Текст книги "Брачный сезон. Не позвать ли нам Дживса? (сборник)"

Глава 9

Я немного не рассчитал время, слишком долго пел в ванне, да то, да се и в итоге явился к назначенному месту встречи с пятиминутным опозданием. Гасси уже был на исходных позициях.

Дживс, описывая этого отпрыска семейства Финк-Ноттл, сказал, если помните, что тот имел вид раздосадованный, и теперь с первого взгляда стало ясно, что за это время Гасси обратно задосадоваться не успел, глаза за стеклами роговых очков горели яростью, обидой и т. п. – ну просто негодующий палтус. В эмоциональные моменты сходство Гасси с тем или иным морским чудищем всегда становится особенно наглядным.

– Ну, – сразу произнес он, даже не задержавшись, чтобы сделать мне ручкой, – хорошенькая история!

Я почувствовал, что тут бы как раз кстати ввернуть нечто бодрое и с юморком. И соответственно сказал, что история действительно хорошенькая, но я бы посоветовал ему держать хвост пистолетом, поскольку, даже несмотря на сгущение туч, в «Деверил-Холле» все-таки лучше, чем в темном подземелье, где по стенам сочится вода и по полу маршируют полчища крыс, а ведь именно в таких условиях содержатся, как я понимаю, арестанты, получившие четырнадцать суток без права замены штрафом. Гасси кратко ответил, что не согласен со мной.

– По мне, так в тюрьме гораздо лучше. В тюрьме сидишь, и никто не обзывает тебя Вустером. Каково мне, как ты думаешь, знать, что в глазах всей общественности я – это ты?

Его слова, признаться, меня удивили. Изо всех моих теперешних неприятностей больше всего меня ранило и терзало то, что местное население, глядя на Гасси, полагает, будто видит перед собой Бертрама Вустера. Подумать только, они ведь так и сойдут в могилу с убеждением, что этот недомерок и уродец, похожий на Лестера де Пестера, постоянного героя карикатур в одной нью-йоркской газете, – что это и есть Бертрам Вустер! Прямо острый нож в сердце. И вот я с недоумением узнаю, что, оказывается, и Гасси испытывает аналогичные душевные муки.

– Известно ли тебе, – продолжал он, – какой ты пользуешься здесь репутацией? Чтобы ты не строил иллюзий, позволь уверить тебя, что твое имя покрыто позором. Женщины за завтраком как одна подбирали подолы, когда я к ним обращался. Иногда я ловил на себе их взгляды, которые обидели бы уличного налетчика. Но мало того, за один вечер ты умудрился и мое имя покрыть позором. Я слышал, ты вчера вечером в пьяном виде пел охотничьи песни?

– Я вовсе не был вчера вечером пьян, Гасси. Просто приятно расслабился, так сказать. А охотничьи песни я пел потому, что этого желал хозяин дома. Желания хозяина для гостя – закон. Так, значит, они об этом говорили?

– Говорили, не сомневайся. Это была главная тема застольной беседы во время завтрака. А что будет, если дойдет до Мадлен?

– Я советую все отрицать.

– Не поможет.

– Как сказать, – возразил я, потому что об этом я уже подумал и теперь оценивал положение не так мрачно, как поначалу. – Доказать-то они ничего не могут.

– Крестная мать Мадлен говорит, что, войдя в столовую, увидела, что ты стоишь на стуле с графином в руке и распеваешь «Поскачем на охоту мы».

– Верно. Не будем этого отрицать. Но откуда известно, что содержимое графина было выпито не в одиночку Эсмондом Хаддоком, который со своей стороны, как ты помнишь, стоял на столе и тоже распевал «Поскачем на охоту мы», нахлестывая коня бананом? Я убежден, что, если эта история дойдет до ушей Мадлен, полное отрицание вывезет тебя как дважды два.

Он задумался.

– Возможно, ты прав. Но все равно тебе следовало быть осторожнее. Вся эта история крайне досадна и огорчительна.

– Что сделаешь, – решил я попробовать, – это ведь все часть одной великой цепи.

– Какой цепи?

