Текст книги "Владетельница ливанского замка"

– Ошибаешься, – отвечал Вальтер, говоривший теперь с удручающим спокойствием. – Большинство бейрутских офицеров имеют кое-какие деньги. Приехав в Сирию, чтобы сделать сбережения, они проедают здесь свои гроши. Есть и такие, у которых нет ничего, – я это знаю. Такие или делают долги, или же влачат в своих конурах такое существование, какое для тебя – уверяю тебя! – было бы совершенно невыносимо, судя по той манере, с какою ты только что обсуждал в Табари карту вин.

Он подумал и добавил:

– Я прекрасно знаю, – есть еще третья категория: это – Женатые. Но об этих я и говорить не хочу.

– Почему?

– Потому, что они офицеры только по имени. Я положил руку ему на плечо.

– Вальтер, выслушай меня.

– Ну?

– Вальтер, я не сержусь на тебя за эти слова. Не сержусь тем более, что, помнится, когда-то я говорил то же самое. Помнишь, это было в Алепе. Нам сообщили тогда о женитьбе одного из наших товарищей, Баранже. Неужели ты сказал бы сегодня то же самое, если бы узнал, что я женюсь?

– Да, – ответил он, – почему бы мне изменить свое мнение!

– Потому, что с тех пор капитан Баранже пал смертью храбрых при штурме Энтабы.

– Умирать одно, – возразил он, – а быть храбрым офицером – другое. То, что я говорил о Баранже, я скажу и о тебе. И даже больше.

– Даже больше?

– Да, потому что Баранже все равно остался бы служить в колониальных войсках. Женившись, он не жертвовал тем, чем пожертвуешь ты.

– Чем же я пожертвую?

Он взял меня за руку и сказал тоном, которого я никогда не забуду, – тоном, в котором упрек смешивался с чувством, способным вызвать самые безудержные слезы:

– Люсьен, Люсьен, неужели за такое короткое время ты мог забыть три года нашей совместной жизни?

Он почувствовал, что я слабею, и продолжал:

– Что ты мне сейчас сказал?.. Ведь это неправда? Эго только предположение? Тебе жениться – да это немыслимо! Такие люди, как ты, не женятся! Ведь это же неправда?

Я опустил голову.

– Нет, это правда! – ответил я.

Он не сделал ни единого движения. Я услышал только, как он тихо пробормотал:

– В таком случае, понимаю: все кончено.

– Войдем сюда, – произнес Вальтер.

Кажется, мы уже в шестой раз проходили перед электрическими фонарями кафешантана. Я молча последовал за своим товарищем.

В глубине залы на экране мелькали кадры кинокартины. Мы с трудом разыскали свободный столик в этой зале, темной, прокуренной и набитой публикой. Едва мы успели усесться, как вспыхнул свет. Мы увидели оркестр, группы посетителей за сто-

ликами, свободное пространство посередине, где в эту минуту собирались танцевать.

Публика состояла из туземцев, спокойно куривших свой кальян, унтер-офицеров и еще нескольких офицеров. Пять или шесть танцовщиц и певиц заведения, одетых в свои «рабочие» костюмы, с усталыми улыбками слонялись от столика к столику, равнодушно приставая к гостям с просьбой об угощении.

Зала была расположена на сваях, над волнами. Через окна, чернеющие в глубине ее, доносился шум моря и его йодистые испарения, насыщенные запахом ила. Ах, зачем Вальтер привел меня сюда.

К нам подошел официант.

– Подай что-нибудь, – кинул ему Вальтер, – что хочешь!.. Пепермент? Пусть будет пепермент.

Теперь он внимательно разглядывал кусочек льда, таявший в зеленом ликере, покрывая края рюмки седым налетом.

– Вальтер, – пробормотал я, – Вальтер!

– Ты, ты – женишься! – произнес он.

Голос его уже не звучал гневом, как раньше. Он прибавил еще:

– Пока ты мне этого не сказал, я еще надеялся. Думал, что ты вернешься к нам. Теперь – кончено!

Он повторил:

– Кончено!

Полотно экрана медленно свернулось, открыв маленькую сцену. Кино уступило место концерту. Появилась певица в лиловом платье. Под звон стаканов, бутылок, музыки она затянула печальным надтреснутым голосом свой унылый припев:

Что-то вспыхнет вновь и вновь:

То любовь!

