

– Тебе играть только в чем-нибудь вроде «Село близ завода», – сказал Кишо, все еще облизываясь. – Но этот бездельник, видно, совсем о нас забыл.

И правда, усатый официант просто перестал замечать их столик. Напрасно они делали ему знаки, которые издалека можно было принять за попытку взлететь, тот словно бы ничего не видел. Лишь когда Кишо, разъярившись, выругался, тренированное ухо официанта, видимо, уловило что-то, потому что он приблизился и выжидательно остановился поодаль.

– Еще бутылку! – сказал Кишо. – Со льдом, разумеется…

– Льда нет! – холодно ответил официант и удалился.

И правда, принес вино без льда, теплое и невкусное. Девушки попросту от него отказались, Сашо с трудом выпил бокал.

– Раз так – пойдем отсюда! – сказалон. – Здесь и без того стало слишком шумно.

– Оставить бутылку этому негодяю! – выкатил глаза Кишо. – И речи быть не может, с места не сдвинусь, пока не выпью все до последней капли.

И он сердито придвинул к себе бутылку. Девушки поддержали Кишо – нечего им потакать, пусть допьет вино. Им было интересно здесь, в этой светской среде, которую они могли видеть только в зарубежных фильмах. Сашо встал и принес себе из бара стакан виски, доверху забитый льдом. Пока он студил себе горло, Кишо молча хлестал вино бокал за бокалом и совсем забыл об остальных. Донка, вытянув шею, как молоденький жираф, не спускала глаз с соседнего столика. И время от времени тихонько просвещала подружку. «Тот, толстячок – Вилли. Рядом с ним – его брат Эдди, у него искусственные волосы. А это Леа, помнишь ее?.. Сейчас она поет за границей… Да, да, та самая, а что?.. Нет, ничего. Этот, рядом с ней, беззубый, правда беззубый, носит за ней сумку, когда та случайно отправится за покупками. Я была у них, угощали блинчиками. Страшная сплетница… А это – знаменитый Хачо…»

– Кто Хачо? – уловив что-то, вмешался Кишо.

– Ты знай себе пей… Криста, тебе не скучно?

– Нет, мне очень интересно, – ответила девушка.

– А этот рядом с ними, волосатый… – продолжала Донка.

– Оставьте его, у меня тоже есть волосы, – сказал Сашо. – К тому же я наполовину сирота и заслуживаю хоть немного внимания… Не очень-то прилично забывать о собственных кавалерах и глазеть на чужие столы.

– Разве в эту игру еще играют? – спросила Донка. – В дам и кавалеров, я имею в виду.

– Я думаю, здесь это положено.

– Прекрасно, тогда пригласите меня танцевать.

Сашо поколебался.

– Не решаюсь, – неуверенно пробормотал он. – Мы будем похожи на диаграмму. Скажем, температур июля. Высокая колонка, то есть вы – максимальная температура. Низкая, то есть я – минимальная.

– Не выдумывайте! – сказала Донка. – Будем мы танцевать или нет? Знаете, как у меня чешутся копыта!

– Будем, если поедем к нам на дачу… Там есть чудесный французский коньяк… И танцевать можно до упаду.

Постепенно эта идея овладела всеми, хотя Криста вначале воспротивилась. Но тут пришлось дожидаться, пока Кишо допьет свою бутылку, что оказалось не так уж просто. Теплое вино шло плохо, хотя Сашо отдал ему свой лед. Затем пришлось еще раз десять изобразить попытку взлететь, пока официант не соблаговолил к ним подойти. Быстро и небрежно, с достойным Пикассо артистизмом он набросал счет и безошибочно сунул его Сашо. Тот только взглянул на него и, не сказав ни слова, расплатился. У Кишо чуть не вылезли глаза от изумления.

– Послушай, да этот тип нагрел тебя самое малое на десятку. Почему ты не проверил счет?

– Нарочно! – смеясь, ответил Сашо. – Кто проверяет счета, всегда просчитывается!.. Эта сентенция, по словам матери, принадлежит моему отцу… А он был всего лишь портным.

С тысячью предосторожностей они уселись в старый «форд-таунус», стараясь не попасться на глаза представителям автомобильной инспекции. Запахло настоящим приключением. Донка молча торжествовала. Машина помчалась с гангстерской скоростью, мотор яростно ревел. Минут пятнадцать они удирали от невидимого врага и наконец оказались за городом, где Сашо благоразумно сбавил скорость. Сидевшая рядом с ним Криста совсем скисла. Ночь темная, нигде ни огонька – куда же это их везут?

