Текст книги "Владетельница ливанского замка"

Пьер Бенуа
Владетельница ливанского замка

I

Судно вышло из гавани. Оно медленно двигается в лиловатом сумраке моря. Над старым Бейрутским молом я различил сначала остроконечные верхушки мачт, потом две черные трубы. Вот оно уже в открытом море. Через полчаса оно скроется из виду.

Я узнаю судно. Это «Сфинкс», – пароход, который высадил меня здесь три года тому назад, когда жизнь открывалась передо мной такая чистая и прекрасная.

С террасы, на которой я совершаю мою ежедневную прогулку, виден почти весь город. Мой взгляд скользит машинально налево и ищет среди зелени, окружающей американский госпиталь, скромную виллу, где эта бедняжка перестала наконец вспоминать меня…

Но мысль моя недолго останавливается на этом бесцветном воспоминании. Ливан, Ливан, твои обнаженные ущелья, лишенные с виду всякой таинственности, таят в себе больше мрака и ужаса, чем это можно себе представить! Мне надо напрячь зрение, чтобы увидеть не самый замок, а скалу, с которой можно его разглядеть. Замок, владетельница которого обратила меня в то, что я сейчас представляю из себя, – в существо, над которым власть ее была так сильна, что отняла у меня даже способность стыдиться своего состояния.

Пусть никто не заблуждается относительно значения слез, которые я проливаю. Это слезы сожаления, – отнюдь не слезы раскаяния. Я отворачиваюсь, чтобы больничный служитель не видел, как эти слезы стекают по моей щеке, падают на рукав куртки, – на то самое место, где каким-то чудом сохранились еще три чудные золотые нашивки.

А «Сфинкс», где «Сфинкс»? О, какой он уже маленький… Дорогое мне судно скрылось как-то незаметно у меня из глаз. Только дым его указывает мне, что оно идет к северу, находится на высоте впадения реки Адонис. Через два дня оно будет уже в Александрии, через восемь – в Марселе… Марсель! Вокзал, от которого отходит поезд в мой маленький городок, мой маленький городок, которого я больше никогда не увижу… Но нет! Я ни о чем не сожалею.

Пароходный ли дым еще не рассеялся, или туман сползает в сумраке по лиловатым склонам Ливана? Не знаю. Еще одну минуту попытаюсь вглядеться и отдать себе отчет… Потом все будет кончено.

Служитель делает знак: пора возвращаться. Я повинуюсь.

Апрельское утро было ясное и веселое. Солнце играло на море. Легкий туман клубился среди гор, а на вершине, свободной от облаков, сияли на солнце трогательные, красные с белым, деревушки маронитов.

Ветерок проносился среди пальмовых деревьев, колыхая их ветви, темная зелень которых еще не успела потускнеть от летней пыли. Завтрак, на который я был приглашен к полковнику Эннкену, был назначен в час. Из скромности я не хотел приходить раньше, так как знал, что дома только одна мадемуазель Эннкен. Не зная, как убить оставшиеся два часа, я накупил газет на улице Почты и расположился с ними на авеню де Франсе, на террасе Курзала. После долгого пребывания в госпитале воздух и свет опьяняли меня. Я едва держался на ногах. Тысячи золотых пылинок танцевали у меня перед глазами.

В этот утренний час в кафе было только два посетителя: молодой франт, которому чистили ботинки, причем он все время вертел голову то направо, то налево, следя за тем, достаточно ли хорошо производится эта операция, и в глубине залы, спиной ко мне, на высоком табурете у стойки бара – английский офицер.

Я пробовал читать, но безуспешно. Французские газеты, доходившие сюда только через две недели, не интересовали меня. Я полузакрыл глаза и отдался окружающему меня оцепенению.

Но вскоре меня заставили очнуться звуки голоса. Он все повышался. Это англичанин сердился на бармена. Молодой франт уже исчез.

– О, это положительно смешно! Ведь я же тебе говорю, что это для меня, только для меня.

– Невозможно, г-н майор!

– Невозможно! Почему невозможно?

– Хозяин не хочет.

– Осел твой хозяин, проклятый осел! Я сам с ним поговорю. Где он?

– Он еще не пришел.

– А, он еще не пришел!..