– Каламбур Марка Аврелия. Он сказал: «С тобой что-то случилось? Очень хорошо. Это часть общего предначертания Вселенной и назначено тебе испокон веков. Все, что случается с тобой, – часть одной великой цепи».

Он так горячо и нелицеприятно послал Марка Аврелия к черту – сразу видно было, что, как и в случае со мной, эта штука не принесла успокоения. Да я и не особенно надеялся. По-моему, данное сочинение Марка Аврелия не годится подсовывать когортам, когда они только что расшибли нос об стенку судьбы. Надо подождать, пока утихнет боль.

Чтобы спустить на тормозах, я решил переменить тему и спросил у Гасси: не удивился ли он, обнаружив в «Деверил-Холле» Китекэта? Тут же оказалось, что я не сбил пламя, а только подлил керосину. Как ни горячо он отозвался о Марке Аврелии, в сравнении с тем, что выпало на долю Китекэта, это звучало просто как похвала.

Понять его, конечно, можно. Если тебя заставили вопреки голосу твоего рассудка в пять утра перебраться вброд через фонтан на Трафальгарской площади, из-за чего погибли твои брюки, а ты сам был схвачен, брошен за решетку и вообще пропущен через мясорубку закона, ты, несомненно, начнешь склоняться к мысли, что человеку, который сотворил сие, следует вспороть брюхо тупым кухонным ножом. Именно это, если все будет хорошо, Гасси надеялся наряду со многим прочим проделать с Китекэтом, и, как я уже говорил, своя логика в его рассуждениях определенно была.

Наконец, исчерпав все, что мог сказать по поводу Китекэта, Гасси, как я и предполагал, обратился к скетчу, создателем и постановщиком которого был Китекэт.

– Я слышал, Перебрайт говорил что-то про скетч с диалогом невпопад, как он это назвал, – сказал Гасси вопросительно, и я почувствовал, что настало время для нежного и медоточивого слова.

– Да-да, он тебе говорил? Это один из номеров в программе концерта, который организует в деревне его сестра. Я должен был исполнять в скетче роль Пата, но в связи с переменой обстоятельств теперь меня в этой роли заменишь ты.

– Вот как? Посмотрим еще. Что это за штуковина такая, черт подери?

– А ты разве не видел? Понго Твистлтон и Барми Фипс показывают ее каждый год в курилке «Трутней».

– Я не бываю в курилке «Трутней».

– Да? Ну, это… как бы тебе объяснить?.. Сценка с так называемым диалогом невпопад. Герои – два ирландца, Пат и Майк, они выходят, и… У меня с собой есть текст, вот, прогляди – и поймешь, в чем суть.

Он взял из моих рук текст и стал читать, насупив брови. Наблюдая за ним, я осознал, какая неблагодарная работа – писать пьесы. Отдаешь свое создание в руки бессердечного режиссера и стоишь, переминаясь с ноги на ногу, пока он перелистывает страницы и морщится, будто у него где-то болит, а потом сует тебе обратно с кратким заключением: «Барахло».

– Кто это написал? – спросил Гасси, переворачивая последнюю страницу, а услышав, что автор – Китекэт, добавил, что мог бы и догадаться. Он, пока читал, то и дело презрительно фыркал и теперь фыркнул опять, значительно громче, словно в шестикратном размере.

– Полнейший бред. Никакого драматического единства. Ни мотивировки, ни формы. Кого должны изображать эти двое действующих лиц?

– Я же сказал. Двух ирландцев по имени Пат и Майк.

– Может, ты объяснишь мне, каково их социальное положение? Честно скажу, я этого понять не могу. Пат, например, судя по его словам, вращается в высшем обществе, так как говорит, что обедал в Букингемском дворце, однако у его жены в доме жильцы.

– Ты прав. Странно.

