Текст книги "Уроки горы Сен-Виктуар"

Он не бездельничал, но все же не мог сказать о себе, что он сейчас как раз работает: чтобы так сказать, ему недоставало того ежедневного напряжения, с которым он, такой обычно неуклюжий, должен был всегда сначала заново перевоплотиться в другого; заняв себя, он становился ловким, словно речь шла о какой-то первой попавшейся халтуре или о деле, которым занимаешься ради забавы.

Во время таких одиночных занятий ему никто не был нужен (соседи были только далекими звуками из леса), и никто (таково было его желание) не нуждался в нем. Он хорошо знал город, и все же каждый его поход заканчивался тем, что он сворачивал куда-нибудь, и получалось, будто он заблудился: он «заблуждался» в церковь, на берег моря, в ночной бар. Правда, он прекрасно ориентировался и его чувство места никогда не изменяло ему, но он пускал его блуждать на все четыре стороны, вместо того чтобы, наоборот, как никогда, держать его в узде. Где бы он ни оказывался, он попадал сюда без предварительного решения, и часто он только потом уже соображал: «Так вот где я».

К двум сторонам света, которые с незапамятных времен имели для Зоргера особое значение, относились север и запад. Теперь же слова «Западное побережье» вместо того, чтобы обозначать необъятный континент, относились только к небольшой области, отделившейся от всех прочих: не к бесконечным просторам, а, подобно слову «Westend», только к определенному району города. Правда, и тут Зоргер встречал почву, разрезанную многоугольниками, прорисовавшимися по сухому илу, как бывало на берегах северной реки (в паутине растрескавшегося во время землетрясения асфальта или в шелушащейся солнцезащитной пленке на некоторых витринах, где из разрывов складывались, как будто по заказу, свои узоры), но все же он не видел в этом ничего, кроме случайного, обманчивого сходства. Этот мир не был «старым», как речной ландшафт на Крайнем Севере (который на глазах продолжал стареть дальше, и наблюдатель вместе с ним), он был безмятежно юн и возвращал Зоргера в былые времена, погрузившись в которые он теперь снова почувствовал себя легкомысленным, закоренелым потребителем. «Кто здесь, в этом городе, всегда прав?» – непроизвольно вырвался у него вопрос.

В ту пору, когда он был на другом конце земли, особенно когда он забрался в самую глухомань, вместе с ощущением бескрайнего простора к нему нередко приходило приятное чувство оттого, что он был среди нации; прибрежный город, в отличие от этого, существовал сам по себе: в его повадках не проявлялось никаких особенностей, в его сумятице не было единства. Было время, давным-давно, когда и здесь местные жители даже в уличных шумах улавливали речь, которая как будто говорила за них за всех: «Погляди-ка, что мы все вместе можем сделать», во всяком случае, именно так можно было понять еще несколько десятилетий назад поезда, грохотавшие вдоль берега, – в то время как теперь, хотя весь город в ярком сиянии солнца как будто и говорил о своей готовности, вокруг, по всей излучине бухты, продолжавшей оставаться непроглядной, только глухо гудели сирены в тумане. Дома и автомобили, впрочем, старались изо всех сил показаться наблюдателю, сверкая, как сверкают только предметы роскоши, но ни один из этих предметов не уносил с собою взгляда, не нес его через города и веси или за море, к похожим людям, в мир. На Севере, правда, тоже расстояния до других точек земли выражались в цифрах, напоминавших сказки (в самом крошечном поселке имелся указательный столб, с целым лесом стрелок, на которых были написаны соответствующие расстояния в милях до всех мыслимых и немыслимых городов земли): и все же никогда еще Зоргер не чувствовал себя таким оторванным от всех и вся, как здесь и теперь. Спустя какое-то время в представлении Зоргера уже не рисовалось даже самолета, взлетающего над крышами или идущего на посадку; зато – в большом количестве бесконечно извивающиеся пестрые хвосты бумажных змеев где-то далеко за крышами.