– А этот чертов барак, который вы называете дачей, еще далеко? – заговорила Донка.

– Минут десять.

– Проигрыватель там есть? – спросила Криста.

– Можете не волноваться, – с досадой сказал Сашо. – Подкуйте лучше свои копытца.

– Дитятко, – снова обратилась к нему Донка, – не жалей ни о чем, нет смысла. По этой жизни нужно идти с поднятой головой и прямо вперед…

– Хоть по клумбам, – подсказал Кишо.

– Вот-вот. А если кто-нибудь из этих двоих попробует тебя обидеть, я им такого задам,что…

Никто не обращал на нее внимания – автомобильные фары просто разметали пустоту. Когда они наконец подъехали к даче, Донка снова встревожилась.

– Но послушайте, где-то здесь живет один из друзей отца.

– Ну и что? – рассердился Кишо. – Не будить же его среди ночи, чтоб он тобой полюбовался!

Вскоре по стеклам машины застучали ветки.Кишо отпер ворота, и машина въехала на заросший травой двор, утопавший в черных тенях деревьев. Сашо включил верхние фары, и дача, словно привидение, внезапно засияла перед ними белыми стенами.

– Господи, да это действительно настоящая дача! – изумленно воскликнула Донка.

Когда через некоторое время они уселись за красивым круглым столиком, настроение у всех быстро поднялось. Коньяк оказался греческим – старый превосходный «Метакса» с пятью звездочками, сладковатый, но с чудесным ароматом. И обстановка была очень приятной – элегантная и в то же время уютная. У Сашо мелькнула смутная мысль, что тетка вряд ли бы так старалась, если б знала, что сейчас… Но не стоит об этом думать, не такая уж она была плохая женщина. Выпили по несколько рюмок, включили музыку. Оказалось, что это Бах в обработке для джаза. Кишо и Донка, извиваясь, словно резиновые, уже отплясывали на синем бобрике пола.

– Попробуем и мы? – предложил Сашо.

– Прошу вас, не надо! Здесь так хорошо. – Криста помолчала и с некоторой неловкостью добавила: – Что, ваш отец правда был портным?

– Дача принадлежит дяде, – ответил юноша. – Но отец у меня тоже был неплохой человек.

– Вы мне расскажете о нем?

И Сашо рассказал ей сначала об отце, а потом и о самом себе. Рассказал, как щипали его подмастерья и как однажды он сбросил с балкона своего котенка – с четвертого этажа. Котенок, как расплющенный, остался лежать на тротуаре. Сашо тогда перепугался до смерти, забился под стол. Вечером у него поднялась температура, началась рвота, всю ночь он не спал. Или, вернее, засыпал, но тут же просыпался с криком ужаса. И, конечно, тайком плакал под одеялом, а мать не могла понять, что такое случилось с ребенком. Утром он случайно открыл дверь и увидел котенка. Передняя лапка у него была сломана. Котенок печально взглянул на него и сказал: «Мяу!» – «Да вы что, плачете?» – удивленно перебил себя Сашо.

– У меня тоже есть котенок, – проговорила девушка. Голос ее слегка дрожал. – Только мой совсем черный, а на лапках белые башмачки.

Выпили еще немного коньяку. Теперь с пластинки драл горло Джонни Холидей – так, что даже теткины кактусы ощетинились. Неужели она сама купила эту безумную пластинку? Но Криста словно бы ничего не слышала и по-прежнему была печальна и задумчива. Наконец, не выдержав, она спросила, как показалось Сашо, слегка дрожащим голосом:

– Зачем вы это сделали?

– С котенком? – спросил он и задумался. – Не знаю, как вам сказать… Возможно, во мне вдруг взыграло какое-то атавистическое чувство – убить, разрушить. Но не думаю, у меня вообще инстинкты развиты слабо.

– Тогда что же? – Голос ее звучал уже умоляюще.

– Во всяком случае бросил я его нарочно! – сказал он. – Мне хотелось увидеть, как он умрет…

– Как умрет?

