Текст книги "Однокурсники"

– Вот это пойдет насмарку. Это слишком тяжело и старофасонно!

А мебель была – какая считалась самой новофасонной лет тридцать пять назад, в разгар стиля Второй империи.

Заплатин в первый раз попадал в хоромы Пятова. Чтобы не опоздать, он взял извозчика и входил в сени с ливрейным швейцаром в половине двенадцатого.

– Как прикажете о вас доложить Элиодору Кузьмичу? – внушительно спросил его швейцар.

– Элиодор Кузьмич ждет меня.

– Все равно, позвольте вашу фамилию.

– Студент Заплатин.

Швейцар попросил его подождать и побежал наверх. Это Заплатину не очень-то понравилось. Он снял пальто и калоши и стал подниматься по мраморной лестнице, освещенной сверху.

С какой стати такие порядки? Ведь Элиодор сам назначил ему время, прося остаться и позавтракать, а не пускает к себе без доклада.

– Просят! – крикнул ему швейцар с верхней площадки.

Элиодора он нашел во "временном" кабинете, который он переделал тоже "временно" из парадной спальни родителей, где они никогда не спали.

– Не пущал меня ваш швейцар, Пятов! – сказал Заплатин, подавая руку хозяину.

Пятов сидел, поджав одну ногу на диване, и курил – в светлой полосками фланели, с галстуком в виде бабочки, без подпорки воротничком его бритых, пухлых щек.

– Извините, Заплатин. Нельзя без этого. А то всякий народ повадится. Ему дан раз навсегда приказ. Курить хотите?

– Я не курильщик.

– Вот как! Ну, голубчик, мы сейчас приступим к делу. Времени не особенно много до завтрака. Будет мой товарищ – Ледощагин… из уезда.

– Такого у нас что-то не было? – остановил Заплатин.

Пятов лицеистом поступил и на университетские курсы; но со второго курса перешел в простые студенты. Тогда он был самого "независимого" направления и льнул к вожакам разных землячеств.

– Вот оно что!..

Заплатин всегда помнил, что Элиодор воспитывался в "ликее" – что, под конец, и сказалось в третьем году, во время больших волнений.

– Он пошел в военную. И уже в отставке. Ему обещано место начальника.

– Какого?

– Земского начальника.

– Вот оно что! – с той же неопределенной интонацией выговорил Заплатин, присаживаясь сбоку к дивану.

– Вы, пожалуйста, Заплатин, не брюскируйте его… по первому абцугу.

– С какой стати?

– У него свои взгляды. Он верен некоторым традициям. Мы с ним однокашники.

– И разлюбезное дело! Мне с ним не детей крестить.

– Разумеется. Так вот, – Элиодор грузно снялся с дивана, – здесь… – он подошел к столу, покрытому книгами и брошюрами, – здесь собрана литература по Адаму Смиту, – он произносил с английским "th", как творцу эстетической теории… Работы довольно.

– Да, порядочно.

– Но не чрезвычайно. И я вас, голубчик, особенно торопить не буду. Главное – искусство научной концентрации.

И он начал, немножко мямля, разъяснять, как следует делать "вытяжки", что можно и чего нельзя передавать своими словами.

Заплатин кивал головой, а про себя несколько раз сказал:

"Да что ты мне все это размазываешь? И без тебя понимаю".

Потом Пятов стал ему таким же тоном намечать ход работы, взял с письменного бюро листок бумаги, где программы были кратко намечены, и, подавая ему, после того как прочел вслух, прибавил:

– Это будет вашим компасом.

– Ладно! – ответил Заплатин.

Он нарочно держался такого тона с Элиодором, чувствуя, что если спустить его на одну зарубку, то Пятов из бывшего однокурсника сейчас же очутится в хозяевах и принципалах.

Уже и теперь он довольно-таки ломается и важничает.

"Однокашник" по лицею явился к двенадцати.

Это был худой блондин с торчащими вверх усами и чрезвычайно напряженным выражением лица – точно он сейчас сбирается крикнуть во все горло: "Смирно! Равняйся!"

Пятов назвал ему Заплатила, прибавив, что они были товарищи по курсу; тот вытянул губу и, ничего не сказав, пожал его руку.