– Совершенно необъяснимо. Трудно поверить, чтобы человека его класса пригласили на обед в Букингемский дворец, тем более он совершенно не умеет себя вести. Сам же он рассказывает, что на этом обеде королева спросила, не хочет ли он картофельной похлебки, а он, думая, что больше ничего не будет, попросил шесть порций и в результате, по его собственным словам, просидел остаток вечера в углу на грани взрыва. К тому же свой рассказ он то и дело перемежает восклицаниями «Лопни мои глаза» и «Боже ж ты мой милостивый». Ирландцы теперь так не говорят. Ты не читал «Всадники скачут к морю» Синга? Нет? Достань и прочти, и если там найдется хоть один человек, говорящий: «Лопни мои глаза», дам тебе шиллинг. Ирландцы все поэты. Они говорят о душе, о тумане и тому подобном. И выражаются, к примеру, так: «О, этот вечер, он напоминает мне былое – так и хочется вновь очутиться в графстве Клэр и любоваться коровушками в высокой траве».

Гасси перевернул еще несколько страниц, хмуря брови и наморщив нос, словно от неприятного запаха. А я тоже вспомнил былое – нашу школу «Малверн-Хаус» в Брамли-он-Си, как, бывало, преподобный Обри Апджон с синим карандашом в руке прочитывал принесенное мной сочинение.

– Вот еще одна бессмысленная несуразица, – произнес Гасси. – «Моя сестра – в балете. – Ты говоришь, твоя сестра – в балете? – Да, лопни мой глаз; моя сестра – в балете. – Что же она у тебя делает в балете? – Как что, вылетает на сцену, а потом вылетает со сцены. – Чего же это она вылетает? – Да Господи ж Боже ты мой, у нас ведь вылитый русский балет». Это просто бессмыслица. И кстати, еще одна вещь, которую я совершенно не понимаю. После фразы «У нас ведь вылитый русский балет» и в других местах по всему тексту встречается слово «продел» в квадратных скобках. Мне оно абсолютно ничего не говорит. Ты в состоянии объяснить, что оно значит?

– Это сокращение от «проделывает». Здесь ты ударяешь Майка зонтом. Чтобы публика поняла, что сказанное – шутка.

Гасси встрепенулся:

– Так это все – шутки?

– Да.

– Ах так. Понятно, понятно. Конечно, это придает несколько иное освещение… – Он не договорил и посмотрел на меня испытующе: – Ты сказал, что я должен бить напарника зонтом?

– Верно.

– И если я правильно понял Перебрайта, вторым исполнителем в этой выдающейся постановке будет здешний полицейский?

– Верно.

– Это совершенно немыслимо и недопустимо, – с чувством произнес Гасси. – Разве ты не знаешь, что бывает, если ударить полицейского зонтом? Я лично попробовал, когда вылезал из фонтана на Трафальгарской площади, и повторять попытку не намерен. – На лице у него проступил серый ужас, словно человек заглянул в прошлое, которое мечтал забыть навсегда. – Ну так вот, сейчас я объясню тебе, Вустер, мою позицию. Я не согласен говорить «Лопни мой глаз» и «Боже ж ты мой милостивый», и я не согласен нападать на полицию с зонтом. Иными словами, я решительно и определенно отказываюсь иметь дело с этим непристойным шутовством. Погоди, дай мне встретиться с мисс Перебрайт, я ей все выскажу прямо. Объясню ей, что нельзя так шутить над человеческим достоинством.

Он явно хотел еще что-то добавить, но вдруг засипел и осекся, странно выпучив глаза. Я оглянулся. К нам подходила Коротышка в сопровождении Сэма Голдуина. Выглядела она, как всегда, на миллион долларов, в каком-то облегающем облачении, больше подчеркивающем, так сказать, чем скрывающем изящную фигуру.

Я от души ей обрадовался. С этим Гасси, который, как валаамова ослица, уперся и не желает передавать пас, было ясно, что тут нужен женский подход. Мне не потребовалось и двух секунд, чтобы принять решение: сейчас я их познакомлю, и пусть она сама растапливает его железную волю.

Что дело ей удастся, представлялось мне вполне вероятным. Отличаясь от моей тети Агаты во всех отношениях, кроме одного, Коротышка, подобно этой выдающейся мегере, обладает властным характером. Когда ей от тебя чего-то надо, ты оглянуться не успел, как уж подчинился и делаешь что требуется. Причем всегда так было, с самых ранних детских лет. Помню, раз в нашем совместном танцклассе она дала мне апельсин, превратившийся с возрастом в сине-желтую плесневелую кашу, и распорядилась, чтобы я швырнул им в нашу наставницу, которая чем-то, забыл уже чем, заслужила ее неудовольствие. И я это безропотно выполнил, хотя и знал, как горька будет расплата.

