Текст книги "Сорок семь оборотов"

Сорок семь оборотов
Петр Михайлович Баранов

© Петр Михайлович Баранов, 2017

ISBN 978-5-4483-9854-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Когда тебя в дверях пивной…

 
Когда тебя в дверях пивной
Друзья встречают,
Хотят обнять, а шар земной
Тебя качает,
 
 
Когда по жилам – динамит,
Und junge Frau
Тебе на ухо шелестит:
«О, Боже правый!»,
 
 
И угловатый алфавит
Звенит певуче.
Когда ничем не знаменит,
Но самый лучший…
 
 
О зависть, светлая сестра,
Грешно смеяться!
Мне 47. Ещё вчера
Мне было 20.
 

Разговор в маршрутке

 
– Евгений, я тебя люблю!
– Давай не будем. Рядом едут дети…
– Да едут… Мы, подобно кораблю,
Качаемся во тьме, и все же едем.
Но ты, Евгений, нет, не капитан,
И бороду ты сбрей, пока не поздно.
Гляди, в ментовский попадешь капкан —
Тогда увидишь клетчатые звезды.
– Да успокойся ты на бороде!
Она мне рожу греет в непогоду.
Подумай лучше о своей… звезде.
Что скажет Валя о таких уродах,
Как мы с тобой? Приедем без гроша…
– Приедем, говоришь? Да ради Бога!
Мы беззащитны, как два малыша,
И перед нами узкая дорога.
И вот прикинь – навстречу грузовик.
Шофер – правей, уходит от удара.
Железо об железо, бабский крик.
Я думаю – не избежать пожара.
Сиденья рвет с гнилого крепежа,
И мы летим, лицом ломая стекла.
И то, в чем раньше теплилась душа,
Лежит в асфальте, от крови намокло.
Помру я, Женя. Чувствую – беда.
– А как же я? Чего ты тут пророчишь!
– Тебя спасет, Евгений, борода.
За то что, сука, сбрить ее не хочешь.
 

Плавучие краны

 
Вдоль берега плавучие краны
К воде склонили кружевные шеи
Увидеть, как блестит из глубины
Оброненное девой ожерелье.
 
 
Кудрявый плотник, трудною рукой
Объяв девицу, заглушил проклятье
По поводу потери – чёрт с тобой,
Ты, жизнь, любых потерь невероятней!
 
 
Сутулятся краны, полны тоски,
Легонько ветер в их кабинах дует.
Наутро сядут в них крановщики.
И не обнимут. И не поцелуют.
 

Моему кондуктору

 
Как ты всем надоела!
Нелепый наряд —
Этот белый колпак, лисья шуба до пят
Пышет жаром осенним, кружит рукавами,
Рот, как алый раструб тараторит словами.
 
 
Лгунья ты и пройдоха, каких поискать,
Каланчу на кирпич ты могла бы за день распродать,
А потом обменять на алмазы зубов жернова,
Пудру, тени, белила, морщин кружева.
 
 
В каждой свадьбе – ты сваха. Тебя не возьмёшь на испуг.
Нет подружек, но в каждой деревне супруг.
Сколько лет – пятьдесят? Или снова тебе восемнадцать?
Не видал, как ты плачешь, но знаю – умеешь смеяться.
 
 
Час придёт и тебе уходить на тот берег реки,
Ты сама возьмёшь в руки весло, с Харона слупив пятаки,
Сидр сваришь из яблок в далёком пустом поднебесье,
И споёшь на два голоса с Богом свою бестолковую песню.
 

Харчевня «Золотой якорь»

 
Был день вокруг и якорь золотым,
Была усатой толстая грузинка,
Её лицо светилось молодым,
Была полна поджаристым корзинка,
Да что корзинка – жизнь моя вполне!
А час назад крикливая старуха
Чанахи разогрела в чугуне,
И я поел. И совершилось чудо.
 

Сааремаа

 
Когда я устану мерить
Дороги, когда состарюсь,
Меня не сожгут за ересь,
Меня не сошлют в Барабинск.
На острове, ах, на острове
С протяжными звуками гласными
Я буду согрет полосками
Закатного неба красного.
И, если поймаю рыбу
(Чего за мной не водилось),
Не попрошу корыто,
Или другую милость,
Скажу – дорогая рыбка,
Пускай моя жизнь – ошибка,
Плыви в Балтийское море.
Да не ругай меня шибко.
 