Завтрак был сервирован ровно в полдень.

Служили два человека во фраках.

С такой сервировкой Заплатин еще никогда не едал. Какие-то длинные, крючковатые шпильки привели его даже в смущение, и Пятов объяснил ему:

– Это особые вилки для раков. Будут раки bordelaise. Не знаю, как вы, господа, а я их обожаю! И теперь настоящий сезон для привоза невских раков.

Кандидат в "начальники" жевал усиленно, и когда проглатывал разные закуски, и когда принялся за первое блюдо завтрака. Он сначала помалчивал; но на вопрос Пятова: скоро ли он будет "шерифом" – заговорил короткими фразами, баском, и при этом поводил бровями, беспрестанно поднимая их и наморщивая лоб.

Заплатин долго слушал, наклонив голову над тарелкой, по своей всегдашней привычке.

"Шериф" – что-то такое начал "несуразное" – как он назвал про себя.

– Губернатор у вас… с душком? – спросил Пятов. – Кажется, им не особенно довольны?..

– Кто? – перебил гость. – Либералишки? Так они добьются того, что нашу губернию раскассируют.

– То есть… позвольте узнать… как это раскассируют? – спросил Заплатин, поднимая голову. – Ведь это только о полках и эскадронах так говорится?

– Да-с… Совершенно как с полком, который хотят примерно наказать!

– В каком же это будет виде? Хозяин стал приходить в тревожное состояние и ерзать на стуле своим пухлым туловищем.

– Очень просто. Чтобы звания не было этой губернии. Два уезда отойдут сюда или три. А остальное раздадут соседним губерниям, благо мы соседи целых пяти губерний.

– И вы такой мере сочувствовали бы? – осторожно выговорил Заплатин и поглядел попристальнее на "шерифа".

– И весьма, если нельзя иначе пресечь крамолу.

– Да… в этом смысле?..

– Ну, этого, положим, не будет! – успокоительно вмешался хозяин, и его карие глазки искали глаз Заплатина, чтобы остановить его вовремя.

Ему в высшей степени был бы неприятен всякий резкий принципиальный спор.

– И то сказать, много чести, – продолжал отрывисто гость. – Небось… Они храбры только на то, чтобы кукиш казать в кармане.

– Вы это про ваших односословников – дворян – говорите? – спросил Заплатин, поглядев опять на кандидата в "начальники".

– Я не считаю тех… односословниками, как вы изволили выразиться, – кто изменяет своему сословию и желает полного разложения и высшего класса, и крестьянства, и всего… чем держится русская держава.

– Да… вот в каком смысле! – с тихой усмешечкой выговорил Заплатин.

В эту минуту подали серебряную миску – раки bordelaise, – и Элиодор стал его учить, как обращаться с крючковатыми вилками.

Спора не вышло. Заплатин рассудил, что будет "довольно глупо" препираться с таким питомцем "ликея"; а в какой степени сам Элиодор сочувствует таким взглядам – это его мало интересовало.

На этом завтраке он нашел настоящую позицию. Пятов для него – давалец работы, и только; а чтобы он не забывался, надо с ним держаться студенческого тона во что бы то ни стало.

VI

Надя Синицына встала гораздо позднее, чем вставала у себя, дома, и все время, как училась в гимназии, в губернском городе.

Било девять. А в десять хотел зайти Ваня.

Она, еще полуодетая, подошла к узкому, тускловатому зеркалу, висевшему над умывальником.

Лицо, с дороги и от вчерашнего позднего сидения в ресторане, после спектакля – не очень-то свежее.

А белизной кожи она славилась во всей гимназии. Тип у нее немного восточный. В наружности у них с Заплатиным есть что-то общее.

Но у нее волосы самого "воронова крыла", как до сих пор еще называют в провинции и у нее на Волге. И теперешняя прическа покрывает ее голову как шапкой. Глаза темные-темные, и ресницы бросают тень – так они длинны. Рот немного крупен, но из-за свежих губ выглядывают чудесные зубы.

Никто бы с такой наружностью не стал так "корпеть", как корпела она в гимназии. За одну красоту ей медали бы не дали.