И все же нередко, походя, он чувствовал, что его (неважно почему) участливого взгляда ждали. Тогда он, чтобы избавиться от наваждения, еще раз оборачивался, глядя в ту даль, которую он сам себе нередко только воображал, – ему хотелось предостеречь другого от того, чтобы тот вообще воспринимал его; но вместо этого он сидел один серьезным, собранным зрителем в темном стриптиз-баре, предаваясь без всякого желания фантазиям на фоне обнаженных тел, двигающихся с восхитительной размеренностью, и был всего лишь «мужчиной с бокалом вина»; или оказывался в числе других безымянных посетителей в порнокино, где он был просто «мужчиной со скрещенными на груди руками» и узнавал себя на экране, где он был главным исполнителем. Все личное он скрывал в себе, но это не означало, что он лгал, он просто с тайным ликованием подтверждал все многочисленные неверные догадки, которые высказывались в связи с ним. Он шел на встречи с чужими людьми заранее собираясь, едва взглянув на их лица – тут же и забыть, и у него нередко на прощание спрашивали: «Как, простите, ваше имя?..»

Обнаружив однажды снова «грохочущее чрево музыкального автомата», Зоргер превратился в игрока. При этом он стал многосторонним и заметил, что он теперь иначе – совершенно иначе – может быть всем чем угодно. Впоследствии, когда он вспоминал об этом, ему казалось, будто он в течение всех этих недель никого не понимал, но зато необычайно остро, как ни один игрок на свете, мог заранее предугадать реакцию другого. Он перестал ощущать моменты перехода от силы к слабости, которые прежде сообщали ему ощущение долговечности; он просто болтался, сопровождаемый звоном монет, по городу, где в витринах лежали осенние листья в качестве недвижимой декорации. Теперь его, судя по всему, вполне устраивало то, что он не стал профессиональным игроком и даже в своей повседневной профессиональной работе не производил ничего стоящего: наконец-то он стал, как и хотел того, осуществлять все свои действия с замкнутой лунатической серьезностью дилетанта; отгородившийся от всех, ни с кем не проводящий время, он чувствовал себя порою окруженным магическою красотою.

Отрекшийся от нации и обойденный вниманием спокойных мировых религий, этот город на Западном побережье был цитаделью сект, где сплошь и рядом мелькали какие-то таинственные знаки. Никто ни с кем здесь не был связан родственными узами – просто они сходились случайными единомышленниками на час и спешно исчезали в своем кружке. Вот так и Зоргер однажды вечером вдруг очутился в длинной очереди и шаг за шагом стал продвигаться вперед, пока наконец не вошел в просторный затемненный зал, где он стоял теперь среди толпы, как и он поджидавшей певца, который был кумиром их общей юности.

Он оказался тут не потому, что его что-то сюда влекло, скорее он просто исполнил некий долг, самая мысль о котором была ему в тягость: уже давным-давно никакое третье лицо не могло больше представлять его интересов. Теперь ему нужны были скорее индикаторные формы организмов, которые, иначе чем заключительные звуки песен, пробуждали в нем представление о бесконечно повторяющемся начале, как, скажем, те первые сочинения, что были написаны много тысяч лет тому назад и умели так поэтически уговаривать вместо того, чтобы лишь холодно доказывать, как делается в работах по его науке, или взять те исследования форм, что проводились живописцами, в них он тоже мог потеряться, как и в музыке певца, но все же тут он довольно скоро снова обретал себя, при этом еще более укрепленным в самом себе.

Певец был небольшим мужчиной крепкого сложения, который производил впечатление необыкновенно сильного и совершенно отсутствующего. Он вышел на сцену, посмотрел на свет и тотчас же начал петь. С первой же руладой пространство вытянулось змеею, повторяя изгибы шнура от микрофона, который певец спокойно держал в руках. Его голос с самого начала звучал необыкновенно мощно, ему не нужно было набирать громкость. Он шел не из грудной клетки, он существовал независимо от нее как самостоятельное, прочное тело, не привязанное ни к какому месту. Голос звучал не как песня: он слышался скорее в виде звуков, исторгаемых тем, кто долго сдерживал свои невыносимые, невыразимые страдания и теперь вдруг не сдержался. При этом каждая его песня обретала звучание только в целом, и все они в отдельности дополняли друг друга, складываясь из стремительной, правда иногда спотыкающейся, все время возвращающейся последовательности пронзительных, жалобных, угрожающих (во всяком случае, без тени облегчения) криков боли.

Он не улыбнулся ни единого раза. Только один раз довольно высоко подпрыгнул в воздухе, оторвав от земли свое тяжелое тело. Все с тем же отсутствующим видом он сумел, загнав сначала свой голос извне глубоко внутрь, наконец сказать тем, что были в его чреве, – прежде всего, ему не хотелось иметь ни с кем ничего общего. Он исполнял свои песни без особого чувства, потому что, подобно безумцу, сам искал чувство, которое для него самого оставалось загадкой.