Товарищ

 
Давным-давно, весною,
А может никогда,
Мы выпили с тобою,
Теперь это – вода.
Жевали жёстких куриц
И зырили кино,
Курили мы, прищурясь,
Теперь это – говно.
Любили – не любили,
Ругались не дрались,
Казалось бы мы жили,
Да только разошлись.
Но ту весну, товарищ,
Теперь уж навсегда
По счастью не исправишь.
А прочее – вода.
 

Няня

 
Буря над моей усадьбой,
Электричеству хана
Мне в постельку лечь поспать бы,
Да не спится ни хрена.
Я в отчаяньи подушку
Рву зубами и кричу:
– Няня, няня! К черту кружку!
– Затуши, дурак, свечу.
 

Дни хвойные

 
Дни хвойные предчувствием полны —
В дверь постучат в конце недели,
И станут явью сказочные сны,
Которые мы в детстве нахрапели.
 
 
То есть, придет с огромной бородой
Не сам Господь, но лучший заместитель,
И брызнет газированной водой
На домочадцев кухонный смеситель.
 
 
Все станут подозрительно добры,
А за грехи откупятся халвою,
Произрастут деревьями ковры.
И подрастем на годик мы с тобою.
 
 
И длится чудо – знаю наперед
Настанет май, цветением ликуя,
И Дед Мороз в Лапландию уйдет.
Июнь, Июль и Август – Алилуйя!
 

Only You

 
Была так непохожа на других,
Что прочие красавицы казались
Всего лишь фотографией живых,
Лишь ты одна была живой на зависть.
 
 
И все, что говорили за столом,
В кругу друзей, почтительном и узком,
Игрой казалось. Или детским сном.
И ты одна могла на чистом русском.
 
 
Я был чужим. Я был в чужих рядах.
Чужие к празднику я надевал костюмы,
Чтоб выглядеть особенным в глазах
Твоих. А в прочих выглядел угрюмо.
 
 
Ничем не поделиться – холодком
Мороженого. Мурашками по коже
От музыки любимой. Синяком
И жарким потом в драке. Нет. Не можем.
 
 
Тебе одной. И дело не в листке,
Висящем на душе твоей – «открыто»,
Мы на одном с тобою языке,
У одного разбитого корыта.
 

Март

 
Весна железом жжет и острым льдом
Не по годам, а по живому режет.
И каждое мгновение вдвоем
Весенний день украсит шрамом свежим.
 
 
И все обыкновенные слова,
Как-будто озаренные раненьем,
Взлетают из гортани. И тогда
Становятся мольбой и откровеньем
 
 
Идущего тропинкой по реке,
Где только вера для судьбы опора.
И божество склоняется к руке.
И шепчет утешительное слово.
 

Так это Питер?

 
Так это – Питер?
Синь и провода.
Пространство и немножечко комфорта —
Все то, что ценим в наших городах,
Где нашим псам нет места для «апорта».
Где нашим снам нет места, прежде нас
 
 
Придуманы все сны, качели, смерти.
И жизнь сама придумана за нас.
Так что теперь? Что, кто-то нами вертит?
Конечно вертит – посмотри вокруг,
Мой друг, о сколько в мире вертихвосток!
Походка, запах, взгляд, повадка, звук.
И после – долгий отголосок.
Что в городе смеется мне вослед?
Не кони Клодта, не кариатиды.
Студентки, выходящие из мед,
Знакомки, пропадавшие из виду.
То есть в любом, столичном и большом,
Отмеченном иль вовсе неизвестном,
Я сразу обнаруживаю дом.
Где небо – есть, но мне, увы, нет места.
И слава Богу. Лишь бы для небес
И для деревьев, что промеж домами,
Хватило бы при нашей жизни мест.
И девушки, как прежде, были б с нами.
 

Прогулка

 
– Спешу по улице вечерней,
Наполненной огнём и чернью,
Я сам не менее, чем граф,
На шее полосатый шарф.
 
 
Как в годы юные, когда
Казалось, рады мне повсюду.
Увы, повыветрилось чудо,
Как туалетная вода.
И, сколько ни гуляй, попойки
Уже не доведут до койки,
А лишь прибавят мне стыда.
 