Еще гимназисткой она и в губернском городе, и у себя, в уездном, выслушивала признания и предложения "руки и сердца".

Но сердце ее совсем еще не говорило, вплоть до знакомства с Ваней.

Таких студентов она еще не знала. Его "водворили" на место жительства, и это ее сразу стало "подмывать". Она сама с ним познакомилась, и через несколько недель они уже "поженихались".

И тогда ее стало тянуть в Москву – учиться – сильнее, чем было, когда она только что кончила гимназию.

Учиться вообще очень тянуло; но чему?

Она стала и тогда уже задумываться над тем, что зовут "призванием".

Курсы?.. Будешь или женщиной-врачом, "жевешкой", как непочтительно зовут краснобаи, или учительницей. Другой дороги нет. Литература – беллетристика требует таланта, а то век будешь переводчицей или плохой компиляторшей.

Разве нельзя испробовать чего-нибудь другого?

С ее лицом, бюстом, ростом она, быть может, призвана совсем не к педагогии. Здесь медицинских курсов нет, а только высшие общие.

Да и тут надо бы допросить самое себя построже: что ее сильнее привлекает – математика с естествознанием или словесные науки?

По математике она шла хорошо; но ведь то гимназия, а не факультетская программа. И по словесности нынче "мода" заниматься по разным специальностям… История, всемирная литература или там "фольклор" – тоже модный предмет.

Третий день живет она в Москве, начались хлопоты, и вряд ли она попадет на курсы.

Придется, кажется, удовольствоваться какими-то "коллективными" уроками.

А если она будет принята – надо сейчас же подчиниться правилам или жить у родственников, или в общежитии.

Родственников она отыскивала. Оказалась какая то глухая старуха с племянницей, хворой девицей. С ними была бы нестерпимая тоска жить в одной квартире, да и комнаты у них свободной нет. В общежитии не сразу найдешь вакансию; а если бы и нашлась – тоже не особенная сладость.

Гимназисткой она жила у дальних родных отца, на полной воле; а дома, при отце, и подавно.

Хозяйка вот этих комнат – тоже что-то вроде интерната – уже внушала ей, что позднее восьми часов вечера не рекомендует принимать гостей мужского пола, "особливо господ студентов".

А вчера Ваня заходил за ней в исходе осьмого и проводил из ресторана поздно, в начале второго. Их впускал швейцар. Он, наверное, доложил хозяйке на счет "новоприезжей барышни".

И та ей сделает внушение.

Комната – неважная, узкая, на двор; еле-еле нашлось места для ее вещей. Хорошо, что она привезла свои подушки, белье и одеяло. Все это от хозяйки очень скудное. Так же и еда. Столоваться обязательно тут же. Одного обеда – мало. К вечеру начинает "подводить".

Вчера она еще могла пойти поужинать со студентом в гостиницу, где было много народу, – "под машину"; а когда поступит в курсистки – этого уже нельзя будет себе позволить.

Еще менее – жить в одних номерах, как она мечтала у себя еще не так давно, и Ваня повторял тогда, что это можно будет устроить.

Теперь выходит не совсем так.

И вообще, она ожидала, что Ваня здесь, в Москве, "развернется вовсю". Она имела повод считать его настоящим студенческим вожаком.

А ему как будто не по себе. Совсем у него не такой вид, какого она ждала.

Разумеется, он очень обрадовался, много целовал ее, был даже особенно нежен.

Но в нем нет яркого подъема духа, хотя он ни на что еще не жаловался. Дела его идут хорошо. У него есть частная литературная работа, и он очень доволен тем, что "просуществует" на свой счет всю зиму и внесет за себя, за второе полугодие, из собственных денег.

А она? Бедный ее "папа" души в ней не чает и все свои "копеечки" собрал, чтобы снарядить ее… Когда она будет в силах сама себя поддерживать?

Печататься в газетах, искать уроков?.. Сотни их жаждут того же. Если и перепадет что-нибудь насчет переводов, так от Вани. Да и не знает она достаточно хорошо ни французского, ни немецкого, – даром что получала по пяти. Читать может французские книжки; но немецкие – труднее; да и самой надо владеть русским слогом, и не так, как годится для сочинений в гимназии.