Долгое время он казался – чему в немалой степени способствовали сопровождающие инструменты, которые по большей части были все ритмическими, – безжизненным заложником собственной механистичности; но именно эта его постоянная мотористость придала постепенно его голосу тот вибрирующий оттенок, который позволил под конец выступления неистовавшему внутри себя, но сохранявшему почти что мстительную отрешенность от всего земного грянуть общий для них для всех гимн. Зоргер стал свидетелем того, чем могут быть «гимны», и он понял, что этот бесформенный, ни на кого не похожий человек на сцене был вынужденным певцом свободы. Прежде он почитал его, не имея на это, впрочем, никакого права: теперь же, превратившись в простого заинтересованного слушателя, он чувствовал себя возвысившимся до равного себе. На обратном пути, шагая по оживленным, но все же тихим улицам, он размышлял о том, почему он забыл почти всех кумиров своей юности, и был доволен, что и в медленно, тело к телу, плывущей толпе, в исходящих от нее шумах, и даже в поскрипывании башмака по асфальту все еще звучал голос певца.

И все же под конец произошло кое-какое изменение: город разделился на две части, каждая из которых, сама по себе, становилась все более и более странной (и Зоргер вместе с ними).

За узкой плоской прибрежной полосой, где под защитой сосен стоял дом Зоргера, земля слегка поднималась на восток, переходя в густонаселенный безлесый склон холма, а затем снова спускалась к небольшому, проходившему параллельно океану аппендиксу бухты, по берегу которого шел университетский парк. Дорога, ведущая туда, пересекала холм по едва заметной впадине, которая теперь, став чуть ли не ежедневным маршрутом, превратилась в «седловину перевала». Университетский комплекс располагался недалеко от Тихого океана (Зоргер нередко ходил туда пешком), и тем не менее это преодоление маленького перевала со временем уподобилось прохождению через таинственные ворота, которые означали нечто неопределимое. Добравшийся до этой «высшей точки» непроизвольно останавливался или, по крайней мере, бросал короткий взгляд через плечо: застроенный обычными низенькими домами, которые совершенно одинаково располагались по обе стороны холма, этот район перевала тем не менее представлялся Зоргеру каким-то важным местом, в котором возможно принятие «решения» (единственное, за что цеплялся глаз, так это полоса тумана, которая по вечерам, как медленный сноуборд, катилась к центру города).

По временам, когда Зоргер представлял себе картину города, этот выпирающий перевал, незаселенный и даже без растительности, втиснутый в мрачно-серый гранит скальных гор, казался ему чем-то нереальным; и точно так же нереальной стала казаться ему под конец его пребывания тут его собственная персона. Ни с кем не разговаривая, он в результате перестал разговаривать и сам с собою. Какое-то время еще хотя бы вдохи, имевшие разную продолжительность, рассказывали ему при помощи азбуки Морзе о том о сем, и с некоторым облегчением он подумал, что, пожалуй, и вовсе может обходиться без языка, при этом он сам себе казался даже совершенным. Правда, потом в этой внутренней немоте ему почудилось что-то угрожающее – как будто он превратился в глухой предмет, навеки отзвучавший, и он пожелал себе вернуть страсть говорения. Нереальность означала: может произойти все что угодно, но он утратил возможность вмешиваться. Разве это не было направлено против неведомой, чужой сверхсилы? Зоргер страшился решения, потому что он ничего не мог бы поделать в этом случае. У него больше не было представления о самом себе, он себя не видел (хотя обычно именно это и придавало ему силы, чтобы вмешаться); и никто – хотя он частенько искал взглядом тех женщин из «парка землетрясения», – никто не устанавливал ему пределов касанием. Все, что он делал (подготовительный этап работ для запланированного исследования), он делал не глядя по сторонам, не останавливаясь, чуть ли не панически сосредоточенно. И город отодвинулся от него: как будто постепенно перед ним захлопывались все окна. Какая все же трогательная это была идея – стать забытым, – а дать-себя-забыть – это ведь целое искусство.

Далекий от творения, вознесенный своим высокомерием на недосягаемые высоты, исчезающий отовсюду без прощания, он ожидал «кары»; и в тот же миг у него в голове неотступно зазвучал один из гимнов того певца: «Настанет еще день моего величия».