То любовь!

Откинувшись на спинку стула, постукивая хлыстиком по мраморной крышке стола в такт ее словам, Вальтер принялся подпевать:

Что-то вспыхнет вновь и вновь…

– Слушай! – вскричал я, мне вдруг стало жутко. – Что мы здесь делаем? Уйдем скорей!

Он расхохотался.

– Э, ты скучен! Уходи, если хочешь… Но, знаешь, мне хочется познакомить тебя с Марусей. Это прелесть что за девчонка! Сейчас она придет пожелать нам доброго вечера, – она Уже кончила свой номер. Ее болтовня рассеет наше настроение. А это нам положительно необходимо.

– Вальтер!

– Прелестная девчонка, уверяю тебя. На что ты обижаешься?

Голос его вдруг стал низким и жестким.

– Видишь ли, эти женщины – настоящие жены для нас, бесприютных бродяг. Проведешь с такой одну только ночь, – и вот уж ты надолго получил противоядие, отвращение к более основательным глупостям.

Что-то вспыхнет вновь и вновь:

То любовь!

То любовь!

Маруся села между нами. Она была тоненькая, с робким взором и смешными остриженными волосами. Невозможно было видеть это жалкое существо без того, чтобы не подумать при этом о тех грошах, за которые можно было получить его.

Спустя несколько минут она робко заявила:

– Мне придется с вами расстаться.

– Почему? – спросил Вальтер, пробуждаясь от задумчивости.

– Потому что…

– Ну?

– Потому что, – она покраснела, – мне делают знаки оттуда мужчины, что пьют шампанское. Я должна сидеть с теми, кто пьет шампанское.

– Очаровательные нравы! – заметил Вальтер, разражаясь смехом.

Он стукнул по столу.

– Полдюжины шампанского сюда, – слышите? – полдюжины! Пустые бутылки предоставляю в распоряжение тех вот господ, желающих видеть за своим столом мадемуазель Марусю.

Пораженные таким неслыханным заказом, хозяин и лакеи засуетились вокруг нас. Маруся, гордая завистливыми взглядами своих подруг, толкнула меня локтем, указывая на Вальтера.

– Какой забавный, – сказала она.

Маруся пила шампанское. Я быстро опорожнил бокал, вылив его в ведро со льдом. Вальтер молчал, облокотившись на стол, положив подбородок на руки. Дым и пыль сгустились настолько, что электрические лампочки казались закутанными в желтую бумагу.

Вдруг Вальтер испустил вздох, напоминавший стон.

– Боже мой! – сказал он. – Как прекрасна, вероятно, в этот час луна, восходящая над Пальмирой.

– Пальмира? – повторила Маруся.

И, устремив на Вальтера восторженно-робкий взгляд, продолжала:

– Я не ездила дальше Бальбека. Мы выехали ночью с господами, которые здесь порядочно выпили и были слишком веселы, чтобы ложиться спать… Там есть храмы древних богов, как в Пальмире. Но Пальмира – это пустыня, не правда ли?

– Да, крошка, – серьезно произнес Вальтер. – Эго пустыня.

Она тоже облокотилась на стол. Пальцы ее исчезли в рыжих волосах. Глаза пристально смотрели вдаль. Вокруг нас все были слишком заняты собой, и никто не обращал внимания на наше странное трио.

– Ах! – воскликнула Маруся. – Если бы я только могла бросить свое ремесло, я бы с таким наслаждением тоже уехала туда… туда!

Схватив Вальтера за руку, я зашептал ему на ухо:

– Хочешь, я пошлю все к черту? Он вздрогнул и взглянул на меня.

– А женитьба? Я опустил голову.

– Не следует бросать слова на ветер! – горько произнес он.

Он глянул часы.

– Три часа ночи. Довольно этих глупостей. Поедем.

С террасы отеля «Бассул» в сумраке раннего рассвета виднелись уже высоты Ливана, поднимающиеся над гладкой поверхностью моря.

– Ты будешь мне писать?

– Буду.

– Еще минутку, – попросил я, отчаянно ища предлога, чтобы хоть немного отсрочить миг разлуки.

– Что такое?

– А митральеза33
  Митральеза – пушка с несколькими дулами для беспрерывной стрельбы картечью.


