Текст книги "Брачный сезон. Не позвать ли нам Дживса? (сборник)"

Глава 6

Вблизи Эсмонд Хаддок – в полном соответствии с описанием, полученным от Китекэта, – действительно смахивал на греческого бога, так что понятна озабоченность влюбленного, чьей невесте угрожало очутиться под сенью роз в обществе подобного кавалера. Эдакий ладный, прямой, – сейчас, правда, он развалился на стуле, но я говорю вообще, – широкоплечий малый лет под тридцать, с таким профилем, который, по-моему, но надо будет все-таки уточнить у Дживса, называется байроническим. Словом, помесь поэта с чемпионом по кикбоксингу.

Вы бы не удивились, узнав, что этот Эсмонд Хаддок – автор венка сочных и темпераментных сонетов, за которые его высоко ценили в Блумсбери, – в нем с первого взгляда видно было человека, который не хуже прочих способен рифмовать «кровь» с «любовью». Не удивились бы вы и тому, что недавно он одним ударом завалил быка. Вы бы просто подумали: ну и осел же этот бык, что связался с парнем, имеющим такой внушительный объем грудной клетки!

А вот что вызывало изумление, это что подобный супермен имел, по свидетельству Коротышки, привычку кротко слушаться своих теток. Если бы не Коротышкины показания, я бы сказал, что рядом со мной за столом сидит племянник, способный противостоять злейшей из теток, и она у него по струнке ходит. Хотя, конечно, по внешнему виду не всегда можно правильно судить. Немало есть таких молодцов, на портретах в печати – эдакий властный, авторитетный мужчина с курящейся трубкой в зубах, а никнет, как копировальная бумажка в машинке, под взглядом престарелой родственницы.

Эсмонд Хаддок налил себе портвейна, и в столовой наступила минута молчания, как обычно бывает, когда два сильных мужчины, формально не представленные друг другу, остаются наедине. Он вдумчиво потягивал вино, а я сидел и не отрывал глаз от графина. Здоровый был такой графин и полный – под завязку.

Сначала хозяин не начинал разговора, а просто молчал и пил. Вид у него, как я уже сказал, был задумчивый. У меня создалось впечатление, что он размышляет над каким-то серьезным вопросом. Наконец он нарушил затяжное безмолвие.

– Послушайте, – обратился он ко мне, как будто бы слегка обескураженный. – Вот вы рассказали анекдот.

– Да, и что?

– Про двоих в поезде.

– Верно.

– Я как-то отвлекся во время вашего рассказа и, кажется, чего-то недопонял. Вроде бы двое мужчин едут в поезде и поезд остановился на станции, так?

– Так.

– И один сказал: «Это Гатвик», – а другой тип сказал: «Надо бы выпить». Правильно?

– Не совсем. Поезд остановился на станции Торнвик, а этот тип сказал, что, по его мнению, в тот день был понедельник.

– А на самом деле был не понедельник?

– Да нет же, дело в том, что они оба были глухие. Ну, и когда один сказал: «Это Гатвик», – второй решил, что он говорит: «Вторник», – и ответил: «Я тоже». Вернее, нет, не так…

– Понимаю. Очень смешно, – сказал Эсмонд Хаддок.

Он снова налил себе и, должно быть, при этом заметил мой страстный, жадный взор – наверно, вот так голодный волк разглядывал бы встречного русского крестьянина. Эсмонд Хаддок вдруг встрепенулся, будто спохватился, что поступает не совсем по правилам.

– Послушайте, – произнес Эсмонд Хаддок, – а вам никак нельзя предложить стаканчик?

Я понял, что наша застольная беседа наконец-то приняла правильное направление.

– По правде сказать, – говорю, – я бы не отказался попробовать. Интересно все-таки, что это за штуковина. Виски называется? Или кларет, или как его там еще?

– Портвейн. Вам, наверно, не понравится.

– Отчего же. Я думаю, может, и понравится.