Последовавший поток английской ругани заставил меня обернуться.

– Майор Гобсон! – воскликнул я.

– Капитан Домэвр, черт побери! Рад встретиться, капитан. Так вы в Бейруте?

Англичанин слез с табурета и горячо пожал мне руки.

Мы встречались два года тому назад в Адене, когда мы сменяли в Киликии английские войска. Мой эскадрон пришел на смену тому, которым он командовал. В продолжение двух недель мы прожили бок о бок, я вынес от майора Гобсона впечатление человека воспитанного, прекрасного игрока в бридж, любителя выпить и вообще человека, который меньше всего ставил нам палки в колеса.

С ним было связано воспоминание о довольно трудном времени, и я ничего не имел против того, чтобы встретиться с ним в более мирной обстановке.

– У вас какие-то осложнения с барменом, майор?

– И вы думаете, капитан, что перед вами бармен? Это не бармен, это осел. Проклятый осел, как я уже имел честь…

– Он испортил вам коктейль?

– Если бы только это! Я бы отодрал его за уши – и конец! Дело гораздо важнее.

– Гораздо важнее?

– Г-н майор, – объяснил бармен с чувством оскорбленного достоинства, – хочет меня заставить выдать тайну состава одного из наших коктейлей.

Гобсон сделался красный, как кирпич.

– Не выдать мне, проклятый осел, а продать!.. Капитан, будьте свидетелем, что я никогда не встречал такого глупого малого. Я хочу знать состав этого коктейля, это вопрос решенный. Я плачу ему за этот рецепт стоимость трех коктейлей в день за все то время, что я пробуду в Бейруте, то есть еще около двух лет. Мне кажется, это вполне разумно. Я плачу, потому что не хочу быть вынужденным пить что-либо там, где мне не нравится, тогда как я могу со всеми удобствами сидеть у себя в кабинете, где у меня – как вы сами скоро убедитесь – прекрасные кожаные кресла, великолепный вид на Ливан, а на стенах – прелестнейшая коллекция луков и кастетов, какую только мог собрать солдат лорда Китченера.

– Повторяю вам еще раз, г-н майор, я не могу!

– Раз – нет! Два – нет! Три! Не хочешь? Отлично, я получу даром твой паршивый рецепт. Подай сейчас же два коктейля… Нет, не сюда, а на террасу, чтобы я больше не видел твоей физиономии. Идемте, капитан.

Мы сели за столик, за которым я перед тем сидел.

– Я хочу вам доказать, – заговорил Гобсон, – что я настаиваю на этом не из пустого ребячества. Бармен осел, я это Утверждаю. Но он артист своего дела, великий артист. Его коктейль «Метрополитен», рецепт которого я все-таки достану, прямо чудо! Да вот, судите сами.

Гарсон поставил перед нами два бокала с замороженным розовым напитком.

– Действительно, замечательно, – сказал я, – после трех таких бокалов…

– Можно беспрепятственно дойти до шести, если еще предварительно немного смочить дорожку виски. Я надеюсь, что вы завтра же сами в этом убедитесь у меня дома. И вы посмотрите мои замечательные кастеты.

– Что вы делаете? – удивленно спросил я. – Вы не пьете? Он вытащил из одного из своих раздутых карманов маленькую никелевую фляжку и собрался перелить в нее содержимое бокала.

– Я его предупреждал, – отвечал он, указывая на бармена, который глядел на него с внимательной покорностью. – Я предлагал заплатить, – он не захотел. Я сказал, что получу даром его рецепт. Прямо отсюда, где вы меня видите, я отправляюсь в американский университет. Я вызываю достопочтенного Иошуа Филльмора, знаменитого химика, капитан. Одним мановением руки он производит мне анализ этого знаменитого коктейля «Метрополитен». Анализ качественный, разумеется. А количественный я беру на себя. Да здравствует король Георг!.. Да, но, я вижу, вы выпили, а я нет. Гарсон, еще два «Метрополитена»!

– Но я все-таки буду впереди вас, – заметил я.

– Клянусь Юпитером, вы правы! Три «Метрополитена»! Ну, а теперь, когда серьезные дела покончены, позвольте спросить, как ваше здоровье?

– Лучше в последнее время, – отвечал я, показывая ему левую руку на перевязи.