Днем все еще бывало тепло. Как и повсюду, его рабочий кабинет в университете служил одновременно ему жильем; иногда он оставался на всю ночь в лаборатории и тогда спал прямо тут же на раскладушке. (Его дом был выставлен на продажу, и там все время ходили люди.) Рядом с микроскопом стоял помазок для бритья, а подле него – кофеварка. Лаборатория размещалась в одноэтажном, непривычно длинном стеклянном здании, которое по замыслу архитектора должно было напоминать растянувшийся на лужайке гигантский небоскреб. Визави Зоргера при взгляде из окна была алюминиевая стена ангара, где (для целей другой науки) содержались подопытные животные; а за ним уже рябилась почти всегда спокойная вода бухты.

Вдоль всего института тянулся длинный коридор, разделявший его на две части: по ту сторону коридора шли аудитории, соединенные между собою двустворчатыми дверями, которые, когда не было лекций, всегда стояли открытыми, так что взгляд мог свободно пройти сквозь анфиладу залов, от первого до самого последнего. На этой стороне у Зоргера была, по одну руку, комнатушка, закрывавшаяся на тысячу запоров, без окон, где под тихое жужжание аппаратов, очищающих воздух, определялся возраст камней; по другую – располагалось помещение, в котором на тяжелых мраморных столах, способных выдержать любое землетрясение, были установлены сейсмографические приборы, металлические спирали которых в любой момент могли ненароком выскочить из неспешного круговорота, оборвав гудение на высокой ноте. (Один из приборов постоянно улавливал звуковые волны из недр земли, которые превращались в аппарате в далекий гулкий рокот, а внутри этого гула бился какой-то звонкий, почти что мелодичный, звук.)

У Зоргера и здесь была своя «территория»: она была снаружи, ближе к бухте, заросший травой участок между алюминиевым ангаром и его лабораторией, откуда можно было прямо попасть на улицу через отдельную дверь (как бывает в некоторых купе). Здесь росли эвкалипты, но был еще и защищенный ограждением папоротник особой породы, который принадлежал к числу древнейших живых растений на земле. На траве стоял стол, рядом – железный стул.

Как часто Зоргер, прежде чем уйти, оставался на какое-то время в лаборатории безо всякого дела. Дверь в коридор была открыта, мимо пробежала какая-то собака. Зоргер позвал ее, но она даже не повернула головы. За нею появился университетский охранник, о приближении которого возвестило бряцанье ключей; но и он не заметил человека в лаборатории.

На столе, вынесенном на улицу, стояла пишущая машинка; в нее был вставлен пустой лист бумаги, сквозь который просвечивало солнце; лист тихонько подрагивал; рядом лежал апельсин. Как-то незаметно солнце превратилось в вечернее солнце, и апельсин с бумагой покраснели. Жесткий лист эвкалипта на какую-то секунду задержался на спинке стула и грохнулся на землю. Из бункера с подопытными животными донеслось какое-то хрипение. Внизу на каменное обрамление бухты набегали барашки, но не отдельными волнами, а толстым валом, который ветер (или отголосок далекого землетрясения) загонял в боковое ответвление: вся остальная поверхность воды оставалась гладкой, но при этом как будто стояла под углом и в таком вздыбленном виде въезжала в бухту, чтобы там с грохотом обрушиться. И вот уже тускнеет воздух на переднем плане, а от верхушек деревьев начинает опускаться туман курящимися облаками, которые становятся все гуще и плотнее.

Большой университетский парк, из которого Зоргер как раз вышел, был вынесен за городскую черту и мягко спускался к самой воде, так плавно, что это можно было заметить только по цоколям отдельных зданий, которые едва заметно уменьшались по мере продвижения вверх по склону. В этом месте было тихо, но вместе с тем всегда и оживленно, даже если не слышно было стрекота электрических машин, снующих здесь, и неизбежного здесь днем, непрерывно обновляющегося, как будто приходящего со всех сторон и снова исчезающего, шума шагов; хотя при этом какое-нибудь случайно мужское или женское покашливание звучало здесь на удивление ясно и отчетливо, как ни в каком другом районе города. Туман окутал весь парк, он не был белым, он был мглистым, и густота его была неравномерной, так что в глубине этой хмурой массы то тут, то там солнце еще образовывало небольшие и почти что не подверженные изменениям световые включения, внутри которых сияла трава, и все, что пересекало это светлое пространство, на секунду обретало цвет. На одном из парковых столов перекатывалась пустая банка из-под какого-то напитка, попавшая в струю косого ветра, который все еще выдавливал слои тумана, медленно катая их туда-сюда, в полном созвучии с долетающими сюда, правда в искаженном виде, как будто жестяными ударами университетских башенных часов, чей электронный бой воспроизводил перезвон колоколов, а над самыми макушками деревьев завис огромный летательный аппарат, почти беззвучный, выставив наружу свое жестяное металлическое пузо.