 
Друзья, подруги, чёрт возьми,
Теперь обзавелись детьми,
Музыка стала так доступна,
Что раздражает. Очень людно.
И нет прохода меж людьми.
 
 
Домой поеду.
 
 
Обними?
 

День Рождения

 
День январский рифмуется вечно с пожаром.
И поэтому солнечно, но обжигает не пламя,
А мороз. И слова задыхаются паром,
Словно в мультике, в детстве случившемся с нами.
 
 
Столько в детстве случилось, что в свободное время
Я пишу туда письма. Порой – нахожу адресата.
Как находят в сарае педальную лошадь и стремя —
И не вставить сапог, и седло, извини, маловато.
 
 
Потому я бегу. Почему, чёрт возьми задыхаюсь?
Чтобы всё позади. Вот, когда упаду – и раскаюсь.
Да пошли бы вы к чорту с падением и покаянием.
А то, может и вытяну – я же привык к расстояниям.
 

Чиабатта

 
Судьба опять свела нас, Чиабатта!
Тебя, меня, три круглых Помидорки
И день весенний, ветреный и горький
(похожий на знакомую девицу),
У магазина «Лента» на пригорке,
Откуда видно, словно на ладони
Грузовики тайгу везут из Коми,
Чтоб сделать белоснежные страницы,
В которых напишу, не пожалея
Чернил и слёз, от юности шалея,
Как я, всю жизнь проживший небогато,
Хрущу тобой с любовью, Чиабатта!
 

Петров

 
Букет у спиртного
Несвежий в ларьке,
Спроси у Петрова,
Петров – сомелье.
 
 
Он принял сухого,
Очнулся – эге!
Стоит на Серова
В исподнем белье,
 
 
Кричит постовому:
– Ау, кавалер!
Закрыли Петрова
В железный вольер.
 
 
С тех пор от спиртного
Отрёкся Петров
И стал удивительно
Жив и здоров.
 

Ночь на земле

 
Не мог он ямба от хорея
И добродея от злодея,
И господина от халдея,
Как мы ни били, отличить.
 
 
А всех считал, как будто ровней,
Сажал за стол роднёю кровной,
Как будто под одною кровлей
Со всеми собирался жить.
 
 
Теперь зима под минус сорок,
Повсюду несъедобный творог,
На языках бездымный порох,
А я зачем-то бросил пить.
 
 
Чтобы ковшом, прибитым прочно
Звездой, серебряной цепочкой
К бездонной надо мною бочке
Звенеть и спящих разбудить.
 

Насморк

 
Говорят, что зима очень честная,
То есть, людей не щадит,
Задувает сугробом
И за нос морозом щемит.
Это физика, ребзя,
Сознанье зиме не дано,
Это синие лезвия
И голубое окно.
 
 
Это массы холодного возраста
Дуют с гренландских широт
В носогубные борозды.
В чёрном проёме ворот
Я стою, замерзая,
Сжимая себя на весу,
И серьгою сверкает
Холодная капля в носу.
 
 
Золочёными пилами
Режь меня, гиперборей,
Притворялся ты милым —
Теперь по макушке огрей,
Завяжи мне на горле
Холодной пурги узелок.
 
 
Чтобы серьги не спёрли,
Кто-нибудь, дайте платок!
 

Задачка по физике

 
Над городом туман
И в городе, в похожих
На каменные корни островах,
В домах, умах, в карманах у прохожих,
В местах отхожих и в печных дымах,
На площадях и в театральных ложах —
 
 
Везде туман.
Похожий на силки,
Или сачок для сумеречной рыбы
В руках у отдыхающих богов,
Когда их мысли тянутся в изгибы
Расслабившихся на ночь городов,
Садов и метрополитена. Либо
 
 
К пескам реки,
К движению воды,
Где, собственно, берёт начало
Туман, как неосознанный процесс
Слиянья воздуха и сумерек причала,
Разлитой водки и тоски небес
В качающихся контурах квартала
 
 
Но вот – рассвет.
Прозрачный организм
Тумана постепенно остывает,
Приобретая плотность и объём,
И с наступленьем утра умирает,
Душой перемещаясь в водоём,
В дыханье женщин
Или в птичьи стаи.