Все это Надя Синицына перебирала в своей живописной голове, пока умывалась и приводила себя в порядок. Ваня хотел быть тотчас после десяти. Она напоит его чаем.

Вот и насчет свиданий с ним…

Если она поступит в общежитие – это будет очень стеснительно. И к нему ходить – тоже не особенно ловко. Он живет в студенческой меблировке.

Не на улице же видеться?!

Они мечтали немало о том, как заживут, когда он кончит курс: но до того времени пройдет чуть не целый год.

Чтобы жениться, студенту надо выйти, хотя на время, а это ему – в его особом положении – совсем некстати. Замужние курсистки, кажется, могут быть; по крайней мере, она о таком запрете что-то не слыхала. Но опять-таки надо ждать.

Да она и не желает его торопить. Когда они обручились, она, при его матери, говорила ему не один раз:

– Знай, Ваня, я ничего обязательного не допускаю. Не смотри на наше обручение как на кабалу. И ты и я – мы люди свободные. Как сердце скажет, так и решим окончательно.

И это ему тогда очень по душе пришлось.

Вчера у них, из-за пьесы, вышел горячий спор.

Это была та самая вещь, которую Заплатин смотрел на днях в театре Каретного ряда. Она о ней читала в газетах и там еще, дома, мечтала пойти, как только приедет в Москву.

Автор – ее любимый.

Ваня, хоть и смотрел уже один раз, добыл два места и высидел весь спектакль.

Она была как в чаду.

В ресторане Ваня стал говорить и про всю пьесу, и особенно про героиню так, что она не могла не возражать.

Ей было неприятно, что он расстраивает то чувство, с каким она ушла из театра, своим разбором.

Спорить вплотную она не стала, тут на людях, в битком набитой зале. Но она так этого не оставит!.. С какой же стати будет она затаивать в себе то, что и пьеса, и – главное – несчастная героиня разбудили в ее душе?

Несчастная, шалая девушка!

На чей взгляд? Отчего же "шалая"?

Что она увлеклась любимым писателем? Ничего тут нет ни дикого, ни постыдного. В жизни все так бывает. Много ли удачных влечений? И в нее влюблен был – тоже неудачно – герой пьесы, молодой декадент.

Его судьба – куда печальнее. И успех не скрасил его душевной жизни. Покончил с собою он, а не она – жалкая, подстреленная птица.

У нее есть другая страсть – сцена, искусство. Она кончит тем, что будет настоящей актрисой. Она выстрадала себе талант и в нем найдет свою высшую отраду.

Разве этого мало? Это – все!

Вот что она хочет развить Ване, как только он придет.

Он пришел в четверть одиннадцатого, как говорил – весь красный от сильного холодного ветра, – и стакан чая был очень кстати.

Сидели они за самоваром добрый час, до одиннадцати с лишком, когда ему надо было идти в университет "делать явку" – в аудитории.

Он первый заговорил о вчерашнем.

– Почему же ты не хочешь оставить меня с моим впечатлением? – спросила она его довольно горячо.

– Я тебе не навязываю, Надя, своих оценок… а только предостерегаю.

– От чего, Ваня?

– От увлечения нездоровыми мотивами.

– Это слишком пахнет прописью.

Надя еще в первый раз так резко говорила с ним.

– От такой жизни пахнет… мертвечиной.

И он впадал в более задорный тон.

Но она не сдавалась и заговорила о героине совершенно так, как думала за несколько минут до его прихода.

– Не согласна я с тем, что она – жалкая психопатка, какой ты ее считаешь, Ваня. Не согласна! Она любила бурно, с самозабвением. А потом нашла себе призвание.

– Дрянной актерки?

– Почем ты знаешь? Она отвратительно играла год, другой; а потом дострадалась до искры Божьей. В этом – все!

Глаза Нади – и без того большие – казались в эту минуту огромными, – и он на нее загляделся.

В первый раз подумал он:

"Какая у нее богатая мимика!"

До сих пор он иначе не думал о ней, как о будущей курсистке.

– Знаешь, Ваня… я от тебя не скрою, – продолжала Надя с таким же оживленным лицом, – была такая минута… когда она пришла проститься с несчастным самоубийцей и говорить о сцене, об игре, о том, как она может себя чувствовать перед рампой, – я слилась точно с ней… в одно существо.