[Закрыть] второго взвода? Она была в таком плачевном состоянии, когда я эвакуировался.

– Д'Оллон докладывал о ней, когда взвод проходил через Деирец-Зор. Нам обещали ее заменить.

– А люди первого взвода получили холщовое обмундирование, как я просил?

– Получили.

Вальтер позвонил у двери. Послышались шаги швейцара, шедшего отворять.

– Где, когда мы теперь увидимся? – пробормотал я.

Где, когда? О, если бы в эту минуту мы оба могли предвидеть будущее!..

Я проснулся только около часа дня. Мне едва хватило времени, чтобы сделать кое-какие дела и заехать к полковнику Эн-нкену. Я расстался с Мишель около половины седьмого, а в семь был уже перед домом Гобсона. В переулке стояло два автомобиля – его собственный и чужой.

Мне отворил молодой слуга-индус в огромном белом тюрбане, какие можно встретить теперь лишь в дивертисментах Мольера. Он проводил меня в комнату, всю завешанную коврами. На маленьком дамасском столике стоял поднос с папиросами и виски. После двадцатиминутного ожидания я счел себя вправе воспользоваться и тем и другим. И тут только я вспомнил, что Гобсон назначил мне свидание не в семь, а в восемь часов.

Быть может, он еще не вернулся…

Однако мне казалось, что я различаю его голос в доносившемся до меня сквозь стену шуме голосов. Но благодаря коврам, заменявшим обои, он звучал очень глухо.

Когда на миг голоса повысились и раздался взрыв смеха, всякое сомнение исчезло. То был голос Гобсона. Другой принадлежал женщине, быть может, одной из молоденьких дам в розовом, виденных мною накануне.

Шум голосов вскоре сменился урчанием запущенного мотора автомобиля. Единственное окно гостиной выходило во внутренний сад. Мне ничего не удалось увидеть.

В тот же миг дверь распахнулась. Гобсон вошел, протягивая руку.

– Я извиняюсь…

– Это я должен извиниться. Я приехал на целый час раньше срока.

Обширный рабочий кабинет, куда он ввел меня, благоухал каким-то необычайным запахом смеси амбры и ванили. Гобсон отворил окно.

– Надеюсь, я не явился причиной преждевременного отъезда вашего гостя? – спросил я, улыбаясь.

Он тоже улыбнулся.

– О нет, нисколько!

И тотчас же перевел разговор на другую тему.

III

Весна уже начинала растапливать снега на склонах Саннина. Из окон моей канцелярии открывался вид на эту высокую гору, иссиня-белые покровы которой мало-помалу стали прорезываться

длинными бурыми бороздами. Далее, отрываясь от ливанских высот, взор мой принимался блуждать по морю. Порою, когда небо было особенно прозрачно, я различал мыс Батрун, за которым находится Триполи, – город пальм в еще большей степени, нежели Иерихон. Группа деревень со звучными названиями – Джебель, Шазир, Антилиас – белела на берегу моря.

В ярком свете дня перспектива менялась. Совсем игрушечной казалась маленькая маронитская церковка, прилепившаяся вон там к голубой скале. Взор искал пастыря этих домиков, похожих на скученное стадо серых коз. Что это за белые пятна на темной скатерти моря? Паруса или пена волн?

Но я без малейшего труда отрывался от этого сверкающего мира и принимался за дело. С первых же дней я заметил, что эта работа, страшившая меня раньше своей серостью, доставляла мне, напротив, необычайные ощущения. До сих пор я был лишь стрелкой, бегущей по циферблату. Теперь же, когда я стал одним из колес механизма, мне доставляло удовольствие изучать его, сознавать себя частью его. Я, боявшийся, что буду презирать себя за эту канцелярскую должность, теперь часто сожалел о своем прошлом существовании.

Эти долгие переезды верхом или на спине верблюда, переносившие меня из Оронты на Тигр, из Тавра в Ливан! Теперь мне казалось, что я выполнял их как машина. В эту минуту я находил удовольствие проникать в скрытые цели, уяснить себе наконец значение тех маневров, которые производил когда-то с завязанными глазами на необозримой шахматной доске пустыни.