– Привет, – произнес я, уклоняясь от попыток мерзкого животного положить мне на плечи передние лапы и поточить язычище об мое лицо. Указав большим пальцем, я представил: – Гасси.

Коротышкино лицо осветилось восторгом. Мотор обаяния был сразу же запущен на все обороты.

– О, так это и есть мистер Финк-Ноттл? Как поживаете, мистер Финк-Ноттл? Я так рада с вами познакомиться, мистер Финк-Ноттл. Как удачно, что мы встретились. Я хотела обсудить с вами некоторые детали постановки.

– Мы как раз на эту тему сейчас говорили, – заметил я. – Гасси немного упирается насчет того, чтобы играть Пата.

– Неужели?

– Я подумал, может, тебе захочется уговорить его. Я вас оставлю вдвоем, – сказал я и немедленно дал стрекача. Заворачивая за угол, я оглянулся: Коротышка держалась одной изящной рукой за лацкан его пиджака, а другой изящной рукой делала умоляющие заискивающие жесты, что даже для самого скудоумного и некритичного наблюдателя могло означать лишь одно: обработку по первому разряду.

Довольный, я направил шаги в «Деверил-Холл», настороженно поглядывая направо и налево, не рыщет ли поблизости которая-нибудь из теть. Так я живой и невредимый добрался до своей комнаты. Полчаса спустя, когда я сидел в задумчивости, блаженно покуривая сигарету, прибыл Гасси, и я сразу же понял, что это уже не тот хмурый и надутый Финк-Ноттл, который так беспощадно отказал в месте под солнцем Пату и Майку, когда мы с ним общались предыдущий раз. Теперь он был сама бодрость, лицо сияет, в петлице пиджака – цветок, которого прежде там уж точно не было.

– Привет, привет, Берти, – говорит Гасси. – Послушай, Берти, почему же ты мне не сказал, что мисс Перебрайт – это Кора Старр, кинозвезда? Я ее давний горячий поклонник. Чудесная девушка, правда? И совсем не похожа на брата, которого я всегда считал и буду считать первой скотиной Британии. После нашего разговора я увидел этот скетч с диалогом невпопад в совершенно новом свете.

– Я так и думал.

– Поразительно, такая миловидная девушка, а имеет ум острый, как бритва, да еще способна излагать свои доводы с кристальной ясностью, и сразу видишь, что она во всем права.

– Да, юная Коротышка – убедительная язва.

– Я бы предпочел, чтобы ты не называл ее язвой. Коротышка, так вы ее зовете? Очень милое прозвище.

– Так что же вы решили? Ты играешь в скетче?

– О да, мы с ней обо всем договорились. Она полностью опровергла мои возражения. Мы еще раз просмотрели текст после твоего ухода, и ей удалось склонить меня к ее точке зрения, что это простой, здоровый юмор, а вовсе не непристойное шутовство. Дешевка, конечно, зато, как доказала мне мисс Перебрайт, написано очень сценично. Она уверена, что я буду иметь шумный успех.

– Да, у тебя публика со скамеек попадает от хохота. Мне очень жаль, что я сам не могу выступить в роли Пата.

– Я думаю, это даже к лучшему. Не твой типаж, по-моему.

– Очень даже мой типаж, – возмутился я. – Я бы сыграл потрясающе.

– А Коротышка считает, что нет. Она говорит, она очень рада, что ты выбыл из игры и я занял твое место. Она говорит, роль требует широкой, жизненной трактовки, а ты слишком мельчишь. Это роль, для которой нужна яркая индивидуальность и точный расчет времени, и Коротышка сразу поняла, как только увидела меня, что перед нею идеальный Пат. Девушки с таким опытом, как у нее, чувствуют подобные вещи моментально.

Я сдался. С актерами-любителями спорить бесполезно, а Огастус Финк-Ноттл за двадцать минут общения с Коротышкой явно переродился из безобидного охотника за тритонами в типичного актера-любителя, какие попивают портвейн в винных погребках и зовут один другого «голˆуба ты моя» в самом что ни на есть доподлинном американском духе. Еще мгновение, и он, пожалуй, меня начнет величать «голˆубой».