И уже минуту спустя я мог положа руку на сердце объявить, что мне действительно понравилось. Это был отличный старый портвейн, ядреный и насыщенный, и вопреки голосу здравого рассудка, напоминавшему, что его следует пить маленькими глотками, я разом опрокинул всю заздравную чашу.

– Уф-ф, хорош, – произнес я.

– Да, считается, что неплохая марка. Еще?

– Благодарю.

– Я тоже выпью еще стаканчик. Бывает пора, когда человеку необходимо подкрепиться, как я убедился на собственном опыте. «Для наших душ настали дни суровых испытаний»[12]12
  Фраза из памфлета «Американский кризис» известного публициста и политического деятеля Т. Пейна.


[Закрыть]. Знаете такое выражение?

– Нет, это что-то новенькое. Сами сочинили?

– Слышал где-то.

– Сказано в самую точку.

– По-моему, тоже. Еще?

– Благодарю.

– И я к вам присоединюсь. Сказать вам одну вещь?

– Валяйте.

Я дружественно подставил ухо. Три кубка славного напитка исполнили меня добрым расположением к хозяину дома. Не помню, чтобы я когда-нибудь раньше с первой встречи проникался к кому-нибудь такой симпатией. И поэтому, коль скоро ему пришла охота поделиться со мной своими заботами, – пожалуйста, я готов слушать, как хороший бармен давнего ценного клиента.

– Я потому упомянул «дни для наших душ суровых испытаний», что как раз с такими днями я сам сейчас столкнулся. Моя душа охвачена терзаниями, знаете ли. Еще портвейна?

– Благодарю. Оказывается, это хитрая штука, начнешь пить – и входишь во вкус. Так почему же твоя душа охвачена терзаниями, Эсмонд? Ты не возражаешь, чтобы я звал тебя Эсмондом?

– Мне самому так даже больше нравится. А я давай буду звать тебя Гасси.

Такое неожиданное предложение, естественно, поразило меня самым неприятным образом, так как, на мой вкус, из всех мыслимых имен хуже Гасси нет. Но я тут же спохватился и сообразил, что в роли, за которую я взялся, приходится испытывать наряду с радостями также и огорчения. Мы осушили стаканы, и Эсмонд Хаддок наполнил их снова. Королевское гостеприимство, я бы сказал.

– Эсмонд, – говорю, – я бы сказал, что ты по-королевски гостеприимный хозяин.

– Спасибо, Гасси, – отвечает он. – А ты по-королевски любезный гость. Но ты спрашиваешь, почему моя душа охвачена терзаниями? Я тебе отвечу, Гасси. Только сначала я должен сказать, что мне нравится твое лицо.

На это я заметил, что и мне его лицо тоже нравится.

– У тебя лицо честного человека, – продолжал он развивать свою мысль.

Я сказал, что у него тоже.

– Я с первого же взгляда понял, что такому лицу можно доверять. То есть ты внушаешь мне доверие.

– Ну, ясно.

– А то бы, в противном случае, я бы тебе нипочем не доверился, если ты меня понимаешь. Дело в том, что сказанное мною тебе не должно пойти дальше, Гасси.

– Ни на полшага, Эсмонд.

– Так вот. Причина, по которой моя душа охвачена терзаниями, состоит в том, что я всеми фибрами моего существа люблю одну девушку, а она дала мне отставку. У любого душу охватят терзания, разве нет?

– Еще бы.

– Ее имя… Но разумеется, называть имена я не буду.

– Конечно.

– Это не по-джентльменски.

– Ясное дело.

– Просто скажу, что ее зовут Кора Перебрайт, Кора Коротышка, как называют ее близкие. Ты, естественно, с ней не знаком. Помню, когда я упомянул, что ты приедешь сюда, она сказала, ссылаясь на общих знакомых, что ты – первостатейный обормот и, в сущности, псих ненормальный, хотя сама она тебя никогда в глаза не видала. Ты, правда, можешь знать ее по фильмам. В кино она известна под именем Коры Старр. Видел ее?