– Вот как!

Возглас Заплатина был как бы испуганный.

– Это тебе не нравится?

– Почему же?

– Потому что ты… как бы сказать, Ваня… не сердись, милый… очень уж… вот, слово не дается… по одной доске идешь.

– Прямолинейный – хотела ты сказать?

– Да… ты не обижайся, Ваня! Господи! Будь у меня хоть маленький талант… только настоящий… Что может быть лучше сцены?

– Весьма многое!

– Ах, полно! Где же – скажи ты мне, пожалуйста, – может женщина так жить, чтобы дух захватывало? Выше не может быть наслаждения: увлекать публику. И самой забывать все, превращаться в то лицо, которое создаешь!

Надя с детства отличалась тем, что очень складно говорила, с отчетливой дикцией, контральтовым голосом. Заплатин давно соглашался, что она "речистее" его.

– Полно, так ли, Надя? – остановил он ее. – Этот мир – ужасный. Весь – из фальши и непомерного тщеславия.

– Не знаю, милый! Может, оно и так; но только искусство – и всего больше сцена – в состоянии так владеть тобою.

– Это еще не высшая задача.

– Ах, полно! Ты все про задачи. Ну, разберем это и с другой стороны. Ты сочувствуешь свободному труду женщины… чтобы она была вполне самостоятельна?

– Еще бы!

– Ну, и ответь мне: в какой карьере она может достичь того, чего достигает на сцене. А? В какой? Ни в какой! Ни медичкой, ни учительницей, ни писательницей она на первом плане не будет.

– Кто это сказал?

– Да оно так, Ваня. Мужчины везде стоят выше. Что же против этого спорить? Возьми ты литературу… за границей и у нас… за сто лет. Ну, две-три женщины, много пять – и обчелся, чтобы занимала в свое время первое место. А на сцене?.. Они царят!

– Положим.

Заплатин соглашался; но ему становилось почему-то жутко от того – в какую сторону шли мысли и мечты его невесты.

– Даже и не в главных ролях… Вчера та, что Машу играла… Тебя самого как она растрогала, а ты видал во второй раз.

– Чудесная натура!

– Ну, хорошо… А такая натура – вообрази ее учительницей или медичкой, что ли… Она просто будет нервная госпожа, каких сотни… Да что говорить!..

Надя поднялась и стала ходить по комнате.

Заплатин следил за ней глазами. Ее стройная фигура колыхалась в длинном пальто, которое она надела сверх юбки. Голову она немного откинула назад и правой рукой поводила в воздухе.

Он любовался ею.

– Где же быть, в другой работе – коли уже говорить только о работе, о профессии – Дузе, или Ермоловой, или другой какой артисткой, в те года, когда она владеет публикой? Ты скажешь – это все тщеславие, погоня за славой? Ну, прекрасно. Возьми трудовую сторону. Первая артистка на театре получает больше мужчины.

– Потому что у нее туалеты.

– Положим. Но если б и с даровым гардеробом – она получала бы больше… везде. Тут, Ваня, не в жадности дело, а в том, что ты – не то что на равной ноге с товарищами-мужчинами, а первый между ними – и никто не посмеет это оспаривать!

– Согласен!

– Нет, выше нет дороги! И еще раз скажу: будь у меня хоть не важный, да настоящий талант…

Надя не договорила и присела к самовару.

– Ну, да об этом что же мечтать!

И она стала его расспрашивать об университете, кого видает из старых товарищей, из настоящих своих однокурсников.

– Знаешь что, Ваня, – сказала она ему тут же, – я вижу, что ты точно в чужом университете себя чувствуешь… Так ли это?

– Немножко так, – грустно вымолвил он. – Есть такая оперетка… кажется, "Рип" называется. Так там человек сто лет спал мертвым сном – и вдруг появился среди своих земляков… Не то чтобы совсем, а вроде этого и я испытываю…

– А как рвался!.. Точно в землю обетованную.

– Что же все обо мне… Вот тебе-то надо своего добиться.

– Чует мое сердце, что у меня этот год зря пройдет.