– А! Отлично. Я сразу и не заметил. И прибавил:

– Футбол или война?

– Война.

Он набил трубку, раскурил ее и дотронулся пальцем до моей раненой руки.

– Бедуины?

– Да, бедуины.

– Руаллахи?

– Да, племя руаллахов.

– Я так и думал, – произнес он тоном удовлетворения. – Пуля?

– Английская, – вежливо отвечал я.

Он улыбнулся.

– Эти проклятые поставщики не принимают других, – констатировал он.

Он отвернул правый рукав и показал на руке шрам.

– Со мной случилось то же самое. Берега Нианза, 1912-й. Английское ружье, английская пуля, – несколько дум-думизированная, мне кажется. Стрелок – туземец. Я протестовал, так как случай со мной был все-таки менее естественен, чем с вами, не правда ли?

– Да, несколько менее, – пробормотал я. Он сильно пожал мне руку.

– Вы были здесь на излечении?

– Да, в госпитале св. Шарля. Я вышел сегодня в первый раз.

– Сожалею, что не знал. Я бы навестил вас в госпитале.

– А вы на постоянном жительстве в Бейруте, майор?

– На постоянном… Во всяком случае – по меньшей мере еще на год. Я назначен сюда Верховным Комиссариатом Палестины.

– И вы довольны?

– Очень доволен. Местность здесь очень приятная. Прекрасные места для гольфа, а генерал Гуро истый джентльмен.

– А в чем состоят ваши занятия?

Он искоса взглянул на меня. Но сразу увидел, что я задал свой вопрос совершенно естественно, без всякой задней мысли.

– Как вы сами видите, – насмешливо сказал он, – они, главным образом, заключаются в том, чтобы пить коктейль. Вы позавтракаете со мной?

– Нет, я приглашен.

– А пообедать сегодня вечером? Вы свободны?

– Сегодня вечером да. Но я должен вернуться рано, я вышел в первый раз.

– Решено. Мы встретимся здесь?

– Здесь.

– Я в автомобиле. Могу я вас подвезти куда-нибудь?

– Боюсь, что вам придется сделать большой крюк, майор. Я завтракаю у начальника инженерных частей.

– Полковник Эннкен? Прекрасно! Он живет как раз рядом с американским университетом, куда я сейчас отправляюсь, чтобы произвести анализ содержимого моей бутылки! Едем!

– Мишель, я написал сегодня утром.

Я немного удивился, застав ее одну. Было около часа. Я запоздал. Я думал, что полковник уже вернулся домой.

Она поднялась с места. Я бросил ей эту фразу без всякого предупреждения. И видел, что она побледнела.

– Вы написали, Люсьен? Вашей матери?

– Да.

– И… Что вы ей написали?

– Вы знаете, что я ей мог написать.

– Боже мой, – прошептала она, – если считать две недели на каждую почту… Этот месяц будет для меня не жизнь, а мука…

– Что вы говорите, Мишель! Разве я вам не рассказывал, чем была для меня мать? Даже не зная вас, она будет в восторге, что я женюсь. Она так этого хочет! А когда она вас узнает…

– Может быть, она бы хотела сама выбрать себе невестку?

– Она не найдет никого, Мишель, кто сделал бы для меня столько, как вы.

– Не надо преувеличивать, – отозвалась она. – Что я на самом деле сделала! Вас поместили в госпиталь, где я служила сиделкой. Я ухаживала за вами, как этого требовал мой долг, как до вас я ухаживала за другими ранеными.

– А может быть, немного больше? Она улыбнулась.

– Допустим.

Но я никогда не злоупотреблял предпочтением, которое она мне оказывала.

– Вашего отца еще нет дома?

– Да, и это меня удивляет. Его, вероятно, задержали в штабе; он говорил, что туда зайдет.

– Я поговорю с ним сегодня, правда?

Она взглянула на меня. В ее серых глазах мелькнуло выражение страха.

– Нет, еще не сегодня, – хорошо?

– Почему, Мишель?

– Я бы хотела сначала дождаться ответа от вашей матери.

– Почему?

– Не знаю. Фантазия.

– Мишель, Мишель, какой вы еще ребенок! Знаете, вы меня просто огорчаете. Чего же вы боитесь, Мишель?