Здесь, в моей тесной канцелярии Большого Сераля, я еще больше наполнялся гордостью от сознания важности лежавшего на мне долга, – еще больше, чем тогда, когда носился со своими мегаристами, преследуя какого-нибудь туземца. В сотнях бумаг, заметок, разноцветных карточек, которые я разбирал и сортировал без передышки с какой-то мелочной любовью, заключалась вся французская эпопея в Сирии, возникшая и развертывавшаяся на моих глазах в чудовищных интригах наших врагов и наших союзников.

Каждый из этих документов был пропитан кровью, золотом, предательством, самоотвержением. Благодаря им я узнавал, что такое-то высокое лицо, перед которым еще недавно я должен был склоняться в салонах Бейрута, было на самом деле изменником, подлецом, что такой-то моряк с острова Руада, такой-то темный мужик из Бекаа может считаться героем.

Все эти опасные тайны, которые могли стоить состояния, счастья, жизни стольким людям, были отданы мне в руки, – мне, тридцатилетнему юнцу! Я проникался все большим уважением к своему мундиру, делавшему меня достойным этого страшного хранилища уже одним тем, что я его носил.

С каким-то восторгом, смешанным со страхом и гордостью, с тем чувством, с каким держишь в руках бомбу, я перелистывал эти грозные бланки – синие, красные, зеленые, белые: происки шерифов, происки англичан, происки американцев… Ах, целый невидимый мир врагов, против которых я должен защищать тебя, моя дорогая родина!

Д'Оллон, Руссель, Ферьер, простодушные солдаты, ловко и крепко сидящие в своих седлах и несущиеся во весь опор во главе своих спаи, вы и не подозреваете о тех скрытых ловушках, какие хотят расставить на вашем пути, вы не знаете, что головы ваши уже оценены! Я – о, это я знаю твердо! – я разрушу ту западню, куда вас хотели завлечь.

Теперь я видел оборотную сторону медали. Вот из этого рапорта, лежащего перед моими глазами, я узнаю, сколько гиней уплачено бедуину, раздробившему мне руку. Благодаря другому я знаю, от какой опасности мы ускользнули, Вальтер и я, в ту ночь, когда собирались спокойно поиграть в карты на одном из постов Джебель-Друза. Благословляю тебя, мой предшественник, мой неведомый брат, который издалека, своей терпеливой работой при свете лампы, отвратил от нас смерть в тот день.

Ах, Вальтер, ты можешь быть спокоен! Неся на себе такую ответственность, обладая властью предотвращать катастрофы, – кто позволит себе прельститься соблазнами этого города, кто найдет время хотя бы помечтать о прекрасных сирийках, пляшущих под звездными люстрами столицы, или о рыженькой девушке, жалкой бледной Марусе?

Да, я ясно слышу твой голос, товарищ. «Мишель! – говоришь ты. – А Мишель?» Мишель не отвратит меня от моего долга. Она мне только поможет в нем.

За работу. Шейх Салех вот уже два дня как в Сафите. Что если взглянуть, что он там поделывает? Игра стоит свеч!.. Эмир Абдаллах отправился в увеселительное путешествие по направлению к нашей южной границе. Дождаться известий из Дераа… Нури Шалаан – в Гомсе… Он отправился туда покупать фонограф!.. Вот как! Гобсон уехал в автомобиле с двумя английскими туристами, выразившими желание посмотреть Пальмиру… Поразительно, с какой легкостью путешествуют в этой прекрасной стране!

– Капитан, курьер из Франции.

– «Лотос» прибыл?

– Да, капитан, уже два часа тому назад.

Кидаю взгляд на рейд. Действительно, он тут, этот красавец-пароход с черными трубами. Я его поджидал с самого утра. Потом меня увлекла моя работа. Я даже не заметил его прибытия. Не привез ли он мне письмо? То письмо, которого Мишель и я ожидаем уже три недели. Боже мой, вот оно!

– Спасибо, Христиан. Который час?

Сильный взрыв, совсем поблизости, мешает солдату ответить мне. Это пушка на площади Большого Сераля, – совсем близко под нашими окнами – пушка, доверенная заботам аккуратных солдат-анамитов. Полдень.

Я встаю, аккуратно собираю бумаги, прохожу в кабинет полковника Приэра, который запирает их в свой большой несгораемый шкаф… Один, два, три поворота ключа. Они в полной безопасности, эти ужасные документы. О, зловещий ящик Пандоры!.. Если бы твое содержимое вдруг открылось свету!