Совершенно прямая улица вела вдоль бухты от парка в центр города. Автомобили и пешеходы двигались тут, еще освещенные последними лучами солнца, в то время как верхушки высотных зданий над ними закрывала, захватывая и более низкие этажи, серая пелена.

Если посмотреть назад, то теперь в самом конце улицы, над линией горизонта, образованной парком, казавшимся издалека естественным лесом, должна была бы возвышаться зубчатая университетская башня: но вместо этого там висел только вылезший из почвы и потом застывший белесый пузырь; отливающий в лучах заходящего солнца металлическим светом, с боковыми стенками, вытянутыми синевою неба, как магнитом, из недр составленного из неровных шашечек ландшафта, и накрывающий собою, словно куполом, весь университетский городок туманный бункер.

Когда Зоргер остановился на своем перевале, уже стемнело (ходьба давалась ему все с большим трудом, хотя при этом память к нему не возвращалась, как это бывало раньше); появились первые огни, даже вдалеке, где они горели дрожащим светом, и под конец весь город, который только что чуть было не исчез, разросся на глазах в одно сплошное вечернее мерцание; туман не улетучился, но утончился, пропуская каждый лучик света, и в темноте был плохо различим.

Зоргер огляделся в поисках центра, который, в отличие от жилых районов, не мерцал, а образовывал застыло-светящийся порядок, и вообразил себя идущим там внизу вдоль фасадов; при этом место, на котором он стоял («перевал»), он ощущал и в самом деле как почву под ногами; постояв, он сел на скамейку на автобусной остановке.

В машинах, которые одна за другой непрерывным потоком проносились мимо, сидел почти всегда только водитель; они приближались из темноты силуэтами, высвеченными в пустоте салона огнями догоняющей машины, и вся эта бесконечная череда отдельно катящихся, неподвижно выпрямившихся бюстов (безлицые головы в сиянии нимба) начинала казаться по прошествии времени, несмотря на большие скорости и сменяющиеся шумы от двигателей, неспешной кавалькадой; словно не водители вели машины, а очертания фигур в равномерно высвеченных, совершенно одинаковых тяговых механизмах, без всякой связи с четырьмя колесами, которые как будто сами по себе транспортировали в ночи верхние части туловищ.

В этом бесконечном просвечивающем потоке выделялись непроницаемыми громадами, казавшимися гигантскими сцеплениями, многочисленные рейсовые автобусы, за наглухо затемненными стеклами которых смутно угадывались их обитатели; хотя порою и можно было увидеть одного из них или даже небольшую группу в луче света, падавшего сверху, и это были не просто очертания тени, но очень четко оформленные человеческие фигуры, которые именно благодаря окружающей их темноте обретали особую ясность: обозначившиеся подобным образом пассажиры сидели, как правило, откинувшись в кресле и головы их были слегка повернуты в сторону; и за тонированными стеклами черты их лиц отсвечивали красноватой желтизной. Эти лица, стремительно перемещавшиеся автобусами, пролетали высоко над дорогой, лишенные всех личных признаков, превращаясь в призывающие вспомнить о забытых мирных временах глубинные картины, изображающие «Сидящих», «Созерцающих», «Читающих», «Отдыхающих», каковые, постепенно приближаясь, вдруг выскакивали из темноты на наблюдателя снаружи, заставляя его встрепенуться от шока, испытанного от очередной встречи.