– Я… – произнесла она, – этого разочарования я бы не пережила. В эту минуту решается судьба всей моей жизни, – достаточно ли вы сознаете это? И я вполне поняла бы отказ вашей матери.

– А на чем он мог бы быть основан, скажите, пожалуйста?

– У меня нет никакого состояния.

– Ау меня, Мишель? Неужели вы думаете, что дом, где живет мать, и маленькие доходы, пополняющие ее пенсию, могут считаться таким состоянием, чтобы говорить о нем?

– Это совсем не одно и то же.

– А почему это не одно и то же?

– Вы можете, как и я, не иметь состояния. Но зато вам еще нет тридцати лет, вы уже три года капитан, уже пять лет кавалер ордена Почетного легиона, у вас военный орден, и когда вы надеваете ленточку от него, все принимают вас за авиатора. Все в один голос говорят, что вас ждет блестящая карьера, завидная будущность. Будущность!.. А вы знаете мою будущность?

В углу комнаты на маленьком письменном столе стоял металлический ящик. Она приподняла крышку, – под ней была пишущая машина.

– Вот.

– Мишель!

– О! – сказала она. – Я бы не оскорбилась на нее за это, это вполне естественно. Ваш отец тоже был военный. Вы знаете, что это значит. Мой отец кончил Политехникум. Он мог заработать большие деньги в промышленности. Но он выбрал военную карьеру. Приданого моей матери хватило на расходы по проезду, на то, чтобы подновить жалкую мебель, которая не выдерживает больше трех переездов из гарнизона в гарнизон. Они никогда не жаловались. С моей стороны было бы дурно не следовать в этом их примеру. Когда мама умерла, папа попросил перевода в Сирию; его соблазнил обманчивый блеск высокого жалованья, он надеялся сделать кое-какие сбережения. Сбережения! – Она горько засмеялась. – У нас их набралось десять тысяч франков! Через два года – отставка, шесть тысяч франков! Умри отец завтра – у меня останется только пишущая машина. Вот почему я вам сказала, что ваша и моя бедность не одно и то же, Люсьен.

– Вы доверяете мне или нет? – спросил я.

– Доверяю ли я вам, мой бедный друг! Зачем вы меня об этом опрашиваете? Конечно, да. Но я совсем не доверяю жизни. Осуществление плана, о котором мы мечтали, для меня так прекрасно и так неожиданно, что, сознаюсь, я живу в постоянной тревоге: вдруг что-нибудь случится…

– Что, Мишель?

– Не знаю, – сказала она, опуская глаза. – Я боюсь, Люсьен, боюсь.

Я поднялся и подошел к ней. В это время дверь открылась. Вошел денщик.

– Барышня!

– Что такое?

Он смущенно что-то тихо говорил ей.

– Боже мой! – сказала она. – Это катастрофа! Меня требуют на кухню. С мороженицей что-то случилось, и соль попала в сливки. Извините меня.

Я остался один. И теперь я в мельчайших подробностях увидел скромную гостиную, куда я пришел в первый раз, так как до сих пор единственным местом наших встреч, которые привели нас к этому как бы обручению, был госпиталь. Она ничем не отличалась от обычных офицерских гостиных в колониях: ковры, из которых один или два еще имели какую-нибудь цену; бронза, несколько безделушек из Франции, уцелевших каким-то чудом при постоянных переездах, затем портреты: полковника, молоденькой женщины, – вероятно, матери Мишель; наконец, портрет Мишель четырех-пяти лет. У нее и тогда были те же светлые глаза, то же застенчивое, но упрямое выражение лица… Внизу на полях фотографии стояло имя и адрес фотографа – «Бар-ле-Дюк», – Бар-ле-Дюк, где полковник, по его рассказам, стоял с гарнизоном в 1903 году. Я быстро прикинул в уме, сколько же лет Мишель. Двадцать четыре года. Да, это было так.

Послышался автомобильный гудок, а затем шум подъехавшей машины. В ту же минуту вошла Мишель.

– Вот и отец, – сказала она.

Во всех случаях жизни все переживания полковника можно было читать по его лицу, как по книге. В этот день нам не надо было быть особенно прозорливыми, чтобы увидеть, что он привез с собой новости, и притом хорошие.

