Текст книги "Избранное"

Избранное
Петр Михайлович Баранов

© Петр Михайлович Баранов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Тебе, Жека

 
Осень пахнет водой.
Что ж, любимая, снова промокнем.
И пропустим пустой,
И вослед ему свистнем и охнем.
 
 
Не сердись, мы пешком,
Мы раззявы, нам дай осмотреться,
Повертеть головой,
Но от осени не отвертеться.
 
 
Все продует – насквозь.
Пустит по ветру треп и трепет,
Сунет шило в подвздошную кость,
Мы – соплей не бросаем на ветер,
 
 
Так что, брось!
Не щадя живота,
Дай нам, осень, слоенок с корицей,
Мы пройдем до моста,
Чтоб за пивом к причалу спуститься,
 
 
И потрогать рукой,
Хорошо, что забыли перчатки,
Шар земной, шар земной,
И на нем сапогов отпечатки.
 
 
Сорок третий и сороковой,
Правый стоптан и дышит на ладан.
Да ведь это же наши с тобой.
Хорошо, что стояли мы рядом.
 

Луна

 
Пока я спал, ты перекочевала,
Над лесом прочертила небосвод,
Порозовела и похожа стала
На то «светило, вставшее из вод»,
Чьим отраженьем дерзким, воспаленным
Морочила ты головы влюбленным.
 
 
Надежный крюк ловцов девичьих душ,
Последний рубль проевших вдохновенье,
Ночей очарованье, изумленье
И собеседник горестных собак,
Свидетель драк, распятий и объятий,
Введенья войск, отмены ятей,
Торчишь над лесом, будто бы всегда
Ждала с обрезом.
А для многих пьяниц,
Таких, как я,
Ты – горькая звезда.
 

Сон

 
Я шел домой, промок до нитки
И никому не возражал,
Меня схватили под микитки,
И привезли меня в подвал.
 
 
И там под пристальною лампой
Я отрезвел и вмиг просох,
Я горячился, на пол капал
И подводил себе итог.
 
 
Я рассказал, как ухмылялся,
Как трусил и не возражал.
Но вот о тех, в кого влюблялся,
Я ничего не рассказал.
 
 
Хотя я верил – понимают,
И в глубине души – простят.
Потом, конечно, расстреляют.
Но ведь сперва поговорят.
 

Замечательно

 
Как замечательно в сандалиях
Бродить по пасмурному городу,
И замечать девичьи талии,
Чесать в задумчивости бороду,
Дышать прохладным дуновением,
Бежать за грохотом трамвая,
Приехать в гости в воскресение,
Читать, часов не наблюдая.
 

Лошадь

 
Лошадь известна характером строгим,
И доверяет лошадь немногим,
Тех, кто не плачет и маме не врёт,
Лошадь с собою в дорогу берёт.
 
 
Лошадь умна и мгновенно раскусит
Тех, кто в минуты опасности трусит,
И не найдёт у неё снисхожденья
Тот, кто жалеет конфет и печенья.
 
 
Лошади любят и лошади плачут,
В небе летают, по прерии скачут,
Тенью мелькая по лунной стене,
К добрым и смелым приходят во сне.
 
 
Если в сердечке таится тепло —
Тронь за уздечку. И прыгай в седло.
 

Трамвай

 
Скажите, почему трамваи
С несносной грацией железной
Весной по сердцу громыхают
Средь улиц высохших, облезлых,
Летят, захлебываясь, небо
Кроя кровавыми бортами
Ах, если сам трамваем не был,
Ты не поймёшь, что было с нами,
Когда на перекрёстке Кемеровской
И бывшей улицы Скорбящинской
Рассыпался пантограф веером,
Кропя бутылочные ящики,
Ультрамариновыми, синими
Расцвечивая небо птицами,
И награждая глаз павлиньими
Кругами, стрелками и спицами.
Когда впиваясь в рельс ребордами
Вагон сворачивает к рынку,
И мы с простуженными мордами
Сидим на колбасе в обнимку.
 