Тут вывернул ярко освещенный городской автобус и подъехал к остановке, Зоргер увидел, что там сидит его соседка с детьми. Дети болтали друг с другом, а женщина молча наблюдала за ними. Он обратил на нее внимание, потому что в автобусе она отняла руку ото лба почти точно так же, как сделал он, сидящий снаружи на скамейке. В ее лице, так подумал он, был «укол боли», который (это он понял позднее) чувствовал только он один. Она улыбнулась чему-то своему, сняла платок с головы, как будто уже добралась до дома, и в белом свете ее копна волос на какое-то мгновение показалась настоящим «самостоятельным царством». Он помахал рукой. Когда автобус стал отъезжать, она посмотрела в сторону, увидела его, оглядела его до самых башмаков, но все же не узнала. Он вскочил и постучал в окно; но это было уже другое окно и другое лицо, которое из отъезжающего автобуса, удивленно обернувшись, теперь смотрело на него; – и тут случилось так, что Зоргер, оказавшийся без посторонних глаз наедине со свободным ночным небом, вдруг страшно покраснел.

Поначалу он просто только растерялся и в своей растерянности заговорил с какой-то женщиной, которая, выйдя из автобуса, стояла теперь как будто в нерешительности. Не глядя на него, она сказала только:

– Нет!

А когда он попытался ей объяснить все, она, не поворачивая к нему лица, только показала ему что-то вроде кулака (не удосужившись даже как следует сжать его) и пошла дальше, без него, удалившись в темноту, виляя бедрами, унося в своем теле неизвестную ему мелодию.

Много позже, когда Зоргер смог снова вспомнить этот, как ему уже потом открылось, судьбоносный час и осознать его, он подумал, что, наверное, было бы достаточно тогда просто «замереть», все в себе (движения, мысли, дыхание) «замедлить» и «ничего бы не произошло». Но в тот момент он, следуя в нескольких шагах за женщиной, лишь думал: «Ведь у меня есть деньги». Потом вдруг он увидел перед собою землю, и так отчетливо, как будто бы упал. Тишина как после аварии, и лай собак. Падение было слишком внезапным; пустота совершенно неожиданной. Вместо «Никто не знает, где я нахожусь» теперь получилось «Для меня больше никого не существует. У каждого есть кто-то другой». Он расхаживал взад и вперед, не способный думать. Он ведь считал себя небьющимся. Он остановился и почувствовал, что уже готов навсегда отставить запланированное исследование: он, наверное, смог бы его написать, но «его бы никто больше не услышал». «Только не хаос!» было последним, что он еще успел сказать: потом он вылетел, как будто помещенный в стеклянную кабину безмолвия, из пространства, которое сначала исказилось, а затем исчезло.

«Пространство запрещается!»

Море стало зловещим, и зловещим был поселок в сосновом лесу; унылым стал весь город, хотя унылыми были и любые проблески природы. «Ваши автобусы, увезите меня отсюда!»

Он ходил взад и вперед; остановился; мало того что он вот только что лишился «перевала» (который еще какое-то мгновение был виден, превратившись в обыкновенную «дыру», а потом в жалкую пародию в виде ложбинок между костяшками пальцев), так он утратил еще и все свои воображаемые пространства: стол под эвкалиптами и северную реку, которая прямо у него на глазах, причинив ему невыразимейшую боль разлуки, исчезла словно на веки вечные за склоном.

Разрушен был весь его жизненный план: не было больше «участка», нигде; не было даже ориентации по слоям почвы под ногами. И вместе с «прекрасной водой» высох и он; кожа вся растрескалась, и ее сняли, а из-под слоя вышел «живой мертвец».

Зоргер ходил взад и вперед, ясно осознавая, что теперь он окончательно просмотрел себя всего целиком и полностью. И если прежде такие моменты самопознания всегда встряхивали его, наполняя жизнью, то теперь, с потерей «своих» пространств, которые помимо этого всегда вселяли в него уверенность в будущем, он самому себе казался неумехой-обманщиком: «Твои пространства больше не существуют. С тобою все кончено».

А кто это говорит? Чей голос унижает его, с тех пор как он обрел сознание? На какое-то мгновение у него возникло свербящее ощущение, будто он сам себе стал злым духом; и он увидел, что еще немного – и душа, приняв образ выпотрошенного, ощипанного чучела, под стать беспрестанно изрыгающему проклятия голосу, будет отделена от тела, без которого она совсем пропадет: точная копия кошки, которую однажды взяли в самолет и которая с испугу вся превратилась в обтянутый кожей скелет.