– Есть что-нибудь интересное, Домэвр?

– Довольно интересное, г-н полковник. Быть может, мне придется попросить у вас автомобиль и прокатиться к алауитам в сторону Сафиты.

– В чем дело?

– Позвольте мне сделать вам сюрприз. Кроме того, я сам не вполне еще уверен. Так, просто догадка.

– Сколько времени вам потребуется?

– Надеюсь, двух дней хватит.

– Хорошо. Вы уедете завтра утром, потому что сегодня вечером нам надо поработать вместе. Вернулся наш агент из Моссула.

– А! Ему удалось проскользнуть?

– Не без затруднений, но все-таки удалось. Он переоделся священником. Заработал свои деньги.

– Как велики турецкие силы возле Нижбина, господин полковник?

– Как мы и предполагали: полторы дивизии.

– Командует Кьязем Карабекир?

– Кьязем Карабекир.

– Мы так и думали. До вечера, г-н полковник.

– До вечера.

По дороге я прочел письмо. Я дождался, когда останусь на улице один, и распечатал его. Оно оказалось именно таким, как я ждал.

«Дорогой сын, – писала мне мать, – я всегда видела от тебя только одно утешение. Откуда же этот почти робкий тон, с каким ты просишь моего разрешения на брак? Разве ты не знал, что самым горячим моим желанием было всегда видеть тебя женатым. С другой стороны, ты мне уже говорил в своих письмах об этой девушке, и в таком тоне, из которого я поняла, быть может, раньше тебя самого, что ты ее любишь. Я полюбила ее за те заботы о моем сыне, которыми сама не могла окружить его. Ее мать умерла: во мне она найдет себе мать, так же как ты найдешь отца в ее отце. Она не богата, говоришь ты. Я тоже не была богаче ее, но твоя карьера развивается блестяще, и потребности твои, я знаю, совсем не велики. Думаю, что и она…»

Я остановился, улыбаясь. Я вспомнил о своем разговоре с Вальтером три недели тому назад. Ему казалось, что он замечает во мне стремление к роскоши. Как могут два существа, любящие нас с одинаковой силой, судить о нас совершенно по-разному!

Не прерывая чтения, я свернул с дороги и пошел в обратную сторону от Военного клуба, где собирался завтракать. Я направился к дому полковника Эннкена.

– Это вы, Люсьен?

Мишель прибежала, услыхав мой разговор с анамитом на пороге.

– Войдите.

Я последовал за нею в гостиную. Глаза ее вопросительно смотрели на меня с тревогой, сменившейся при виде моей радости надеждою.

– Письмо пришло, правда?

– Вот оно.

– Я была в этом уверена. Видите, я рассчитала верно. Знаете, когда я заметила, что «Лотос» входит в порт, я начала дрожать, как ребенок.

– И до сих пор дрожите, Мишель.

– Вы думаете? А ведь и правда. Но вы мне ничего не говорите? Ну, как?..

Я протянул ей письмо.

– Читайте.

– Право, не могу…

– Читайте, Мишель!

По мере того как она углублялась в чтение листков, обрамленных черной каймой, ее милое нахмуренное личико разглаживалось. Потом глаза ее наполнились слезами, и она схватила меня за руки.

– Как я счастлива, Боже мой!

Я также был счастлив, клянусь… С тех пор я изведал иное счастье, но думаю, что эта минута была самой светлой во всей моей жизни.

– А полковник?

– Папа? Ах, папа никогда не бывает здесь, когда надо. Он завтракает в клубе… Пирушка старых учеников Политехникума или что-то в этом роде. Мы одни. Но это и лучше! Мы сможем сговориться, как ему сделать сюрприз, когда он вернется. Я оставляю вас завтракать.

– Но…

– Что? Хотела бы я видеть, как вы посмеете хоть в чем-нибудь отказать мне сегодня! Вы знаете, что я не буду особенно роскошествовать ради вас. Идет?

– Идет, Мишель.

На белой скатерти сверкали салатники с вкусными зелеными, красными овощами. Солнце, пронизывая графин золотистого вина, кидало круглое и трепетное топазовое пятно.

Мы неутомимо перечитывали письмо из Франции.

– Вы обратили внимание на просьбу моей матери, Мишель?