– Да, как умрет… Не могу вспомнить, откуда я узнал о смерти – ведь я был тогда еще очень мал. Видимо, человек вместе с жизнью всегда несет в себе мысль о смерти… Но уже тогда я знал, что смерть – это что-то ужасное, гораздо более ужасное, чем это мне кажется теперь… Может быть, она просто возбуждала мое любопытство, хотелось как-то проникнуть в эту загадку.

– Да, да, кажется, я понимаю, – сказала Криста с облегчением.

– Ну и дает девочка! – изумился вдруг Сашо.

Донка разулась и, босая, одна, отплясывала в каком-то исступлении. Лицо ее пылало, красивые голые ноги взлетали так высоко, словно она непременно хотела достать ими люстру. По-настоящему красивые ноги, да и сама Донка оказалась неожиданно гибкой и пластичной. Разговоры прекратились, все смотрели только на нее. Лишь когда музыка смолкла, Донка остановилась и, задыхаясь, объявила:

– Вот. А вы, дубины, не умеете расслабиться!

Спать легли около четырех. Сашо устроил девушек в дядиной спальне, а сам поднялся наверх в маленькую комнату для гостей. Там стояли две кровати, но Сашо, даже подвыпив, не мог забыть страшного рассказа Кишо о его храпе. Кишо оставили спать в холле на диване, набросив на него пестрое родопское одеяло. И не успел еще Сашо подняться по лестнице, как за его спиной раздалось что-то вроде подземного гула – предвестие грядущих ночных подвигов.

Сейчас Сашо лежал один под тонкой дачной крышей и вслушивался в пение соловьев, которые изо всех сил старались перепеть друг друга в соседнем овраге. В узенькое оконце мансарды виднелись жесткие листья дуба, снизу чуть подсвеченные висевшей у входа лампой. Ночь была полна жизни и шумов. Кроме соловьиного пения в окно врывался треск цикад, где-то вяло и апатично квакала одинокая лягушка. Сашо постепенно успокоился, но спать ему все еще не хотелось. Он испытывал какую-то легкую грусть – может быть, оттого, что вспомнил об отце. А, может, – о том маленьком белом котенке, который до сих пор, как живой, стоял у него перед глазами с поднятой лапкой. Дорого же он заплатил за этот свой первый и последний вызов, брошенный смерти.

Когда отец его внезапно скончался, Сашо решил, что это судьба наказывает его за котенка. К тому времени котенок давно вырос и состарился, а однажды его нашли под кроватью уже окоченевшим, после тогокак целое утро все удивлялись, куда это он исчез. Кот умер, но воспоминание не умирало – так и осталось в душе незаживающей раной. И все же в смерти отца было что-то неясное, о чем окружающие избегали говорить. Считалось, что это был инфаркт, но как, где?.. Во всяком случае – не дома, домой отца принесли уже мертвым. Перед его глазами снова возник маленький веселый человек с лоснящейся красной кожей, всегда чуть потной, даже зимой. И ведь, если разобраться, не веселье, а какая-то тоска была в его последних загулах, в слезах, которые он проливал о погибших ополченцах. Может быть, он уже предчувствовал смерть, торопился. И все-таки проклятая магнитофонная лента оборвалась задолго до естественного завершения веселой и лихорадочной песни.

Сашо не знал, что отец его умер в такой же вот мансардной комнатушке на даче где-то недалеко от Симеонова. До этого он с большой компанией был в «Астории» вместе с знаменитой Марусей, которая в молодые его годы славилась как одна из лучших танцовщиц в софийских кабаре. Тогда Маруся была для него недосягаема, ее интересовали главным образом торговцы и промышленники. Теперь она была немолода, к тому же пила горькую, так что не годилась даже в барменши. Однако ее бывшие поклонники все еще не забывали о ней и считали за честь сводить ее куда-нибудь, разумеется, не на первомайскую демонстрацию. Она все еще была хороша – эта светлая и золотая, как подсолнечник, Маруся, – несмотря на усталые глаза и обвисшую под подбородком кожу. Когда «Астория» закрылась, компания, прихватив несколько бутылок водки, на двух такси отправилась на дачу к Радомирцу, одному из видных столичных рестораторов. Там снова пили, Маруся танцевала и пришла в такое возбуждение, что почти насильно затащила модного портного в комнатку наверху, которую она хорошо знала. Сначала все шло вполне прилично, хотя оба были достаточно пьяны. Но через некоторое время Маруся полуголая вбежала в прокуренный холл.