Омск

 
В Башенном переулке – водонапорная башня,
В Банковском – богатые банки,
Там под замком клиенты
Держат с деньгами склянки,
И провизор в Аптечном
Сидит одиноко в аптеке.
Со всех сторон переулки
Омывают реки.
Смывают, уносят в море
Печаль и другие хвори,
Чтоб люди ходили в банки
И не ходили в аптеки.
Чтоб лазали люди на башни
И заводили шашни,
Гуляли бы по переулкам,
Под ручку ведя домашних.
К чему кашне и ботинки,
Пионы и маргаритки,
Смотри – полыхают сливы
На Захламинском рынке!
Смотри – между жёлтых пятен
Домов на проспекте Мира,
Над Университетом и колесом обзора,
Если взлететь высоко, увидишь на карте мира
Реки и переулки.
То есть – любимый город.
 

Новый год

 
Новый год при ярком свете
Фонарей, шутих, ракетниц
Все мы дети, все мы дети
Безответны и прекрасны
В самом деле – что нам стоит
Полюбить хоть раз – навечно,
И забыть свои печали
Рядом с ёлкой золотой.
 
 
Мы в руках держали небо,
Мы в груди носили солнце,
Золотым, зелёным, синим,
Разноцветным колдовством
Привораживали женщин,
Чтобы жить, не умирая
В жёлтом пламени бенгальском
Раз в году – под Новый Год.
 

Почему я люблю писать письма

 
Лицом к лицу мужчины гнут свое.
А женщина, когда она полюбит,
Не даст и рта раскрыть. И так споет,
Что пением любую мысль погубит,
Одну оставив, точно ржавый гвоздь
Торчащую под вами в табурете:
«Дай тишины, дай тишины, Господь!
И кружку пива!»
Тут приходят дети.
 

Набережная

 
По набережной пустынной,
Рекламную минуя вязь,
Старуха в плащ-палатке длинной
Шагала в порт не торопясь.
 
 
Сухая, строгая, прямая,
Косой висок, мальчиший взгляд,
Коляску пред собой толкая,
Везла мужчину. Без наград
 
 
И кителя. Без ног обеих.
В цивильном чёрном пиджаке.
Воротничок багровил шею.
Рассвет дымился на реке.
 
 
Не думал, что среди блестящих,
Наполненных деньгами дней
Я повстречаю настоящих,
Из крови сделанных людей.
 
 
Наверно и они ругались,
В пылу швыряли блюда оземь,
Но вместе меж двумя мостами
Идут они, глотая осень.
 
 
Война двоих соединила —
Смерть приберёт их налегке.
Старуха в плащ-палатке длинной.
Любимый в чёрном пиджаке.
 

Апрель

 
Снег сойдёт, в Апреле ветер
Станет горек, станет светел,
Сколько комьев, сколько сплетен
Разметёт, развяжет петель,
И подарит за бесценок
Небесам такой оттенок
Чтоб красавицы рыдали
В Павлово-Посадской шали.
 

Неожиданный визит

 
Я за столом читал.
Нагрянув, как холера
Ты постучала в дверь.
Я отложил Бодлера.
 
 
Теперь не до стихов —
Я достаю бутылку
И складываю рот
В блаженную ухмылку.
 
 
Твой рост и интеллект,
А также аппетиты
Приятны, но мои
Исчерпаны кредиты.
 
 
Я сам привёл тебя
Во тьму дурных привычек —
Мне не на что теперь
Купить коробку спичек.
 
 
Я так устал, не сплю
Наверно день четвёртый.
Сейчас допьём вино
И я свалюсь, как мёртвый.
 
 
Свидания с тобой
Придётся нам урезать.
Но снова приходи,
Когда я стану Крезом.
 

Когда я не знал о причинах дня

 
Когда я не знал о причинах дня
И ходил в траве босиком
Все называли ребёнком меня
И никто не считал дураком.
 
 
Я прочёл сотню книг – верь не верь,
Я отпустил усы,
Я был уверен, что вот теперь
Всем я утёр носы.
 