– Ладно, что толку теперь об этом говорить, – вздохнул я. – Все равно ведь я не могу выступить. Мадлен не понравилось бы, если бы ее нареченный жених показался на публике при зеленой бороде.

– Да, она девица со странностями.

Мне показалось, что я могу стереть с его лица эту дурацкую ухмылку, надо лишь кое о чем ему напомнить.

– Ну а как же Доббс?

– Что – Доббс?

– В предыдущем нашем разговоре ты выражал беспокойство, из-за того что тебе придется отколотить полицейского Доббса зонтиком.

– Ах, Доббс! Его не будет. Отказался от роли. Когда мы проводили ознакомительную читку, он как раз подошел и стал подавать реплики за Майка, но оказался совершенно безнадежен. Ни техники, ни индивидуальности. И не слушает режиссера. На каждом слове принимается спорить с трактовкой постановщика. Коротышка в конце концов не выдержала и стала на него орать, он тоже не выдержал и стал орать на нее, и кончилось тем, что этот ее пес разволновался и цапнул его за ногу.

– Боже мой!

– Да, это создало неблагоприятную обстановку. Коротышка выступила в защиту пса, и очень убедительно, в том смысле, что он, может быть, с самого юного возраста, совсем еще крошкой, подвергался преследованиям полиции, и поэтому если он и вонзит иной раз зуб в подвернувшегося полисмена, то на вполне законном основании; но Доббс не соглашался с ее точкой зрения, что проступок животного заслуживает всего лишь выговора. Он взял его под стражу и намерен держать в полицейском участке до тех пор, пока не удостоверится, что это его первый укус. Надо так понимать, что собака, на чьем счету только один укус, имеет довольно крепкие позиции в глазах закона.

– Но Сэм Голдуин укусил вчера Силверсмита.

– Вот как? Ну, если это станет известно, боюсь, у обвинения появится крупный козырь. Но я еще не досказал. Коротышка вполне обоснованно разозлилась на неуступчивость Доббса и исключила его из спектакля и теперь собирается ввести на освободившееся место своего брата. Тут есть, конечно, риск, что викарий его узнает и получится неловкость, но она думает, что в зеленой бороде он станет неузнаваем. А я от души рад, что моим партнером в скетче будет Перебрайт, я, кажется, не знаю другого человека, кого бы мне так же приятно было бы отдубасить зонтом, – задумчиво заключил Гасси и добавил, что только бы ему достать этим предметом до Китекэтовой башки – чертов Китекэт решит, что в него ударила молния. Было ясно, что времени, великому целителю, придется немало потрудиться, прежде чем Гасси забудет и простит.

– Впрочем, некогда мне тут с тобой судачить, – сказал он затем. – Коротышка пригласила меня на завтрак в доме викария, так что я тороплюсь. Я забежал только передать тебе стихи.

– Какие еще стихи?

– Про Кристофера Робина. Вот они.

Он вручил мне тоненькую тетрадочку стихов, и я недоуменно спросил:

– Зачем это?

– Ты их декламируешь в концерте. Не все, а те, что помечены крестиком. Их должен был читать я, Мадлен придает этому большое значение – ты ведь знаешь, стихи про Кристофера Робина она обожает, – но теперь мы с тобой поменялись номерами. Честно признаюсь, у меня стало гораздо легче на душе. Там есть один стишок про то, как кто-то скачет – «прыг-скок, скок-поскок», который… Словом, как я уже сказал, у меня стало легче на душе.

Тоненькая тетрадочка выскользнула из моих похолодевших пальцев, глаза непроизвольно полезли на лоб.

– Но разрази меня гром!..

– Нет никакого смысла говорить «Разрази меня гром!». Думаешь, я не сказал «Разрази меня гром!», когда она навязала мне эти рвотные стишки? У тебя нет выбора. Она решительно требует, чтобы они были включены в программу выступлений. И после концерта первым делом пожелает узнать, как их принимала публика.

– Но грубый зритель, который столпится позади последних скамеек, бросится на эстраду и линчует меня.