– А как же.

– Ангел во образе человека, ты не находишь?

– Без сомнения.

– Вот и я так думаю, Гасси. Я влюбился в нее задолго до того, как мы познакомились. Я часто ходил на фильмы с ее участием. И когда старик Перебрайт сказал как-то, что к нему приезжает племянница и будет вести его дом и что она из Голливуда, я спросил: «Вот как? Кто же это?» – а он ответил: «Кора Старр», – я едва на ногах устоял, Гасси, поверь.

– Верю, Эсмонд, конечно, верю. Продолжай же. Ты меня страшно заинтриговал.

– Вскоре она приехала. Старик Перебрайт нас познакомил. Взоры наши встретились.

– Ну, ясно.

– И не прошло и двух дней, как мы переговорили и пришли к общему мнению, что мы – родные души.

– Но потом она дала тебе от ворот поворот?

– Да, потом она дала мне от ворот поворот, но вот что я тебе скажу, Гасси. Хоть она и дала мне от ворот поворот, все равно она – путеводная звезда моей жизни. Мои тети… Еще портвейна?

– Благодарю.

– Мои тети, Гасси, постараются заморочить тебя баснями, что будто бы я люблю мою кузину Гертруду. Не верь ни единому слову. Вскоре после того, как Таратора дала задний ход, я поехал в Бейсингсток и пошел там в кино, и в том фильме был один малый, его отвергла любимая девушка, а он, чтобы она подумала хорошенько и пересмотрела свое решение, начал увиваться за другой.

– Старался возбудить в ней ревность?

– Вот именно. По-моему, неглупая мысль.

– Очень даже неглупая.

– И я подумал: если я начну увиваться за Гертрудой, возможно, Коротышка еще передумает. И стал увиваться.

– Понимаю. Рискованное, однако, дело, а?

– Рискованное?

– Что, если ты перестараешься и окажешься чересчур обаятельным? Ведь ты разобьешь ей сердце.

– Кому? Коротышке?

– Да нет, своей кузине Гертруде.

– О, с ней все в порядке, она влюблена в Коротышкиного брата. Сердцу Гертруды опасность не угрожает. Может, выпьем за успех моего предприятия, как ты считаешь, Гасси?

– Блестящая мысль, Эсмонд.

Я был, как вы легко поймете, страшно доволен. Грозная тень Эсмонда Хаддока больше не висела над жизнью Китекэта. Китекэту незачем беспокоиться из-за прогулок среди роз. Можно безо всяких опасений хоть на целый день выпустить Эсмонда Хаддока в розарий, где пребывает Гертруда Винкворт, и не опасаться никаких последствий. Я поднял стакан и осушил его за счастье Китекэта. Не берусь утверждать, что на глаза мои навернулись слезы умиления, но вполне возможно, что и навернулись.

Жалко было, конечно, что, не знакомый по условиям игры с Коротышкой, я не мог тут же на месте осчастливить Эсмонда Хаддока и вернуть в его жизнь померкший солнечный свет. Для этого мне достаточно было бы пересказать ему то, что я слышал от самой Коры Коротышки, а именно: что она его по-прежнему любит. Но пришлось ограничиться советом, чтобы он не терял надежды, а он сказал, что вовсе и не теряет, ни за какие графины.

– И я скажу тебе, Гасси, почему я не теряю надежду. Пару дней назад случилось одно многозначительное событие. Она обратилась ко мне с просьбой спеть песню на этом ее дурацком концерте, который она устраивает в деревне. Вообще-то, понятно, я такими делами не занимаюсь, но тут особые обстоятельства. Я ни разу в жизни не пел на деревенских концертах. А ты?

– Я – да. Много раз.

– Кошмарное, должно быть, испытание?

– Да нет, мне понравилось. Публике, может, и не очень сладко приходилось, но я получал удовольствие. Значит, ты волнуешься перед выступлением, Эсмонд?