 
И я умею прикуривать от огня
И пользоваться молотком.
Никто не считает ребёнком меня.
Но многие – дураком.
 

Свидание

 
Я шёл на встречу около восьми,
Земля вращалась вкруг своей оси —
Вокруг меня. От моего дыхания
Гудели и раскачивались здания.
 
 
Я позвонил – услышал тишину.
Я закурил и проглотил слюну.
Толпа людей, гонимая пожаром,
По мне промчалась. Я был тротуаром.
 
 
Я пил из горла, изогнувши выю,
Шагаю прямо – улицы кривые,
Я – Геркулес, шарахаются люди.
Что ни случись – меня уж не убудет.
 
 
В теченье дня я был Герой и Порох.
Потом – Подонок. Был морально порот.
И только сын, проснувшийся от храпа,
Сказал: «Але, нельзя ль потише, Папа!»
 

Петербург

 
Там, где бродит индейское лето,
Задевая троллейбус пером,
И листва на асфальте монетном
Отливает к утру серебром,
Там, где волны и водовороты
Размывают творения рук,
Я прогуливался до Охты,
От Московского делая круг.
 
 
Чтил шагами твою топонимику,
Запахнувшись джинсой, как в бушлат,
И гранитную впитывал мимику,
Колоннадой Казанского сжат.
И, обучен колодезным эхом,
Лифт на верхних не ждал этажах,
А бросался в проёмы с разбега,
Тень любимой ловя в виражах.
 
 
Пара дней, пять ночей – ненаглядная осень
Всё стучит в моё сердце, как в мешочке молочные зубы.
Может быть мы по Невскому вновь поматросим,
Под влюблённых закосим и снова упрячемся в шубы.
 

Сергею Курехину

 
Чем я занят сейчас? Разрезаю столовым ножом
Две странички почившего в бозе поэта.
Слушаю фортепиано.
Немыслимым тиражом
Выпускает листву типография позднего лета.
Сколько зренья хватает —
Не видно присутствия Бога,
Те, кто был наверху, говорят очень скупо.
Немного
Разглядишь в темноте среди звёзд и космической пыли.
Были боги.
Ходили они по земле.
Только их позабыли.
Но ведь это они безупречной рукой рассыпают хрусталь,
Как беспечные дети, сошедшие с неба на берег.
Подарите мне боги свою золотую педаль.
И две капли воды,
Словно пару
Серебряных
Серег.
 

Почта

 
Теперь мы живём на почте,
Точнее сказать – над ней,
И утром, в четыре точно
Иду у её дверей.
 
 
Почта под честное слово
Свой стережёт пост —
От корреспондента к другому
Тонкий бумажный мост.
 
 
Почта – почти свиданье
Почти знакомых людей,
За вычетом расстоянья
И нескольких дней.
 
 
Почта – синяя форма
И сумка через плечо.
Быть может – комок у горла,
А может быть – старый счёт.
 
 
Ты мне приносишь нежность,
Когда её и не ждёшь.
Почта – всегда неспешность.
И, зачастую – ложь.
 
 
Бумага, сургуч и клейстер,
И кожаный ремешок —
Спасибо тебе, почтмейстер,
Спасибо, английский рожок!
 
 
За то, что стучишь в ворота
В вёдро и под дождём.
Когда б не твоя работа —
Я прожил бы бобылём.
 

Саша

 
Саша, волосы в косу,
По откосу на профиль,
Там, где мчится автобус
– Эй, привет, Мефистофель!
Нос кривой да улыбка,
Довези до вокзала!
– Золочёная рыбка,
Где же ты пропадала?
– Я на север каталась
По дороге к Тевризу,
В Ташетканах влюблялась,
В Байбах мерила ризу.
Я бывала на юге —
Павлодар и Качиры,
Саранчиные вьюги
И худые мужчины.
Всё поили-любили,
Да пропали из виду,
Дважды били и дважды
Хоронила обиду.
На мосту у Берняжки
У девчонки-бедняжки…
Отвези меня в Тару —
Прогуляем подтяжки!
 