– Вполне возможно. Правда, у тебя будет одно утешение.

– Какое?

– Мысль, что все происходящее с тобой – часть единой великой цепи, ха-ха-ха, – ответствовал Гасси и, злорадно улыбаясь, покинул сцену.

В таком духе прошел весь мой первый день в «Деверил-Холле», до краев наполненный глубокими провалами и нерешенными проблемами.

Глава 10

В последующие дни эти глубокие провалы только еще углубились и нерешенные проблемы сделались еще проблематичнее. Я объявился в «Деверил-Холле» в пятницу вечером. К утру вторника стало беспощадно ясно: я теряю форму, и если тучки не переменят свою политику и не начнут в ближайшем будущем сиять серебряной изнанкой гораздо щедрее, чем до сих пор, я просто-напросто окончательно сопьюсь.

Не большое удовольствие – очутиться в логове плотоядных теток, которые хлещут хвостами и не отводят от тебя свирепых, горящих глаз. Не так-то весело сознавать, что через пару дней тебе предстоит выйти на эстраду перед собравшимися жителями деревни, многие из которых наверняка запаслись разного рода тухлыми овощами, и сообщить им, что Кристофер Робин скачет – «прыг-скок, скок-поскок». Сильно угнетает человека необходимость отзываться на имя Огастус, и можно себе представить более приятные переживания, чем постоянный страх, как бы вдруг не явился в гости кто-нибудь вроде тети Агаты или Мадлен Бассет и не подверг тебя разоблачению и позору. Тут все ясно, и двух мнений быть не может.

Но не одни только эти обрывки великой цепи способствовали размягчению и оттопыриванию верхней губы Вустера. Нет, вершиной терзаний, из-за которых у меня днем кружилась голова, а по ночам выступал пот по всему телу, и я сделался похож на рекламное изображение «несчастного страдальца» до того, как он начал принимать «микстуру Милгрэма от мигрени», – было угрожающее поведение Гасси Финк-Ноттла. Я наблюдал за Гасси, и на душу мне падала черная тень невыразимого страха.

Не знаю, падала ли вам когда-нибудь на душу черная тень невыразимого страха. Со мной это бывало в давние времена, когда я проживал зеленым младшеклассником в школе-интернате «Малверн-Хаус», что в Брамли-он-Си, и преподобный Обри Апджон, бывало, закончив свои ежедневные сообщения, кратко объявлял, что после вечерней молитвы ждет Вустера у себя в кабинете. Теперь чувство страха посетило меня во время описанного в предыдущей главе нашего с Гасси разговора, затем оно все крепло и росло, покуда я не превратился в то, что зовется обычно жертвой острейших опасений.

А вы ничего такого не заметили в этом разговоре? Ничего, что могло показаться многозначительным, отчего бы вы встрепенулись и промолвили, хлопнув себя по лбу: «Э-э, постойте-ка!» Неужели нет? Значит, вы проморгали главное.

В первый день я почуял лишь смутную тревогу. На второй день появились некие подозрения. А к вечеру третьего подозрения сменила уверенность. Доказательства были все налицо, и обойти их не представлялось возможным. Забыв, что в «Лиственницах» в Уимблдон-Коммон проживает девушка, его нареченная невеста, которая должна стать его верной подругой до могилы и которая взбеленилась бы, как бешеный бык, запутавшийся в липучку от мух, узнай она, что он подался на сторону, Огастус Финк-Ноттл без оглядки влюбился в Коротышку Перебрайт.

Вы можете здесь сказать: «Брось, пожалуйста, Бертрам, ну что за выдумки» или: «Вздор, Вустер, все это пустые фантазии». Однако могу заверить, не один я заметил, что происходит. Пять вполне реальных теток тоже это заметили.

– Ну, знаете ли, – язвительно произнесла леди Дафна Винкворт перед вторым завтраком, когда Силверсмит передал от только что звонившего Гасси, что он-де и на этот раз останется перекусить в доме священника. – Мистер Вустер, кажется, совсем переселился к мисс Перебрайт. «Деверил-Холл» для него как бы гостиница, куда можно прийти, а можно не прийти, смотря по настроению.