– Честно сказать, Гасси, бывают минуты, когда от одной мысли об этом меня прошибает холодный пот. Но я напоминаю себе, что я – здешний молодой сквайр и пользуюсь любовью местных жителей, и поэтому все должно сойти благополучно.

– Правильный подход.

– Но тебе, наверно, интересно, почему ее просьбу, чтобы я выступил на этом ее концерте, будь он неладен, я назвал многозначительным событием? Сейчас объясню. Я вижу здесь недвусмысленное свидетельство того, что старая любовь не умерла. Нет, ведь правда, иначе с чего бы Коротышка стала просить меня выступить? Я, Гасси, возлагаю большие надежды на эту песню. Коротышка – эмоциональное, отзывчивое существо, и когда она услышит, как оглушительно меня приветствует восхищенная публика, на нее это подействует. Она смягчится. Растает. Я даже не удивлюсь, если она прямо так и скажет: «О, Эсмонд!» – и бросится мне на шею. Конечно, при условии, что меня не освищут.

– Тебя не освищут.

– Ты так думаешь?

– Никогда в жизни. Пройдешь на ура.

– Как ты меня утешил, Гасси!

– Стараюсь, Эсмонд. А что ты будешь петь? «Свадебную песнь пахаря»?

– Нет. Мне специально сочинили песню, слова тети Шарлотты, музыка тети Мертл.

Я поморщился. Не понравилось мне это. За время нашего с тетей Шарлоттой знакомства я что-то не заметил в ней признаков божественного огня. Конечно, не хотелось выносить приговор, не послушав, но я готов был на любое пари, что произведение, вышедшее из-под ее пера, будет, безусловно, не ахти.

– Слушай, – вдруг говорит Эсмонд Хаддок, – давай сейчас пройдемся вместе по моей песне, а?

– С большим удовольствием.

– Только сначала еще по глотку?

– Да, сначала еще по глотку. Благодарю.

Эсмонд Хаддок осушил стакан.

– Запев не будем трогать, там всякая чепуховина, «солнышко искрится, и щебечут птицы», все в таком духе.

– Согласен.

– Главное в этой песне – припев. Поется так. – Он набычился, как чучело лягушки, и заголосил: – Алло, алло, алло!

Я поднял руку:

– Минуточку. Что это должно означать? Телефонный разговор?

– Да нет же. Это охотничья песня.

– Ах, охотничья? Тогда понятно. А то я подумал, может, что-то наподобие шансонетки «Позвоню я моей милашке». Все ясно.

Он начал сначала:

 
Алло, алло, алло!
В лесу уже светло.
Поскачем на охоту мы, пам-пам,
Время подошло, Гасси.
 

Я опять поднял руку:

– Это мне не нравится.

– Что именно?

– Да вот «пам-пам» это.

– Просто такой аккомпанемент.

– И еще мне не нравится «Гасси». Получается ритмический перекос.

– А я разве спел: «Гасси»?

– Да. Ты спел: «Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло, Гасси».

– Оговорился.

– В тексте этого нет?

– В тексте, конечно, нет.

– Я бы посоветовал на концерте этого не вставлять.

– Не буду. Поем дальше?

– Давай.

– На чем я остановился?

– Лучше начни сначала.

– Правильно. Еще глоток портвейна?

– Разве только самую малость.

– Так. Начинаем опять с самого начала, опускаем запев про солнышко и птичек и так далее, и вот: «Алло, алло, алло! В лесу уже светло. Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло. Настал наш день, солнце и тень, алло, алло, алло!»

Кажется, мои дурные предчувствия насчет Шарлотты оправдывались. Это никуда не годилось. Будь ты хоть тысячу раз молодой сквайр, но кто вздумает выступить на деревенском концерте с такой ахинеей, тот неизбежно будет освистан.

– Все не так, – сказал я.

– Все не так?

– Ну подумай сам. Ты поешь: «Поскачем на охоту мы», – публика воодушевляется и готова слушать, что дальше, а ты опять за свое «алло, алло, алло». Возникает чувство разочарования.