«Быть женщиной непросто – право слово…»

 
Быть женщиной непросто – право слово
Не плачь, когда судьба к тебе сурова,
Не попадайся на мужских обманах,
Оденься с шиком при пустых карманах,
Расхохочись, когда на сердце грустно!
Быть женщиной – высокое искусство.
 

Ты меня уважаешь?

 
Когда гранитные парапеты
Блестят, как входы в супермаркеты,
Все клерки по конторам заперты,
Страдают! – нищие на паперти.
 
 
Я, строго соблюдая заповеди,
Расставлю четверти на скатерти
И разолью по ватерлинии —
Танцуй, ноябрь, к ядреней матери!
 
 
Танцуй, ноябрь, кружи снежинками,
Нас щекочи, дразни ужимками,
Раздуй пальто, наделай шороху,
Пока у нас хватает пороху.
 
 
И вообще, ответь по совести —
Плохие мы прожили повести?
Или достойны мы на плоскости
Упасть,
Хрипя:
«Привет, о Господи!»
 

Историк

 
По рисунку на чашке фарфоровой сможет историк
Воссоздать многоточья помещичьих хроник:
Опустевший треножник, бронзовые лампады…
Факт отсутствия лампочек – просто им было не надо.
 
 
Восстановит он облик Христа по рубашке кровавой,
Впрочем, так же, как Павлика М. после братской расправы,
По коронкам стальным, да по шрамам белёсым на голени —
Матч футбольный и дым папиросный витринами школьными.
 
 
По багровым рукам, да по венам бугристым, как рельсы
Он узнает страну, где в подъездах теряется Цельсий,
Где гадают по ленте муаровой и почтальонному вестнику.
Да всё ищут управы у звезды и нательного крестика
 

Сентябрь

 
Сентябрь охватывает нас,
Меня, мою жену и сына
Холодным утром в пасмурной отчизне
Живых сильней притягивает к жизни
Всё, что угаснет, скроется из глаз
И станет от души неотделимо
Меня, моей жены и сына.
Когда сентябрь охватывает нас.
 

Рассветы осенью

 
Рассветы осенью ясны
И каждый шаг, и шорох робкий
На кожу мне нанесены
Пороховой татуировкой.
 
 
И кажется излишней речь —
Чтоб всё сказать, в одно касанье,
Словами можно пренебречь.
Вполне достаточно дыханья.
 

Ад

 
Догадываюсь, что в моём аду,
Куда я после смерти попаду,
Смолы не будет, огненных котлов,
Паяльной лампы, синих утюгов,
А всё, что сделают в аду со мной —
Закроют в тёмной комнате зимой.
Читать нельзя – сиди один во тьме.
И отопленье вырубят к зиме.
А в комнату, соседнюю с моей,
Посадят сотню чёртовых детей,
Дадут им сотню чёрных пианино,
Играйте дети – мучайся скотина!
 

Война

 
Если хочешь войны – подпишись на неё,
Верь газетам, где каждое слово гниёт,
Но ни в Бога, ни в чёрта смешного не верь —
И назавтра война постучит в твою дверь.
Снисходительным будь, негодяев прощай
И докучливым типам взаймы обещай,
Жми ладони, плечо подставляй под хлопки —
Скоро в доме твоём заночуют штыки.
 
 
Ну, а если война опротивела, что ж —
Закажи кузнецу из напильника нож,
Пусть вперёд лягут двое, случись погибать.
И не станет с тобою никто воевать.
И, спустя рукава, отступает вражда,
Если слово – ружьё, вера – крепче ножа,
Не пустая божба, не зелёная медь.
Хочешь в мире прожить – будь готов умереть.
 