– Не сокрушайся. Если не удастся сразу поступить… все– таки даром зима не пройдет… А там и я – вольный казак.

Он протянул к ней обе руки и влюбленно глядел ей в глаза, желая привлечь к себе.

Надя сначала оглянулась на дверь, потом дала себя обнять.

– Я и здесь точно под надзором, – сказала она полушепотом. – А в общежитие поступлю… тогда еще строже будет.

– Обойдется, милая!

И почему-то им обоим стало грустно. Ни в ней, ни в нем не было того настроения, какое могло бы быть.

Почему-то не болталось о тысяче вещей, точно они боялись коснуться чего-нибудь, на чем не сойдутся; а спорить не хотели.

– Пора мне идти! – сказал он, вставая.

VII

На курсы Надю не приняли – за недостатком свободных вакансий.

Заплатин ожидал этого; но все-таки сильно огорчился; больше, чем она сама.

– На будущий год примут! Не беда, Ваня! – повторяла она.

Но возвращаться домой сейчас же она не желала.

Да и ему была бы тяжела эта разлука, хотя про себя, раскидывая так и этак, он спрашивал: "Что же она здесь будет делать?"

Насчет "коллективных уроков" она ничего еще не решила; но что-то у нее в голове бродит, до чего она его еще не допускает.

И это начало его полегоньку глодать; но он не считал себя вправе допрашивать ее.

И все на одной и той же неделе случился еще неприятный для него "инцидент".

Надя сразу стала "обожать" театр, где они видели пьесу, из-за которой у них произошел первый крупный спор.

Давали вещь того же автора, написанную в таких же нотах.

Он опять восхищался актрисой, что играла тогда неудачницу, пьющую водку. И тут она неудачница, еще более жалкая; но молодая, трепетная, с несчастной страстной любовью, обреченная прозябать в глуши, работая, как крепостная, на своего фразера, бездарного отставного профессора.

Они оба восторгались этой исполнительницей; вместе и всплакнули в одном месте.

И вот на этом спектакле, в фойе, с ними повстречался Элиодор Пятов.

Он еще издали "воззрился" в Надю, первый подошел, попросил Заплатина представить его.

Нельзя же было не познакомить! Элиодор, сейчас же распустив свой павлиний хвост, пригласил присесть, начал угощать Надю, расспрашивать про ее планы.

Они с ней и в публике на "ты".

Пятов осведомился – не сестра ли она или кузина, и Надя тотчас же объявила, что они – жених и невеста.

– Вот видите, какой Заплатин скрытный! – вскричал Элиодор. – Мы с ним старые товарищи, а он – молчок! Хоть бы какой намек на то, что он у себя там нашел свою судьбу!

И в следующем антракте Элиодор опять поймал их.

Надя нашла его "интересным", совсем не похожим на купчика.

Он узнал, что она мечтала о новых курсах, но вряд ли удастся поступить.

И до тех пор Пятов не отстал от них – они даже опоздали на последний акт, – пока не взял слова с Нади, что она как-нибудь на днях "удостоит" его посещением, вместе с женихом.

– Вот когда Заплатину нужно будет ко мне, насчет работы – и пожаловали бы с ним вместе позавтракать.

И, обращаясь к нему, он добавил:

– Только накануне, голубчик, дайте мне знать.

Заплатину было сильно не по душе, что Надя согласилась, а она, после театра, когда они возвращались на извозчике, стала ему говорить:

– Ты на него слишком уже строго смотришь, Ваня. Он вовсе из себя не корчит хозяина… принципала, как ты называешь. Тон с тобой совсем товарищеский. И такая прекрасная работа. Ее на улице не найдешь.

На другой день она вернулась к знакомству с Элиодором и спросила его:

– А разве ты, Ваня, не мог бы позволить мне взять на себя что-нибудь из твоей работы?.. Переводить отрывки, которые ты отметишь полегче.

– По-английски ты не знаешь.

– Ведь будут выписки и с других языков?

А когда она получила отказ по курсам – Надя опять заговорила о том, – с какой бы охотой она стала ему помогать.

– Пока мы решим, как мне толковее провести зиму – это было бы самой подходящей работой.