А тетя Шарлотта, когда ей повторили это замечание через слуховое устройство, хмыкнула и высказалась в том духе, что, мол, подумаешь, великая честь – какой-то прыщавый хлыщ снизошел до ночевки в их доме, – передаю своими словами, понятное дело.

И надо сказать, что их особенно и винить-то нельзя за такую злобу. Ничто не пронзает беспощаднее сердце хозяйки, чем постоянные самовольные отлучки гостя, а Гасси теперь крайне редко являлся на общую кормежку в «Деверил-Холле». Он обедал, полдничал и ужинал у Коротышки. С той первой встречи возле здания почты он не отходил от нее ни на шаг. Пристал, ну просто как горчичник к боку.

Словом, вам будет нетрудно понять, отчего у меня появились темные круги под глазами и постоянное трепыхание под ложечкой, словно я наглотался мышей сверх всяких разумных норм. Теперь не хватало только, чтобы леди Дафна Винкворт настрочила письмо тете Агате с известием, что ее племянничек угодил в лапы крайне неподходящей юной особы – «голливудская кинодива, вообрази, дорогая!». Я отчетливо представлял себе, как она это пишет, будто смотрел ей через плечо, – и как моя почтенная родственница, взяв ноги в руки, явится в «Деверил-Холл». А что тогда? Полный крах, отчаяние и погибель.

Нормальный шаг в таких случаях, когда хладная рука безнадежности перекрывает кислород боевому другу, – это, конечно, связаться с Дживсом и узнать, что может предложить он. Поэтому, встретив в коридоре после обеда горничную Куини, я попробовал узнать от нее местонахождение Дживса.

– Послушайте, – обратился я к ней, – вы, случайно, не знаете, где Дживс? Ну этот, слуга Вустера.

Она устремила на меня непонимающий взгляд. Ее глаза, обычно лучистые, как две звезды, смотрели тускло и были красноваты по контуру, лицо показалось мне явно осунувшимся. Общая картина, одним словом, свидетельствовала о том, что мы имеем дело с горничной, которая то ли повредилась умом, то ли переживает тайное горе.

– Как вы сказали, сэр? – переспросила она страдальчески.

Я повторил вопрос, и на этот раз его смысл до нее, видимо, дошел.

– Мистера Дживса здесь нет, сэр. Мистер Вустер отпустил его в Лондон. Он намеревался посетить какую-то лекцию.

– О, вот как. Спасибо, – сказал я упавшим голосом. Это был удар. – А вы не знаете, когда он вернется?

– Нет, сэр.

– Понятно. Благодарю вас.

И я проследовал по коридору в свою комнату, чтобы там на досуге проанализировать создавшееся положение.

Спросите деятелей, которые вращаются в дипломатических кругах и привыкли решать сложные государственные вопросы, они вам подтвердят, что, когда дела заходят в тупик, бесполезно просто просиживать штаны и закатывать глаза к небу – надо засучивать рукава, изучать возможности и принимать неотложные меры через соответствующие каналы. Только так есть надежда подыскать лекарство от грозящей беды. И теперь, подумав изо всех сил, я пришел к выводу, что тут, пожалуй, поможет безотлагательный разговор по душам с Коротышкой, в ходе которого надо будет указать ей на страшную опасность, какой она подвергает старого друга и соученика по танцклассу, позволяя Гасси целыми днями блеять и резвиться вокруг себя.

Приняв такое решение, я снова вышел в коридор, и через несколько минут меня можно было заметить пробирающимся под полуденным солнцем по парку в направлении деревни Кингс-Деверил. И меня заметили. Заметил не кто-нибудь, а леди Дафна Винкворт. Я уже был вблизи ворот, еще мгновение – и я на свободе. Но тут некто произнес мое имя – вернее, имя Гасси, – и я увидел в кругу розовых кустов помянутую грозную даму. В руке она держала садовый опрыскиватель, из чего я заключил, что местным насекомым-вредителям и лиственным вшам достанется от нее на орехи.

– Подойдите сюда, Огастус, – скомандовала леди Дафна.