Улицы и надписи

 
И скомканная пачка «Кента»,
И рожа мятая кента,
Вплетённая в хрущовки лента
Рассвета – света красота
Так озаряет дверь подъезда,
Что виден синий холодок,
И на стенах, дверях железных
Красноречивый диалог:
«Быть может, я тебя не стою»
«А это – полная фигня!»
«Со мной проснись,
Побудь со мною.
Не засыпай же без меня!»
 

Город

 
В этом городе я зачат,
Этот город мной изучен —
Купола его и дачи,
Улицы и плеск излучин,
Пляжи, бронзовые боги,
Облака над головами.
Или ветра перекрестье
Под ногами, под ногами.
И невидима граница
Между небом и землёю —
Что сказать тебе, сестрица?
Чёрт с тобою, чёрт с тобою.
 
 
В этом городе я зачат,
Этот город мной изучен,
Я прожил тебя, а значит —
Для меня он обеззвучен,
Для меня он обесточен,
И не разглядеть на пляже
Наших строчек и отточий,
И не обрести пропажи.
Будто вырваны страницы
И унесены водою.
Что сказать тебе, сестрица?
Бог с тобою, Бог с тобою.
 

Почему?

 
Любимым женщинам стихов не посвящают —
Ласкают их и на руках качают.
Целуют. И жениться обещают.
И глупости волшебные прощают.
 
 
А тем, кто нас и на порог не пустит,
Мы пишем строчки, полны светлой грусти,
Дыханью в трубке телефонной рады.
Пока нас к чёрту не пошлют с досады.
 

Блок

 
Мне нет нужды смотреть на календарь —
Достаточно одеться, выйти в двери,
И убедиться – наступил январь
Другого года. Можешь мне не верить.
 
 
Но январю на веру наплевать
Он заморозит всё, что под рукою,
И в том числе меня, мою тетрадь,
И двери дома; словом, что открою.
 
 
И я открою то, что под рукой —
Бутылку. И в бутылке, слава Богу,
Вернее Блоку, каждый, сам собой
Найдёт себе доступную дорогу
К тому, что называется судьбой,
Хотя бы до ближайшего порога.
 
 
И даже до утра. Не говори.
Не говори, я слишком много выпил.
И слух сосредоточен мой внутри,
Поскольку там полным полно событий.
И я в них растворяюсь и пою,
И беспокоюсь, чтоб в такую стужу,
События, которые я пью,
Случайно бы не вырвались наружу.
 
 
Ты слышишь, как я хрипло говорю?
Не помогает водка – я простужен,
Благодаря такому январю.
Кому он нужен, чёрт, кому он нужен?!
 
 
Но январю на веру наплевать,
И на меня, и на тетрадь, в которой
Уже нельзя ни строчки разобрать
От снега, засыпающего город.
 

Я и Ленин

 
Я женат – на что мне Ленин?
Я давно не пью с друзьями,
Я иду бульваром летним,
Я гуляю с сыновьями
 
 
Трезвый, майка с Че Геварой,
Был он юности кумиром,
А ведь мог бы – просто папой.
То есть – старым и любимым.
 

31 Декабря

 
Вот и праздник – достаточный повод
Задремать у огня телевизора, брошеный повод
Во сне зацепить за седельную луку
И опять задремать, повинуясь копытному стуку —
Сон в квадрате – иду по Ильинской, направо —
Иртыш, ограненный ветрами, в бетонной оправе,
Елки, снег – все твердит об одном, новогоднем.
Я тверезый иду по Ильинской. Мне грустно сегодня.
То ли елки не те, и звезда на макушке не блещет,
Шарю я в пустоте – не находятся старые вещи.
Где Конструктор, Труба? Где Готовальня и Карта?
У корней пустота – лишь обложка от мертвого Сартра.
 
 
Но хвоей уколовшись, а вовсе не двинув по вене,
просыпаюсь во сне – я скачу по красной арене
Крики зрителей, блики огней, униформа
Ставит обручи мне на пути, горящие твердо.
И я прыгаю в них, я в азарте кричу, обжигаюсь
И в обнимку с гирляндой в квартире своей просыпаюсь.
 