– Бедная женщина! Неужели вы могли подумать хоть минуту, что я решусь обвенчаться без нее или посмею предложить ей такое путешествие? Нет, нет, мы обвенчаемся во Франции. А кроме того, мне хочется, чтобы она со мной хорошенько познакомилась. Знаете, ведь, может быть, я не понравлюсь ей.

– Мишель, Мишель, не кривите душой! Поговорим лучше о вашем отце, – как мы скажем ему об этом.

– Папа! О, папа, я думаю, уже давно подозревает…

– И я так думаю, – заметил я с улыбкой, – да и многие в Бейруте начинают уже поговаривать об этом.

– Во всяком случае, они посвящены в это не мною.

– И не мною. Но, в конце концов, нельзя же требовать от окружающих, чтобы они были слепы. Вам никогда не делали намеков?

– Делали, – отвечала она, смеясь. – Многие из моих знакомых барышень и дам обвиняли меня в том, что я забрала вас в свои руки.

– Ну, это уж слишком!

– Можете себе представить, как я защищалась! Но они не совсем неправы. А кроме того, вы сами отчасти виноваты. Вы еще не сделали ни одного визита.

– Вот это мне нравится! Но ведь нет еще и месяца, как я вышел из госпиталя.

– Вот и я то же говорю. Но мне на это отвечают, что это не мешает вам бывать в других местах.

– У вас, Мишель?

– О, не только у нас.

– Но где же еще в таком случае?

– А вот, например, в последний четверг вы, если не ошибаюсь, провели вечер в Табари, танцуя с розовыми дамочками майора Гобсона.

– Вы, право, прекрасно осведомлены! И вы ждали целую неделю, чтобы посвятить меня в это прелестное открытие?

– Я ожидала ответа от вашей матери, – сказала она, весело смеясь. – Теперь, сударь, у меня есть права, и дело так Дальше не пойдет!.. Но шутки в сторону, Люсьен: вам надо начать немножко выходить. Не проходит и дня без того, чтобы отец не передал мне похвал, которые всюду рассыпает по вашему адресу полковник Приэр. Вы неутомимый работник! Это прекрасно, но мне вовсе не хочется, чтобы вы расхворались. Вам надо развлекаться, кое-где бывать.

– Где же я должен бывать, по-вашему?

– Уж, конечно, не в Табари. Но здесь есть очень милые люди. Послушайте, хотите доставить мне большое удовольствие?

– Я слушаю.

– В субботу я буду делать визиты. Эго приемный день адмиральши, жены ливанского губернатора. Приходите, мы встретимся как бы случайно. Это будет очень забавно.

– В субботу, Мишель, невозможно.

– Почему? Вы начинаете отказывать мне в моих просьбах?

– Завтра утром я уезжаю в автомобиле на два дня, вернусь в воскресенье. Надо выполнить маленькое поручение к алауитам.

– Ну вот, вы уже и уезжаете! Смотрите, будьте осторожны. В стороне алауитов идут стычки.

– Я буду благоразумен, не беспокойтесь.

– Надеюсь. Во всяком случае, вы пообедаете сегодня вечером здесь и будете здесь завтракать в воскресенье. Вы вернетесь к тому времени?

– Вернусь.

– Прекрасно. Во время вашего отсутствия я составлю вам список необходимых визитов. В конце сезона состоится три-четыре бала. Мне хочется, чтобы вы были на них приглашены. Я предпочитаю, чтобы вы танцевали со мной, а не с прелестными подругами майора Гобсона.

– Мишель, я и не предполагал, что вы так легкомысленны. Она взглянула на меня, сделавшись вдруг серьезной.

– Я тоже не предполагала, что могу быть такой, – заметила она. – Это от радости.

– Вспомните же, – сказал я, – то, что вы повторяли мне без конца все эти дни: «Я боюсь, Люсьен, я боюсь». Теперь-то вы вполне спокойны за нашу судьбу? Вы не отвечаете? Разве я вас огорчил этим вопросом? Отвечайте же, Мишель, иначе теперь уже вы меня огорчите.

– Правда, странно! – пробормотала она тихо. – Странно, как трудно мне поверить в свое счастье!