Вот уж чего бы я никогда не сделал по своей доброй воле даже в лучшие времена, у меня от этой опасной женщины и так шерсть на холке становилась дыбом, а в данную минуту вид у нее был еще на десять градусов опаснее обычного. Голос холодный, взгляд ледяной, и мне положительно не нравился этот опрыскиватель, который она держала наперевес. Ясно, что по какой-то непонятной причине я упал в глазах леди Дафны приблизительно до уровня лиственной вши, и, судя по всему, она способна сейчас при малейшей провокации нажать гашетку и запузырить прямо мне в физиономию смертельную дозу ядовитой жижи.

– А, привет, привет, – произнес я, изо всех сил стараясь изобразить непринужденность, но где уж там. – Опрыскиваете розы?

– Не говорите со мной, пожалуйста, о розах.

– Хорошо, хорошо, не буду. – У меня и не было особого желания говорить с ней о розах. Я просто импровизировал, чтобы заполнить паузу.

– Огастус, что это такое?

– Прошу прощения, мадам?

– Вам бы лучше попросить прощения у Мадлен.

Тут что-то загадочное. Я не понял. Возможно ли, что сиятельная британская дама просто плетет несусветную чушь?

– Несколько минут назад при мне на ваше имя от Мадлен пришла телеграмма. Ее передали по телефону с почты. Их иногда доставляют, а иногда диктуют по телефону.

– Понятно. Как кому вздумается.

– Сделайте одолжение, не перебивайте. В данном случае на почте воспользовались телефоном, а поскольку я как раз проходила мимо, когда раздался звонок, я сняла трубку и записала то, что они продиктовали.

– Ужасно любезно с вашей стороны, – ввернул я, уверенный, что лестью дела не испортишь.

Однако в данном случае я ошибся. Леди Дафне моя реплика пришлась не по вкусу. Она нахмурила брови, подняла на изготовку опрыскиватель, но потом, по-видимому, вспомнив, что она из честного рода Деверилов, все-таки опять опустила.

– Я уже просила вас не перебивать. Так вот, текст я записала. Он у меня при себе. Нет, – поправилась она вскоре, перерыв все карманы. – Вероятно, я оставила записку на столе в холле. Но содержание могу вам передать. Мадлен пишет, что со времени вашего приезда в «Деверил-Холл» не получила от вас ни одного письма и желает знать почему. Она очень огорчена вашим безобразным отношением, и неудивительно, я бы сказала. Вам известна ее чувствительность. Вы же должны были писать ей ежедневно. У меня нет слов, чтобы выразить возмущение вашим бессердечием. И это – все, Огастус, – заключила она, отпустив меня властным жестом, исполненным такого омерзения, как будто я не просто лиственная вошь, а лиственная вошь, не достигающая даже среднестатистического для лиственной вши уровня приличия. На подкашивающихся ногах я поплелся прочь и, нащупав садовую скамейку, плюхнулся на нее.

Полученное известие, как вы сами понимаете, подействовало на меня, точно удар по голове носком, в который плотно набит мокрый песок. Только однажды за всю мою биографию я испытал нечто подобное по силе эмоций – когда Фредди Виджон в «Трутнях» раздобыл автомобильный клаксон и в тот момент, когда я переходил через Дувр-стрит в состоянии, обычно называемом мечтательным, бибикнул мне прямо в ухо.

Мне даже в голову не приходило, что Гасси может не писать ежедневных писем мадемуазель Бассет. Он ведь с этим намерением прибыл в здешний питомник теток в духе Эдгара По. И я был уверен, что он свое обязательство выполняет. Теперь можно было безо всяких графиков представить себе будущее, если он продолжит в том же духе. Еще немного молчания с его стороны, и la Бассет явится сюда для расследования собственной персоной, а уж при мысли о том, что из этого произойдет, от страха стыла кровь и скрючивались пальцы на ногах.

Так я сидел, весь в апатии, с отвисшим подбородком, уставившись невидящими глазами на красоты пейзажа, минут, наверно, десять. Но потом взял себя в руки и отправился дальше. Справедливо замечено, что Бертрам Вустер может плюхаться на садовые скамейки и какое-то время сидеть совершенно потерянный, однако непотопляемый дух Вустеров рано или поздно к нему обязательно возвратится.