Он ничего не возражал. Может, он и сам бы ей предложил попробовать себя в переводах тех отрывков, какие он давал бы ей; но для него точно кол в горле было это знакомство с Элиодором и приглашение его пожаловать к нему "откушать".

Третьего дня она ему напомнила:

– Когда же мы к твоему Элиодору? Неловко так оттягивать.

Он должен был дать ей слово, что напишет ему в тот же день.

Сегодня он весь сам не свой с утра. В двенадцатом часу он должен зайти за Надей и везти ее туда, на Садовую, за Илью Пророка, в хоромы своего однокурсника-принципала.

Надя объявила хозяйке, что остается у нее только до конца месяца. На курсы она не попала, стало быть, нет ей и никакого резона подчиняться разным строгостям этого "полуобщежития" – как она называла эти комнаты.

А тем временем она подыщет себе что-нибудь поблизости.

Ее отец дал ей "carte blanche". Если она и не попадет па курсы – пускай осмотрится и выберет себе, что ей "по душе".

Он нашел Надю в большом туалете. Никогда еще не видал он ее такой нарядной. Видно было, что и своей прической она занималась, как никогда.

– Вот ты как расфрантилась! – не воздержался он.

– А тебе это не нравится? С какой же стати очень прибедниваться? Он все-таки купец. Таким надо показывать, что в их капиталах не нуждаются!

– Но вообще… я не вижу большого смысла во всем этом.

– В чем, Ваня? В моем знакомстве с Пятовым! Ха, ха! Да мы не ревнуем ли?

– Вовсе нет.

Он немного покраснел.

– Ты не знаешь этого народа. Это не что иное, как желание обласкать… в покровительственном духе.

– Вовсе нет! Как тебе не стыдно? Человек узнал, что я – твоя невеста. Ты с ним товарищ… Что же может быть естественнее?

– Но он живет не с матерью, а один, на холостой ноге.

– Так что ж из этого! Ваня, я тебя не узнаю… Ты точно классная дама какая-то… Право! А если б кто из твоих товарищей пригласил нас к себе чайку напиться – разве бы ты стал разбирать: женат он или нет?

– Большая разница – в оттенке.

– Ты опять скажешь: принципал, патрон, хозяин! Но ведь этого же нет. Если хочешь правды – ты с ним гораздо больше держишь себя – знаешь, как у нас говорят – "неглиже с отвагой", чем он. На его месте я бы давно обиделась.

– Это необходимо! Это – моя система. Пойми ты это.

– Понимаю… Но все-таки нет причины, Ваня, ему манкировать.

– Человек сильный в губернии! Ха, ха!

Возглас был с язвой. Он в первый раз поймал себя на этом и, боясь, чтобы не вышло опять неприятного спора, стал торопить Надю ехать.

Дорогой они мало говорили.

И похоже было на то, что они немножко дуются друг на друга.

Когда стали подъезжать к тем местам, где дом Пятова, Заплатнп называл ей разные "урочища": он всегда употреблял этот термин, говоря о разных характерных местностях Москвы.

– Видишь… бельведер-то высится в воздухе? – указывал он ей рукой, когда они выехали на Садовую. – Это и есть палаты Элиодора Кузьмича Пятова.

– Что же! Красиво! И как стоят живописно! Неужели он один занимает такой дом!

– Один… Маменька где-то спасается.

– И ни сестер, ни родственниц?

– Никого.

– Обыкновенно ведь в таких богатых домах живут всякие старушки в задних комнатках.

О купеческих повадках Надя не стеснялась шутить с Заплатиным, как бы не считая его купцом. Да и в их городке на его мать смотрели как на "образованную" и помнили, что она была чиновничья дочь.

Но ее отец и все их знакомые любили пройтись насчет купеческих нравов.

Здесь, в Москве, такие вот "купчики-голубчики", как хоть бы этот самый Элиодор, – совсем другого сорта. Видно, что они давно начинают ставить себя "на линию дворян".

И этот первый визит в "хоромы" Пятова немного волновал Надю.

Когда их извозчичья пролетка въехала в ворота и поднялась к барственному подъезду, – она ощутила стеснение; но не желала ничем выдать себя ни перед женихом, ни перед хозяином дома.