 
Я пишу свою жизнь стихами, коротким конспектом,
Новым утром иду на работу окоченевшим проспектом,
И разъяв эту рифму на то, что в руках и на улицу между домами,
предпочитаю идти – описать невозможно словами.
 
 
В тех воздушных шарах, сотворявших зеркальные блики,
Мы ловили с утра наши радостью полные крики.
А потом повзрослели и, выпустив по ветру бороду,
Мы шагаем с тобой, мое детство, по спящему городу.
 

В деревне

 
Декабрь, зимние забавы
И предвкушение чудес.
Вон – господа, набрав отравы,
На санках выехали в лес.
Должно быть, праздновать – петарды
Слышны. Один уже готов…
Да тут дуель! Бросайте нарды!
Урядника! И докторов!
Убит?
Дантес, с улыбкой жуткой,
Рвет ногтем пачку Captain black.
Поэт, смеясь, довольный шуткой,
Встаёт,
отряхивая снег.
 

Золушка

 
Посмотри, мой ангел, вечереет.
А тебе ещё домой идти.
Туфельку оставь под батареей,
Чтоб я завтра смог тебя найти.
 
 
Ровно в полночь кольца, тачки, платья
Станут овощами… погоди!
Ведь у нас останутся объятья
И поэтому – не уходи!
 
 
Свет неяркий, теснота в прихожей
А ведь был – ты видела – дворец!
Только ты, по-прежнему, пригожа.
Только я, по-прежнему – юнец.
 

Нож

 
Хлеб подсохший аппетитно хрустит под ножом,
Мякоть мяса неслышно струится ломтями,
Безупречная сталь, ты мечтаешь о чем-то большом?
Что же может быть больше, чем завтрак с тремя сыновьями!
 
 
Грезишь ты переулками в лунной пыли,
Где подонки с подонками ночью затеяли свару.
Что ты знаешь, железка? Что может быть лучше любви!
Или в кухонном ящике снится кадык Муаммара?
 
 
Если хлеб не хрустит под ножом будет хруст позвонков,
Если кончится мясо, мне точно укажут врагов,
У которых, как водится, вера и правда своя.
У которых поутру сидят за столом сыновья —
Завтрак ждут, а быть может гостей – позови!
Что ты знаешь, железка? Что может быть лучше любви!
 

День и ночь

 
День – чтоб идти. Чтоб далеко. Пешком.
Чтоб обжигало кожу сквозь рубашку.
Чтобы скрипеть, сгибаясь под мешком.
Чтобы колоть дрова с оттяжкой.
Чтобы купаться вместе. А потом
Сдувать песок, губами чуть касаясь
Нагретой кожи. Чтобы босиком
Лететь-вертеть педали всем на зависть.
 
 
А ночь – чтобы совсем-совсем не спать.
Чтобы упасть, как мертвый, до рассвета.
Вослед, хотя бы взглядом, провожать.
И никогда не ожидать ответа.
Чтобы железо лязгало во тьме,
Чтоб сердце колотилось, пот струился.
И кто-нибудь подумал обо мне.
Наверно, я для этого родился.
 

Расставание

 
Мы расстаемся – это здорово!
Наденешь сапоги на молнии
И мягким голосом промолвишь:
Ну, поцелуй меня. До скорого!
 
 
А ведь кричали-голосили!
Зато теперь, за расстояньями
Нам кажется, что мы любили,
И сладко давимся рыданьями.
 
 
Но сколько б ни было по правде
Любви – минутка или горсточка —
Я благодарен этой радости.
Я помню ее каждой косточкой.
 
 
И я не то, чтобы тоскую,
Но чувствую, как наказание —
Мы не купили шаль цветную.
Зимой. На объездной Казани.
 

Улица имени 19-го Партсъезда

 
Подсохли тротуары на Партсъезда,
Столовая дымит в» инфекционке»,
Перекрывая выход из подъезда,
Целуются взасос подонки.
 
 
А я-то взрослый, я везу в коляске
Такого рыжего балбеса.
И не досталось мне в весенней пляске
Вот этих поцелуев у подъезда.
 