Несколько лет тому назад, когда он только приехал на Западное побережье, Зоргеру довелось пережить землетрясение: он сидел на краю бассейна и вдруг увидел, как вода накренилась и встала дыбом. Воздух превратился в одну сплошную пыль, все было залито каким-то странным светом, казалось, что это сдвинулись с места гигантские горы. Он пережил землетрясение и даже растянулся во весь рост, но все равно не мог поверить, что это правда: так и сейчас, он понимал, что близится его конец, и все же это казалось невозможным: его «я» должно исчезнуть? Какой чудесный запах от еды шел из домов, какой приятный уютный свет, и даже в звуке плевка в темноте была своя прелесть.

Радовало, впрочем, то, что глас карающего судии, оглашая приговор, дал более подробный перечень обвинений, каждое из которых звучало чем дальше, тем нелепей и легко могло быть опровергнуто (так, ему вменялось в вину его собственное имя, а также то, что он «не принимал участия в строительстве домов на данной территории»), в итоге ему было предъявлено даже обвинение в том, что он, живя в эпоху насилия (Зоргера тогда еще и на свете не было), «не оказал никакого сопротивления».

Расхаживая взад-вперед, он постепенно ушел в ходьбу, которая уравновесила его, и теперь он твердил одни лишь цифры.

Тут рядом с ним притормозила машина, из которой раздался голос соседа, сказавшего на их общем языке:

– Эй, сосед!

В следующее мгновение Зоргер, садившийся в веселую колымагу, непроизвольно подумал: «Спасибо, силы всемогущие». Еще совсем недавно он так бесконечно долго ждал чего-то, что теперь машина показалась ему «табличкой», а собственный череп «сводом ожидания». Представив себе, что сам он никогда бы не добрался до дому, он тронул мужчину за локоть, задержав свою руку на изгибе: когда еще один человек был для другого таким материальным? – «Божественный другой».

Зоргер проследовал за соседом в его дом. В прихожей он задержался, как будто это место стало теперь совершенно особенным. Шаг в гостиную принес с собою переживание «порога»: снова оказаться включенным в «игру» мира.

Войдя, он сказал, и даже повторил несколько раз, жене и детям:

– Это я.

Сидеть с ними за одним столом; поднимать детей на вытянутых руках (они милостиво терпели это); разглядывать угощения («прекрасная яркость мяса»); да и вообще иметь крышу над головой: для Зоргера это был вечер упоительного удостоверения. В этом доме жила семья, которая по мере своих скромных возможностей вела вполне возможную жизнь; и он был своим в этом доме, где вещи были прекрасны, а люди – невинны.

Одновременно это был вечер комплиментов. Он сказал супружеской чете:

– Вы мне очень дороги; – а потом, с тем же выражением серьезности, говорящей о важности момента (мужу): – Мне будет в Европе не хватать вида вашей хлопчатобумажной рубашки в полоску; – и похвалил (адресуясь к жене) «естественный многоугольный узор» на срезе булки. И в этой своей любезности он снова узнал себя: она породила в этот вечер идею «страны», которую олицетворял собою вежливый Зоргер и которой он, будучи ее воплощением, отдался теперь целиком и полностью; его имя указывало даже на провинцию, откуда происходил носитель (вместе с многочисленными однофамильцами); и под конец он как-то незаметно и совершенно естественно, так что никто и не заметил, перешел на свой родной, почти что забытый диалект.

В нем больше ничего не осталось от обычной степенности несколько чинного гостя; он взгромоздил локти на стол, дергал других за одежду и по-свойски заглядывал им в лица. Он ни на секунду не мог оставаться в одиночестве и ходил за всеми по пятам: за мужем в подвал, за детьми в спальню, за женой в кухню. Красота порогов! Он разлил напитки. Он уложил детей в постель; они рассказали ему при этом о самых сокровеннейших вещах, о которых не знали даже родители. Потом, во время разговора, он принялся расхаживать по комнате, как будто он тут был хозяином.

– Что-то вы так далеко от меня, – сказал он хозяевам и попросил их пересесть поближе.

Каждое предложение, с которым он, справляясь с угрозой превращения беседы в пустую болтовню по необходимости, обращался к другому, могло бы, если бы он считал себя (и только себя) ответственным за каждое слово, помочь ему «при-частиться» к человеческому миру. Каждым словом, которое Зоргер высказал (с трудом) за этот вечер («формулируй медленно!» – думал он), он домогался принятия в этот дом, в круг этих людей – в свою «страну» («только когда я создаю форму, я нахожусь среди других»); и он, потерявший большие пространства, пытливо углубился теперь в самые мелкие.