– Ты так считаешь, Гасси?

– Я в этом убежден, Эсмонд.

– Тогда что же ты посоветуешь?

Я немного поразмыслил.

– Попробуй, например, так: «Алло, алло, алло! Уже совсем светло. Настигнем лису в полях и в лесу. Подтягивай крепче седло. Изведем всю породу звериному роду назло, назло, назло!»

– Вот это здорово!

– Сильнее впечатляет, а?

– Гораздо сильнее.

– А как у тебя там дальше?

Он опять набычился, как надутая лягушка.

 
Охотники трубят в рога,
Через канавы и стога —
По лисьему следу! Трубите победу!
Алло, алло, алло!
 

Я прикинул на глазок.

– Первые две строки приемлемы. «Стога – рога». Вполне сносно. Молодчина Шарлотта! Не подкачала. Но дальше не годится.

– Тебе не понравилось?

– Слабовато. Совсем никуда. Не знаю, кто у вас в Кингс-Девериле толпится на стоячих местах позади скамеек, но если такие же небритые бандиты, как те, каких приходилось наблюдать в зрительных залах мне, то ты просто спровоцируешь их на грубые выкрики и лошадиное фырканье. Нет, надо придумать что-нибудь получше. Постой-ка. Пора – ура – дыра… – Я снова потянулся за графином. – Придумал!

 
Пора, пора, пора,
Выезжаем с утра.
Пускай порвем мы брюки —
Дрожите вы, зверюки!
Ура, ура, ура!
 

Я более или менее рассчитывал сразить его наповал, и как рассчитывал, так оно и вышло. На миг он от восторга лишился дара речи, а потом сказал, что это сразу подымает всю вещь на недосягаемую высоту и он просто не знает, как меня благодарить.

– Потрясающе!

– Я надеялся, что тебе понравится.

– Как это тебе удается сочинять такое?

– Да так как-то, знаешь ли, само в голову приходит.

– Может быть, теперь пройдемся по всей авторизованной версии, а, старина?

– Да, никогда не откладывай на завтра, дружище.

Интересно, что, оглядываясь назад, всегда можешь точно указать момент, когда, в попойке ли или в каком-нибудь другом начинании, перешел некую грань. Взять, например, этот наш вечер совместного пения. Чтобы придать исполнению живинку, я взгромоздился на стул и стал размахивать графином на манер дирижерской палочки. И это, как я теперь вижу, было ошибкой. Дело действительно сразу пошло на лад, это факт, но у наблюдателя могло создаться ложное впечатление, будто перед ним картина пьяного дебоша.

А если вы вздумаете возразить мне, что в данном случае никакого наблюдателя не было, я спокойно отвечу, что вы не правы. Мы уже прошли «пускай порвем мы брюки» и приближались к вдохновенному финалу, когда за спиной у нас раздался голос.

Он произнес:

– Ну, знаете ли!

Это можно, конечно, сказать по-разному. Но в данном случае оратор, вернее, ораторша – а это была леди Дафна Винкворт – произнесла вышеприведенную фразу в стиле брезгливой вавилонской царицы, которая забрела к мужу в пиршественную залу, как раз когда вавилонская оргия начала набирать обороты.

– Ну, знаете ли! – промолвила почтенная дама.

Мне бы после Коротышкиных рассказов о теткопочитании Эсмонда Хаддока следовало быть готовым ко всему, но надо признаться, его обращение с вошедшей меня покоробило. Он повел себя как низкий раб и трусливый червь. Вероятно, взяв пример с меня, он тоже успел залезть на возвышение, правда, не на стул, а на стол, и размахивал бананом, который сейчас заменял ему плетку, но, заметив леди Дафну, скатился на пол, как мешок с углем, и вид у него стал такой виноватый, заискивающий, что противно было смотреть.

– Ничего, ничего, тетя Дафна! Все в порядке.

– В порядке?!