В таких "хоромах" она еще не бывала. В губернском городе самые роскошные дома, куда она попадала, были Дворянское собрание, губернаторский дом и дом самого большого местного богача, где она, в зале, что-то продавала на благотворительном базаре, тотчас по выходе из гимназии.

Ливрейный швейцар почтительно снял с них верхнее платье. Видно было, что ему был уже дан приказ насчет приглашенных к завтраку "особ".

И на верхней площадке лакей в белом галстухе растворил дверь и попросил их в кабинет Элиодора Кузьмича.

Пятов встретил их посредине комнаты и сейчас же подошел к Наде и стал крепко пожимать руку.

Заплатину он кинул товарищески:

– Здравствуйте! И рукопожатие было совсем не такое усиленное.

– Если угодно, приступим к завтраку. Аппетит есть? – спросил он игриво у Нади.

– Не скрываю, Элиодор Кузьмич, – есть.

– Милости прошу.

Он повел их в столовую, предложив руку Наде. Заплатин шел позади.

У закусочного стола хозяин накладывал Наде на тарелочки всякой снеди, начиная со свежей икры, и настаивал, чтобы она отведала хоть "капельку" выписанной из Киева рябиновой настойки.

Заплатину он раза два сказал:

– Кушайте, голубчик, кушайте!

Надя была особенно в ударе, зато ее жених – молчаливее обыкновенного, и она даже раз-другой поглядела на него, как бы желая сказать:

"Полно тебе дуться, Ваня!"

Явилось вино в бутылках, положенных в корзины, на парижский фасон. И опять особые вилки для раков, на этот раз уже не речных, а морских, и даже не омаров, а лангуст.

"Скрозь" подавали и шампанское. Пятов предложил здоровье "дорогой гостьи", а потом и здоровье "обрученных".

Эти любезности не трогали жениха. Он сказал на ту и другую здравицы: "Спасибо, Пятов", и даже не предложил здоровье самого хозяина.

Это сделала Надя, и в такой милой форме, что Пятов покраснел как пион, встал и произнес даже нечто вроде спича.

Вино заиграло и на щеках Нади. Ее большие и длинные глаза с удивительными ресницами заискрились. Она весело болтала и так просто, по-товарищески, точно она давно знает хозяина, как товарища своего жениха.

Заплатин не хотел попасть им в тон и для такого завтрака был слишком хмур.

– Вы знаете, Элиодор Кузьмич, – начала Надя, допивая свой стаканчик шампанского, – я теперь вольный казак!

– В каком смысле, Надежда Петровна? – все так же игриво спросил Пятов.

– На курсы я не попала. Надо ждать до будущего года.

– Будто это такое несчасгье? Заплатин, что вы скажете?

– Неудача большая. Целый год пропадет. Не шутка.

– Ну да, конечно. Но разве Надежда Петровна так уже твердо определила свою жизненную дорогу?

– Элиодор Кузьмич! – остановила Надя Пятова. – Не касайтесь этого пункта! Заплатин и без того сегодня видите какой хмурый. Для него все должны быть: мужчины – студентами, девушки – курсистками. Ха, ха!

И, дотронувшись пальцем до локтя Заплатина, сидевшего справа от нее, она приласкала его взглядом.

– Ваня! Ты не сердись! Виноват хозяин… и его шампанское.

– Позвольте, еще налью!

Пятов протягивал бутылку.

– Нет, не могу… И так я слишком много выпила.

– Сколько я вас понимаю, Надежда Петровна… вы не так уж об этом сокрушаетесь… Да и в самом деле, – что же такое особенно соблазнительное в звании курсистки?

– Какое же другое есть средство получить серьезное образование? – спросил Заплатин.

– Какое? Мы с вами, голубчик, знаем прекрасно, что лекции – только отбывание повинности.

– Как кому!

– На нашем с вами факультете – без сомнения. Ну, рефераты – еще так; а собственно лекции – трата времени… Десять-двадцать книг заменят вполне скучнейшие записки.

– Разве это не так, Ваня? – обратилась Надя к жениху.

– Пожалуй, в известном смысле; но для девушки это совсем не так.

– Может быть, у Надежды Петровны есть какое-нибудь влечение? – продолжал Пятов. – С ее наружностью… голосом…