– А, Домэвр, вы уже здесь? Что я говорю: я и забыл, что я сам опоздал, да еще на целых полчаса! Но это не по моей вине, дети мои, и я уверен, что когда вы узнаете… Довольно! Я и забыл, что обещал не болтать.

Он смеялся от души.

– А завтрак готов, Мишель? Надеюсь, моя маленькая глупышка, что ты превзошла себя сегодня, потому что я голоден! Вы ведь тоже, Домэвр? Ну, как наш выздоравливающий? Что ваша рука?

– Я почти совсем здоров, полковник.

– Отлично, отлично. А все-таки нечего преждевременно звонить везде о вашем выздоровлении. А, вот и завтрак. Мишель, сегодня праздник. Подай нам по рюмочке арака.

– А что такое случилось, папа?

– Да ничего, решительно ничего. Почему ты думаешь, что случилось что-то, кроме визита к нам капитана? Потому что я попросил арака?.. Я вам наливаю, Домэвр. И знайте, можете пить спокойно. Эго из Штаура. Чистый алкоголь белого вина.

И, говоря так, он с трогательной неповоротливостью разбавлял водой анисовый ликер, который принимал молочно-мутный оттенок.

– А теперь объясни, пожалуйста, почему ты думаешь, что что-то случилось?

– Не будем его расспрашивать, – шепнула мне Мишель. – Он сам все расскажет. Он умирает от желания все выболтать.

– А который час? Около двух! Мишель, деточка, скажи, чтоб скорей подавали. Этот господин, – он указал на меня, – должен быть в половине четвертого в Большом Серале у полковника Приэра.

– У начальника штаба, полковник?

– Да, у начальника штаба, у моего старого товарища Приэра. Он к вам очень расположен, Приэр.

– В чем дело, полковник?

– А, дорогой мой, не надо меня выспрашивать. Нет, нет, Мишель, и не приставай. Ничего не поделать. Нет. Ему готовят сюрприз. И я обещал держать дело в секрете. Ну, не заставляйте же меня нарушить слово!

– Послушайте, папа, – сказала Мишель, – вы хотите, чтобы мы завтракали сидя как на горячих угольях? Это же смешно!

– О! Если ты вмешаешься, я погиб.

– Да в чем дело? Вы говорите – сюрприз?

– И даже не один, а целых два. Я, голубчик, не знаю, с какого и начать. А вы, знатный раненый, вы должны будете сделать удивленный вид и благодарить Приэра, как будто вы ничего не знаете, потому что, повторяю, он к вам очень расположен. Он хочет сам объявить вам эту новость.

– Папа, ну пожалуйста, какую новость?

– А, все равно. Ну так вот. Сначала вот это…

И он начертил маленький кружок на моей красной ленточке. , – Полковник, – смущенно пробормотал я, – что вы хотите этим сказать?

– Я? Не ребячьтесь! Вы прекрасно поняли.

– Офицер ордена Почетного легиона! Он представлен к офицерскому ордену Почетного легиона! – воскликнула Мишель.

– Вот видите! Она сразу отгадала. Да, малютка, в тридцать лет он уже офицер ордена Почетного легиона. А я его получил только пятидесяти двух лет. Это, знаешь, великолепно, Мишеллина. Ну, идите, поцелуйте меня. Обнимемся в ожидании письма от генерала Гуро, 14 июля.

– Полковник…

– И это еще, знаете, не все. Я сказал, что есть и второй сюрприз. Он меняет род службы, Мишель, и ты ни за что не угадаешь, куда он назначен.

– Куда? – спросила она дрожащим голосом.

– Сюда.

– В Бейрут, папа?

– Да, в Бейрут. В Генеральный штаб.

– Как, в Генеральный штаб? – переспросил я, на этот раз совершенно сбитый с толку. – Я ухожу из полка?

– Вовсе нет. Для виду вы будете числиться в отряде мегаристов. Но вы прикомандировываетесь к Генеральному штабу. В качестве кого – я не знаю, Приэр вам сам скажет. Вы довольны?

– Полковник, я прекрасно понимаю, что вы для меня сделали. Право, я не знаю, как вас отблагодарить…

При этих словах я взглянул на Мишель и сразу замолчал, увидев, что глаза ее полны слез. Наше общее волнение не ускользнуло от ее отца. Он прокашлялся, чтобы подавить волнение, охватившее и его.