– Просто мы репетировали. Концертный номер. Ведь концерт уже совсем скоро, нельзя терять ни минуты.

– Ах вот как. Ну что ж. Мы ждем тебя в гостиной.

– Хорошо, тетя Дафна.

– Гертруда надеется, что ты сыграешь с нею в триктрак.

– Конечно, тетя Дафна.

– Если, разумеется, ты способен сейчас играть.

– Как же, как же, тетя Дафна.

И он, понурив голову, поплелся вслед за нею вон из столовой. Я хотел было пойти следом, но старая гусыня властным жестом преградила мне дорогу. Сходство ее с Уоллесом Бири заметно усилилось, и я подумал, что жизнь несчастных девчонок, которым выпала доля обучаться под присмотром беспощадной Винкворт, подобна полуторамесячному сроку на острове Солнечного Дьявола. Раньше я считал, что в школьном мире ближе всего к покойному капитану Блаю с брига «Баунти» стоит наш преподобный Обри Апджон, но теперь убедился, что рядом со свирепой старухой Винкворт он просто жалкий приготовишка.

– Огастус, это вы привезли огромного лохматого пса? – задала она мне вопрос.

Вам станет ясно, как подействовали на меня головокружительные события в «Деверил-Холле», когда я скажу, что в первую минуту я совершенно не понял, о чем идет речь.

– Пса?

– Силверсмит говорит, что он ваш.

– Ах, ну да, – спохватился я, когда память возвратилась на свое седалище. – Конечно, конечно. Разумеется. Вы имеете в виду Сэма Голдуина. Но только он не мой. Его владелица – Коротышка.

– Кто-о?

– Коротышка Перебрайт. Она попросила меня взять его на пару дней.

При упоминании Коротышкиного имени, как и раньше за обедом, у леди Дафны занялось дыхание и громко лязгнули зубы. Было очевидно, что Кора не пользовалась в «Деверил-Холле» любовью широких масс.

– Вы с мисс Перебрайт близко знакомы?

– О да, вполне, – ответил я и только тут сообразил, как это плохо согласуется с тем, что Коротышка сказала Эсмонду Хаддоку. Но его, к счастью, уже среди нас не было. – Она немного опасалась свалить животное на голову своему дяде без предварительного вспахивания, как говорится, поскольку он нельзя сказать что уж такой собаколюб. Вот она, пока то да се, и спихнула его мне. Сэм в конюшне.

– Нет, он не в конюшне.

– Значит, Силверсмит ввел меня в заблуждение. Он сказал, что распорядится поместить животное в конюшню.

– Он и распорядился поместить его в конюшню. Но оно убежало и только что как полоумное ворвалось в гостиную.

Я почувствовал, что здесь требуется утешительное слово.

– Сэм Голдуин вовсе не полоумный, – заверил я леди Дафну. – Он не относится к числу наших светлых умов, но совершенно нормален. А в гостиную ворвался потому, что рассчитывал застать там меня. Он воспылал ко мне бурной страстью и считает зря потраченной каждую минуту, проведенную вдали от меня. Так что, как только его привязали в конюшне, он принялся грызть веревку, чтобы вырваться на свободу и отправиться на поиски. Довольно трогательно, я бы сказал.

Но леди Дафна всем своим видом показала, что отнюдь не разделяет моего умиления. В ее взоре блистал огонь анти-Сэмизма.

– Во всяком случае, это было крайне неприятно. Ввиду того что вечер такой теплый, двери в сад оставили открытыми, и вдруг вбегает этот отвратительный зверь. Моя сестра Шарлотта испытала нервный шок, от которого теперь не скоро оправится. Животное налетело на нее сзади и гонялось за ней по всей комнате.

Я, конечно, промолчал – уж чего-чего, а тактичности нам, Вустерам, не занимать, – но про себя подумал, что это Шарлотте кара за сочинение куплетов «Алло, алло, алло, уже совсем светло», в другой раз пусть хорошенько подумает, прежде чем браться за перо. Теперь она получила возможность оценить ситуацию с точки зрения лисицы.