Из своего путешествия в алауитский край я вернулся разбитым, но с таким чувством, что времени даром не потерял. В воскресенье утром я пришел к полковнику Эннкену как раз к завтраку. Мы провели вместе веселый, мирный день, погруженные в планы, которых, казалось, ничто на свете не могло бы изменить. Было составлено ответное письмо матери. Полковник имел право на отпуск с ноября месяца; я отсрочу свой до этого же времени. Тогда мы втроем уедем во Францию и отпразднуем свадьбу в конце декабря или в начале января. Потом… но что нам за дело до того, что будет потом!

– Теперь, дети мои, – сказал полковник, радость которого била через край, – думаю, вы согласитесь, что теперь можно посвятить в это кое-кого из ближайших друзей: Приэра, генерала Лафоре.

– Но если узнает мадам Лафоре, – заметила Мишель, – то завтра же утром будет знать весь город.

– Вам это неприятно? – спросил я.

Она взглянула на меня и, улыбаясь, пожала плечами.

– Мне хочется, – сказал полковник, – устроить у себя маленький обед. О, вовсе не помолвку, – на ней, разумеется, должна присутствовать ваша матушка, а просто обед, на который мы пригласим друзей. Так лучше всего объявить эту новость тем, дорогой мой, кто проявил к вам внимание, когда вы находились в госпитале, и при вашем поступлении в Главный штаб. Разумеется, если среди офицеров найдется двое-трое ваших друзей…

– Двое-трое найдется, – сказал я. – Но не более того. При этих словах мне вдруг представилась осуждающая физиономия Вальтера.

Около одиннадцати я вернулся в депо. Я был бы счастлив сейчас же завалиться в постель после четырех дней тяжелой работы. Но об этом и думать не приходилось. Мне надо было немедленно изложить в кратком рапорте результаты моей поездки к алауитам. Усталость увеличивалась по мере того, как я работал. Около половины второго я потушил лампу, вполне удовлетворенный законченным делом.

На следующее утро, в восемь часов, я уже стоял в кабинете полковника Приэра.

– Уже вернулись, Домэвр?

– Еще вчера, г-н полковник.

– Вам удалось сделать что-нибудь интересное за такой краткий срок?

– Судите сами.

– Клянусь, вы меня интригуете. Какое впечатление вынесли вы от алауитов?

– То, что восстание идет к концу.

– Вы побывали и в Сафите?

– В Сафите, в Тартусе и в Баньясе, г-н полковник.

– Черт возьми! Вы не теряли времени!

– Тем более что по дороге я задержался в Триполи на Целых полдня.

– В Триполи? Зачем?

– В Триполи, г-н полковник, я намеревался возобновить отношения с одним старым знакомым – старым вахмистром из спаи, который трижды спас мне жизнь и которому мне случилось отплатить за эту услугу тем же.

– А! И что же он там поделывает, этот ваш вахмистр?

– Он вышел в отставку, г-н полковник, и, так как пенсия его невелика, он открыл маленькое кафе рядом с главной мечетью, крошечное кафе, где бывают исключительно мусульмане.

– Он и сам мусульманин?

– Да, мусульманин – шиит. Но он не хвастается этим перед своими посетителями, почти исключительно суннитами. Даже моему другу майору Гобсону не известна эта подробность.

– Гобсон? Ему-то какое дело до этого?

– Гобсон, г-н полковник, ужасно интересуется древними камнями. Когда он приезжает в Триполи – что случается довольно часто, – чтобы полюбоваться развалинами замка графа Тулузского, он всегда заезжает выкурить кальян в маленьком кафе Уда эль-Джебара. Это имя моего вахмистра.

– Вы – драгоценный человек, Домэвр.

– Вы слишком снисходительны, г-н полковник.

– Итак?

– Итак; Уд эль-Джебар рассказал мне много интересного о другом нашем друге, Салиде Али Кхелфе.

– О Салиде Али Кхелфе, нашем агенте в Тартусе?

– О нем самом.

– Он ненадежен?

– Я бы не затруднял себя этой поездкой, если бы во мне не возникло сомнений на этот счет.

– Слушайте, Домэвр. Салид Али Кхелф – один из наших старейших агентов. Майор Тробо пользовался его услугами в Руаде с 1917 года.

– Это правда, г-н полковник, но с этого времени не мы одни использовали его. Он, что называется, двух маток сосет.

– Он сносился и с Англией?