– Отблагодарить меня! – воскликнул он. – А вы думаете, я недостаточно вознагражден?

Он снова откашлялся.

– Эта комбинация, такая блестящая во всех отношениях, представляет для вас маленькое неудобство. Вы только что собирались ехать в отпуск, когда вас ранили. Кроме того, вы имеете право на отпуск, для поправки. Но я не думаю, чтобы штаб согласился отпустить вас теперь. Они в настоящее время перегружены работой. Они будут просить вас вступить в должность теперь же, в ожидании, пока не вернется из отпуска один из ваших сослуживцев. Соглашайтесь. В нужную минуту я поговорю с Приэром, чтобы они не слишком заваливали вас работой. А в настоящий момент я нахожу, что следует поблагодарить и приняться за дело.

– В качестве кого я могу быть им полезен? – удивился я. – Я совершенно незнаком с канцелярской службой.

– О! Что касается этого, – не беспокойтесь! Щепетильность дело хорошее, но нельзя же, чтобы ею отличались всегда одни и те же.

Вестовой явился с бумагами. Полковник прошел с ним в кабинет проглядеть и подписать их.

Я взял Мишель за руки. Они дрожали, и она не старалась скрыть это.

– Мишель, – сказал я, – моя любимая, вы все еще боитесь? Она хотела заговорить, но сделала мне знак, что не может

говорить от волнения. В глазах ее я прочел выражение полного доверия и счастья.

Полковник вернулся.

– Половина третьего! Подайте кофе на веранду, и живее! Нельзя допустить, чтобы в первый же день он опоздал.

Мишель стоя накладывала сахар в кофе, наливала ликеры в рюмки. Она наклонилась, подавая мне рюмку. Легкая блузка слегка распахнулась, и передо мной на секунду мелькнула ее маленькая грудь. Она заметила это, но, отодвигаясь, не обнаружила никакой вульгарной торопливости. Правда, бедная малютка имела все основания думать, что я и сам не стану злоупотреблять своим правом.

Полковник Приэр был кавалеристом. Во время войны он командовал полком марокканских спаи на французском

фронте. Поздоровавшись с ним, я сразу почувствовал к нему доверие.

– Вы знаете, зачем я вас вызвал?

– Собственно говоря, полковник…

– О, пожалуйста, без ненужных оправданий. Вы прекрасно понимаете, что я не строю себе никаких иллюзий насчет того, как мой славный друг Эннкен сдержал свое обещание молчать.

– В таком случае, полковник, позвольте вам выразить мою признательность.

– Только не по поводу ордена. Я тут ни при чем. Представление к нему исходит исключительно от генерала Гуро. Вы сможете гордиться отзывом, какой он сам написал о вас. Что же касается вашего прикомандирования сюда, – это другое дело. Этим вы обязаны полковнику Эннкену и отчасти мне.

Он сделал паузу и продолжал:

– С сегодняшнего дня вы зачисляетесь в распоряжение Верховного Комиссариата, во второй отдел Генерального штаба.

– Второй отдел? – воскликнул я.

– Второй отдел, разведка, совершенно верно. Вас это несколько шокирует, не правда ли? Вы уже видите себя, рыцаря широкого раздолья, на коленях перед корзинкой для бумаг, а затем – склеивающим кусочки письма, которое вы оттуда выудили? Не морочьте себе голову! Действительность на самом деле и гораздо сложнее, и проще. А к тому же в Бейруте была только одна свободная вакансия, соответствующая вашему чину. Да впрочем, если бы были и другие, я бы назначил вас на эту. Вы сами понимаете, что я не могу так, зря, оставить неиспользованным ваше знание этого региона…

– Полковник, не следует преувеличивать…

– Я повторяю только то, что слышу со всех сторон. Вы считаетесь лучшим знатоком пустынь Сирии. Вы не без пользы для себя исколесили их вдоль и поперек за последние три года…

– Другие их знают так же хорошо и даже лучше меня. А к чему могут служить чисто практические сведения, которые я оттуда вынес? Какая польза штабу знать, например, что слейбы метят свой скот клеймом в виде щита на левой стороне крупа, а клеймо, употребляемое племенем эль-меасель, имеет форму ножниц?