– А когда позвали Силверсмита, эта тварь укусила его.

Признаюсь, от такого известия я ощутил трепет восторга. «Ты лучше меня, Ганга Дин»[13]13
  Строка – рефрен из стихотворения Р. Киплинга, вошедшего в сборник «Казарменные баллады» (1892).


[Закрыть], – чуть было не процитировал я. Мне бы лично слабо было укусить Силверсмита, даже чтобы исполнить последнюю волю умирающей бабушки.

– От души сожалею, – сказал я вслух. – Не могу ли я тут что-нибудь сделать?

– Нет, спасибо.

– Я оказываю на Сэма большое влияние. Быть может, мне удастся убедить его, чтобы он на этом поставил точку, возвратился в конюшню и завалился спать.

– Этого не потребуется. Силверсмит справился с ним и запер его в чулан. Ну а поскольку, как вы сказали, он живет, вообще говоря, в доме священника, я незамедлительно отошлю его туда.

– Давайте я сам его отведу.

– Пожалуйста, не утруждайте себя. Я полагаю, что лучше всего вам немедленно отправиться в постель.

Предложение пришлось мне вполне по душе. С той самой минуты, как дамский пол отчалил из столовой, у меня слегка сжималось сердце в предвкушении тихого, уютного вечера в семейном кругу, который ожидал меня под здешними сводами после того, как стараниями Эсмонда и моими будет покончено с портвейном. Сами знаете, что такое эти тихие уютные вечера в старинном загородном доме, притом что состав участников преимущественно женский. Вас загоняют в угол и предъявляют семейные фотоальбомы. Поют вам народные баллады. Голова у вас начинает клониться подобно лилии на стебле, приходится то и дело рывком возвращать ее на исходную позицию, и так – до полного и окончательного изнеможения. Гораздо лучше ретироваться в свое логово прямо сейчас, тем более что мне необходимо повидаться с Дживсом, который должен был давно уже приехать на поезде с моим багажом.

Не скажу, чтобы слова этой женщины, содержавшие намек на то, что я упился по уши, меня совсем уж нисколько не задели. У нее явно сложилось обо мне превратное мнение, будто бы меня нельзя допускать в гостиные, так как я немедленно превращаю их в подобие портового кабака после прибытия флота в родную гавань. Но справедливость – неотъемлемая черта Вустеров, и я не виню эту добросовестно заблуждавшуюся леди. Я готов признать, что, когда входишь в столовую и застаешь там человека с графином в руке, который горланит песни, стоя на стуле, это действительно наводит на кое-какие предположения.

– Я и вправду немного устал с дороги, – ответил я ей.

– Силверсмит покажет вам, где ваша комната, – произнесла она, и тут я углядел, что дядя Чарли находится среди нас. А я и не заметил, как он возник. Он, подобно Дживсу, материализовался из пустоты. Очевидно, это у них семейное.

– Силверсмит.

– Да, мадам?

– Проводите мистера Финк-Ноттла в его комнату, – распорядилась леди Дафна, но чувствовалось, что ее подмывало сказать не «проводите», а «препроводите».

– Очень хорошо, мадам.

Я заметил, что он слегка прихрамывает, из чего можно было понять, что Сэм Голдуин достал в броске его икру, но спрашивать и уточнять я не стал, так как опасался, вдобавок к икроножной мышце, причинить еще боль его самоуважению. Я поднялся вслед за ним по лестнице и очутился в удобной, хорошо обставленной спальне, после чего с веселой душой пожелал ему спокойной ночи.

– Да, Силверсмит, – сказал я.

– Сэр?

– Мой человек приехал?

– Да, сэр.

– Пришлите-ка его ко мне.

– Очень хорошо, сэр.

Он удалился, и через несколько минут я увидел перед собой так хорошо мне знакомые черты.

Но это не были черты Дживса. Это были так хорошо мне знакомые черты Клода Кэттермола Перебрайта.