 
Да подожди, все это было с нами —
Дымил сугроб, касались рукавами,
Стояли поперек, на нас кричали.
И, слава Богу, мы не замечали.
 

Собеседнику

 
Мой друг, забудь сварливую жену,
Не поминай о непутевых детях,
Политиках, ограбивших страну,
О заговорах и шпионских сетях.
 
 
Скажи мне, друг, что, пусть я небогат,
Но выбитые зубы и морщины
Не глупости и пьянства результат,
А украшение мужчины.
 
 
Скажи мне, друг, что я еще в седле,
Что каждой строчкой сотворяю чудо,
Пусть не в столице первый – на селе.
Иначе – скучно. Да и ты – зануда.
 

Простуда Цунэтомо Ямамото

 
В интервью неизвестному
Японскому журналисту
Самурай сказал:
Я хотел бы вымыться чисто
И в плотном шерстяном кимоно,
Свернувшись калачиком,
Задремать на циновке.
Прикинуться мальчиком.
И видеть во сне
Легендарные битвы
На мечах,
Что острее бритвы.
С облегчением понимая
Недремлющим уголком сознания —
Все уже в прошлом.
Выполнено задание.
 

Голоса

 
– Когда б мы жили в Евпатории,
Носили чёрные усы,
И все любовные истории
Нам прибавляли красоты
 
 
– Ах если б круглый год в цветастом,
Свободном и без рукавов…
– Чтоб роковым или опасным
Прослыть среди отпускников
 
 
– Но мы, закутав башлыками
Своё румяное лицо,
Не торговали шашлыками,
А выходили на крыльцо
 
 
Спина под коромыслом гнулась,
Когда я приходил во двор.
Плескалась в полных вёдрах юность.
И не просохла до сих пор.
 

Разговор с собакой

 
Там, где бываю я,
По верху всегда колючка,
На ней два – три воробья,
Под ними собака-злючка.
А иногда – добрячка,
Смотрит и ждёт молча
Как упадёт подачка.
Клацают зубки волчьи.
Когда же я к ней спускаюсь,
Рукой добро прикрывая,
Она говорит – не кусаюсь.
И даже хвостом виляет.
Я Вам доверяю, собака.
И нету во мне испуга.
Поешьте со мной, однако
Во мне не ищите друга.
Я, в общем, складских не очень…
Какие тут отношения?
Я не люблю цепочки
И всяческие ограждения.
 

Протестанты и гугеноты

 
– Дебильны обе стороны, мой друг,
Никто не победит в кровавом споре!
– Естественно. Возьми колбаски круг,
Пирог, чтобы семью не опозорить,
С начинкой из куриных гребешков,
Вино в кувшине – слева, за распятьем.
– Да ты еретик!
– Тысячу грехов
Возможно искупить одним объятьем.
– Нет, исповедью!
– Нас рассудит Бог.
Пускай потом, попозже нас рассудит.
Возьми – в Толедо сделаный клинок.
Гостей незванных он остудит.
И, как бы ты ни ждал, не открывай,
Пока условного не даст сигнала…
 
 
– Задунь лампаду…
 
 
Стынет расстегай.
Парчовое дымится покрывало.
 
 
Шагая, словно под ногами плот,
Где брёвна сшиты на живые нитки,
Не протестант, уже не гугенот,
Бернар Мержи выходит из калитки.
 

В клубе

 
– Клуб – анфилада мрачных комнат,
Там тишина. И в глубине
Уютных кресел джентльмены
Читают «Правду» и дымят
Сигарами. А за стеной
Звенят пронзительные горны —
Там принимают в пионеры,
Мы с бабкой на восьмом ряду,
А на экране – Чакроборти.
Теперь им некуда пойти
С любыми бабками. Едва ли
Они грустят, поскольку грусть,
Как в «Затянувшейся расплате»
Седой индийский полисмен,
Приходит к окончанью фильма.
И нас колбасит.