– Ну! – произнес он. – Как знать! К тому же, мне кажется, вы просто скромничаете.

Он встал и отпер несгораемый шкаф, стоявший в углу залы, вынул оттуда несколько папок с делами и погрузился в исследование их. На несколько минут он, казалось, совсем забыл о Моем присутствии. Наконец он поднял голову.

– Действительно ли верно, – пробормотал он, как бы говоря с самим собою, – действительно ли верно, что шейх Анезе Федаан Муджехем, наш союзник по договору, которого в Алепе в 1920 году генерал Гуро наградил орденом, поддерживает тайные сношения с нашим врагом Хатшем-беем, Анезейским шейхом из Верхней Месопотамии?

– Возможно, – ответил я. – Но не следует забывать, что Хатшем дядя Муджехема и был когда-то его опекуном. Я не беру на себя защиту Федаанского шейха, но мне кажется, я могу с уверенностью сказать, что если ему случалось помогать Хатшему, то лишь против отрядов бедуинов, от которых мы сами немало натерпелись. Во всех случаях, когда затрагивались непосредственно наши интересы, Муджехем всегда их поддерживал. Я был в феврале 1921 года в Деирец-зоре, когда турецкий отряд пытался завладеть им. Муджехем предоставил нам своих всадников, чтобы отразить неприятеля.

Полковник Приэр не расспрашивал меня дальше. Он сделал в папке пометку красным карандашом и открыл другую.

– Фаэд Ибн-Хаццал, – заговорил он тем же тоном, – несомненно, получал деньги от Файсаля; не получал ли он их еще откуда-нибудь?

– Две тысячи семьсот фунтов в месяц, полковник, амаратский шейх получал от эмира. Две тысячи семьсот фунтов, чтобы действовать против нас. К этой сумме надо прибавить также двести тысяч фунтов, выплачиваемых ему англичанами, хотя я не уверен, что в этом деле не хранится следов субсидий, выдаваемых ему и нами.

– Непогрешим один папа, – сказал полковник Приэр и добавил: – Как бы то ни было, мадемуазель Фаэд Ибн-Хаццал в настоящее время должна быть завидной партией.

– Фаэд Ибн-Хаццал недавно купил автомобиль. Начальник штаба улыбнулся.

– В самом деле? Ну пусть теперь осмелятся сказать, что мы никогда не сумеем цивилизовать кочевые племена.

И затем прибавил:

– Мы можем только весьма приблизительно определить число ружей, каким располагают в настоящее время хотя бы одни руаллахи.

– У них около десяти тысяч ружей и шесть митральез. Полковник запер папки и поглядел на меня.

– И вы еще сомневаетесь, что в вашей новой должности можете оказать нам услуги? – спросил он.

– Полковник…

– Надеюсь, в сражениях вы оказали немало услуг нашей родине ценою своей крови, быть может, вы окажете их еще больше в скромной канцелярии, которая станет теперь ареной вашей деятельности. Я предложил вам три вопроса, – три вопроса, решение которых стоило нам немалых хлопот. На все три вы ответили точно и правильно. Счастливое предзнаменование для разрешения проблем, которые стоят у нас на очереди, так как, надеюсь, вы поняли, что на вас возлагается обязанность сосредоточивать здесь все сведения разведки, касающиеся бедуинов. Это трудная работа. Я надеюсь, что она вам подойдет.

– Мне кажется, полковник, вы действительно нашли путь, на котором моя деятельность не будет бесплодной.

– Отлично. Я даю вам четыре дня на устройство. За это время постарайтесь успеть проглядеть это и вот это, – сказал он, протягивая мне несколько брошюр, – чтобы быть в курсе политических вопросов, в которых вы имели право еще не разобраться. Это тексты англо-французских соглашений, регулирующие территориальный статут Сирии. Вот еще несколько произведений, которые я вас попрошу прочесть, если вы с ними не знакомы: «Обычаи арабов» Жоссена; «Путешествие в Аравию» Буркхарда, а также – «Племя бедуинов Евфрата» леди Анны Блент.

– Я знаком с книгой леди Блент.

– Вы ее читали?