– Да. Тогда дело еще не имело такой важности, так как цели войны были одинаковы. Теперь же мы, если можно так выразиться, получаем жалованье за то, чтобы убедиться, что цели мира различны. Салид Али Кхелф изменяет нам, но его измена, увы, понятна. Мы не умеем вознаграждать наших агентов, г-н полковник. Хотелось бы мне знать, какими суммами располагает мой приятель Гобсон для такого же дела, как мое?

– Неограниченными, – ответил полковник Приэр, – беспредельными!

С минуту мы оба молчали.

– Салид Али Кхелф! – снова начал полковник. – Право, я доверял ему. Даже, помнится, это я сделал его мундиром. Он теперь видное лицо в Баньясе и Тартусе.

– Да, г-н полковник, и то влияние, каким он обязан нам, он обратил против нас.

– Фактически, что он сделал?

– Он переправил повстанцам военную контрабанду – ружья и амуницию.

– Английская контрабанда, разумеется?

– Конечно, г-н полковник. Все горы Ансарии были вооружены его стараниями.

– Негодяи!

– Кроме того, он сообщил шейху Салеху маршрут отряда лейтенанта Эстева, который едва не был убит близ Тель-Калаата. Маршрут этот он мог достать без особого труда, непосредственно, – раз он был нашим агентом. Но не меньше вероятий предполагать, что он получил его от нашего приятеля Гобсона.

– Подумать только!.. – воскликнул полковник Приэр. – Подумать только, что нынче вечером я обедаю в американском консульстве и – готов пари держать! – буду играть в бридж с этим Гобсоном!

– Теперь, быть может, и я когда-нибудь сыграю с ним в эту игру, г-н полковник.

– Забавно наше ремесло, Домэвр!

– Да, г-н полковник, но также и весьма полезное.

– Я вижу, мы вас завоевали.

– Верно, г-н полковник. Он задумался.

– Благодарю вас, – сказал он наконец. – Все это чрезвычайно важно. Ах, чего только не предпринимается, чтобы сделать нам несносной жизнь в этой дивной стране! Но мы еще поборемся, черт возьми! Мы не уступим своего места другим. После обеда я пойду к генералу. Все, что вы только что рассказали, следовало бы изложить в рапорте.

– Вот рапорт, г-н полковник.

Он посмотрел на меня с удивлением и восхищением.

– Послушайте! – воскликнул он. – Если вы прослужите так два года, нетрудно будет получить для вас майорские нашивки. Имеются ли в вашем рапорте конкретные улики против Салида Али Кхелфа?

– Расписок за его подписью в получении нескольких тысяч фунтов стерлингов, которые он положил в карман, у меня нет. Но зато – даю вам слово – косвенные улики так велики, что…

– Что?

Мы обменялись быстрым взглядом. Затем полковник Приэр усмехнулся:

– Это дело нашей карательной части, Домэвр. Еще раз спасибо. Это все, что вы мне хотели сказать?

– Г-н полковник, я хотел просить вас об одной милости.

– Заранее согласен. В чем дело?

– Г-н полковник, моя работа уже более или менее налажена. Мне хотелось бы получить разрешение отлучиться ненадолго из канцелярии в ближайшую субботу после обеда. Я еще не сделал ни одного визита, а между тем…

Он засмеялся.

– Я не решился предложить вам этого, а между тем… позвольте мне откровенно сказать вам, что моя жена, которой я без конца рассказываю о вас, находит, что вы не слишком-то торопитесь познакомиться с ней. Но это мнение не является ее особым мнением. Идите, дорогой. Выходите, когда пожелаете! Кроме того, – он хитро кивнул головой, – даже с точки зрения нашего ремесла это может оказаться далеко не вредным.

В течение следующей недели, надев парадную форму, я делал визиты, следуя составленному Мишель списку, и, надо признаться, это были недурные дни. Я появлялся во всех гостиных поочередно, сперва с легким стеснением, затем, по мере того как увеличивались мои знакомства, все более непринужденно. Забавно в Бейруте, как и в Париже, делая пять-шесть визитов в день, встречать повсюду одних и тех же лиц. Когда мы с Мишель устраивали наши «нежданные» встречи, мы не решались назначать их больше двух на один и тот же день. Мы со смехом сознавались в этом, когда вечером, встретившись у нее, подводили итог хорошо проведенному дню.