Он предложил мне папиросу и задумался.

– Ни одна книга не оставляет такого сильного, глубокого впечатления, – сказал он. – А вы не сделали по поводу нее одного вывода?

– Какого, полковник?

– Вы не удивились тому особого рода безумию, которое во все времена толкало женщин вмешиваться в арабский вопрос? История этого наиболее неорганизованного из всех народов всегда влекла к себе ту неуравновешенность и склонность к анархии, которая таится даже в лучших из них. А сколько из них мечтало надеть на себя корону Зеновии11
  Зеновия – королева Пальмиры, побежденная и взятая в плен Аврелием в 273 году. В продолжение ее короткого царствования Пальмира была ка к бы столицей Востока.


[Закрыть] или, по крайней мере, сыграть роль в создании бедуинского государства. Разве мы не видели еще недавно в Париже, как наши светские дурочки замирали от восторга при одном взгляде Файсаля? Надо заметить, что главным образом англичанки проявляли всегда эту странную горячность в арабском вопросе. Но при этом не надо забывать, что безудержность их стремлений прекрасно уживалась с холодным расчетом британской политики, целью которой всегда было использование арабов для создания нам всевозможных затруднений. Перечтите с этой точки зрения книгу леди Блент… Вы, наверное, слышали о знаменитой леди Стэнхоп? Ее жизнь и писания были бы также совершенно непонятны, если бы под их внешней беспорядочностью не таилось то, что объединяло их: неистовое желание восстановить государство Пальмиры. Мы видим, что, действуя так, она работала, наравне с Алленби и Лауренсом, на пользу своего отечества – Англии, которую она будто бы ненавидела. Об этой странной женщине болтали много вздора. С этой точки зрения, безусловно лишенной эстетизма, личность ее представляется нам в новом свете. Здесь, в предместье Бейрута, живет некая, очень странная, графиня Орлова, отлично принятая в нашем обществе, – русская по мужу, англичанка по происхождению. Она, по-видимому, тоже задумала идти по стопам леди Стэнхоп. Наконец, есть еще мисс Гертруда Белль, мисс Белль, которая может соперничать с полковником Лауренсом в создании нам всяких затруднений, так как предупреждаю вас, в ваших схватках с кочевниками, в кознях, с которыми вам придется ежедневно сталкиваться, вы не раз встретите направляющую руку Англии.

Я указал ему на свою руку.

– Меня ранила пуля английской выделки, полковник.

– А! – произнес он с чувством некоторого удовлетворения. – Так вот, проследить путь, который совершила эта пуля, прежде чем попасть в дуло прицелившегося в вас ружья, – вот, вкратце говоря, то задание, какое вам придется здесь выполнять. Оно не так просто, повторяю. Оно требует времени, знаний, сообразительности и – принимая во внимание внешнюю дружественность наших отношений с британскими союзниками – много такта. У нас сильные противники. На их стороне огромное превосходство – деньги, которые они сыплют не считая. Упорство их вошло в поговорку. Из офицеров, кроме полковника Лауренса, о котором я уже говорил, майор Гобсон…

– А, майор Гобсон! – сказал я.

– Вы его знаете?

– Мы встретились с ним в Киликии в 1919 году. Мой отряд сменял его. Сегодня утром мы встретились совершенно случайно. Он пригласил меня обедать сегодня вечером.

– Гм, – произнес полковник.

Он взял с письменного стола листок бумаги.

– Ваше назначение во Второй отдел подписано лишь сегодня утром, в одиннадцать часов. Если майор Гобсон был уже осведомлен об этом, когда вас встретил, – значит у них дело поставлено очень тонко. Впрочем, может быть, это приглашение и чисто случайное.

– Я еще успею отказаться от него.

– Отказаться? Нет, нет! Напротив. Майор Гобсон – вы этого, конечно, еще не знаете, – официально поддерживающий в Бейруте связи между верховными комиссарами Сирии и Палестины, в действительности уполномочен снабжать свое правительство сведениями, о природе которых мне распространяться нечего. На шахматной доске, где разыгрывается наша партия, он фигура противоположная вашей. Вы должны взять ее, а он сделает все возможное, чтобы взять вашу.

И понимая, какое это должно было произвести на меня неприятное впечатление, он добавил: