Текст книги "От Заполярья до Венгрии. Записки двадцатичетырехлетнего подполковника. 1941-1945"

Как будто все стало хорошо… Но, как верно заметил еще Маркс: жить в обществе и быть свободным от него невозможно. А советское общество продолжало гипнотизироваться, пронизываясь всеобщей подозрительностью и недоверием. Некоторые студенты открыто следили за мной, не упуская случая унизить и напомнить о происшедшем. Сочувствия не проявил никто. Люди, то ли из инстинкта самосохранения, то ли из стремления продвинуться наверх по чужим костям, всегда были готовы донести на ближнего. Случаев таких кругом было множество.

Запомнился такой…

Один студент техникума рассказал в компании, как смог проявить классовую пролетарскую бдительность. Обедал он как-то в вокзальном ресторане, и к нему за столик подсел пожилой, измученный на вид человек. И стал жаловаться крепкому молодому парню на порядки в стране. Мол, газеты шумят о каких-то врагах народа, все делается для возвеличивания некоей одной личности, народ отвлекают от реальных трудностей… И тому подобное.

Не вступая в разговор, студент наш быстренько пообедал и немедленно отправился в привокзальный отдел НКВД. «Болтуна» тут же забрали. Но студент перед друзьями все же признался:

– С каким презрением он на меня смотрел! Стало даже не по себе…

Слабые не выдерживали давления постоянного страха. Двое студентов в отчаянии бросились под поезд…

Глава эта получилась самой объемной в книге. Я намеренно пошел на это, так как писал о временах, в которые закладывалось то, что проявило себя не только в начале войны, но и в последующей государственной биографии. И не только государственной, коснулось оно буквально всех и каждого.

И вот вопрос: всякий ли народ, любое ли общество способно подчиниться, не только внешне, но и внутренне, диктатуре страха? Не на этой ли способности прорастают имперские амбиции? А уж если ростки укоренятся в общественном сознании… Тогда можно услышать: «Да, пусть мы живем плохо! Зато мы самые сильные, все нас боятся!»

А в маленькой Швейцарии люди не знают ни внутреннего, ни внешнего страха…

Довоенная армия

В августе 1939 года, после окончания Полтавского железнодорожного техникума, я работал прорабом подвижной экскаваторной колонны, участвовал в строительстве железной дороги Магнитогорск – Караганда. Я сам напросился на строительство новых магистралей, где применялись впервые появившиеся средства механизации (экскаваторы, прицепные грейдеры, самосвалы, путеукладчики инженера Платова и другие машины). Под моим началом был экскаватор с паровым двигателем, оснащенный ковшом – «прямой лопатой», – берущим за раз полкубометра грунта.

Жили мы в больших палатках, имелась небольшая походная кухня, на местах стоянок из досок сбивались столы и скамейки. Был даже магазин, размещенный тоже в палатке. Одевались мы кто во что мог. Общими для всех были легкие, сшитые из брезента сапоги на резиновом ходу. При непогоде использовались мешки из-под продовольствия. Начальство отличалось тем, что имело брезентовые плащи с капюшоном. В общем, романтики хоть отбавляй.

Дело было в двенадцати километрах от станции Комсомольская магистрали Карталы – Акмолинск. Мы вели насыпь основной дороги. Настроение преотличнейшее, лето в разгаре, воздух свежий и даже пьянящий какой-то.

Техника, обеспечивавшая мой участок, была серьезная: десять самосвалов ЯЗ-3, один самосвал на базе автомобиля ГАЗ, подвозивший уголь для котла экскаватора, и автоводовозка, часто выходящая из строя из-за неполадок древнего двигателя.

Паровой двигатель непрерывно расходует и горючее для топки и, особенно, воду. И вот к концу дня выходит из строя мотор водовозки. Чтобы не сорвать следующий рабочий день, я принимаю решение отбуксировать водовозку на станцию, которая находилась в райцентре Полтавка. Буксир – малый самосвал. В кабину рядом с водителем я усаживаю нормировщицу колонны Лиду, невесту моего коллеги Семена Сулковского; еще двое девчат – учетчица и нормировщица моего участка – вместе со мной занимают места в кузове. Мы втроем встаем позади кабины самосвала. Командую: «Вперед!» Позади на буксире неисправная водовозка, впереди дорога, ведущая не просто к станции, а в будущее, безоблачное, как небо над головами. Встречный ветер вихрится кругом нас, чуть ли не рвет ситцевые платьица, треплет мою брезентовую робу.

Одиннадцать километров пролетели в одно веселое мгновение, машина вышла на заключительный спуск, ведущий к станции и селу. Спуск не очень крутой, но длинный, и, подсознательно ощутив опасность, я оборачиваюсь и замечаю, что буксировочный трос оборвался. Я кричу водителю самосвала, чтобы он принял вправо, иначе плохо управляемая масса водовозки, набрав скорость, врежется в нас. Водитель или плохо меня понял, или испугался и резко крутнул руль. Борт кузова невысокий, я с девочками стою, опершись руками о гладкое железо кабины.

С силой инерции на скорости более шестидесяти километров в час трудно спорить. Девчата цепляются за меня, нас троих бросает влево-вперед, словно теннисные мячи. Я лечу за борт и приземляюсь на камни дороги вначале левым боком, затем головой. Тут же мне на грудь падают, одна за другой, девочки.

Помню ошеломляющую боль, чувствую – сердце от двойного удара (падение на каменистую дорогу и встречный вес двух крепких женских тел) останавливается. Сознание сохранилось, но в теле полное бессилие, ничего невозможно сделать, даже пальцем не пошевелить. Как я мог в тот момент предположить, что чудо уже произошло, что все обойдется потерей нескольких участков кожи? У девочек-то случилась мягкая посадка, не на дорогу приземлились, и сверху на них ничто не обрушилось, так они лишь ремонтом одежды отделались. Да и неуправляемая водовозка – как ее колеса промчались мимо, не задев никого из лежащих на дороге?

А наблюдатели происшествия единодушно решили, что я погиб, и отправили меня в районную больницу в качестве трупа. По моей колонне тут же разнесся слух о гибели прораба Бограда, попавшего между «молотом и наковальней».

Вот так двенадцатикилометровый участок пути мог стать для меня последним. То был первый в моей жизни случай, когда линия судьбы могла оборваться от внешнего физического воздействия. И этот случай поставил точку в моей гражданской биографии. Через месяц меня призвали в армию, и с октября 1939 года началась служба красноармейцем в железнодорожных войсках Дальнего Востока, в бригаде полковника Кабанова[5]5
  Кабанов Павел Алексеевич (11.07.1897–27.02.1987) – генерал-майор технических войск (4.08.1942). Герой Социалистического Труда (5.11.1943). Участник Первой мировой войны, служил в броневом дивизионе в Петрограде. Участник Февральской и Октябрьской революций. В 1918 г. одним из первых вступил в Красную армию. С 1939 г. командовал 5-й железнодорожной бригадой Особого корпуса железнодорожных войск на Дальнем Востоке. В марте 1941 г. бригада была переброшена в Западную Украину, где и встретила Великую Отечественную войну. В январе 1942 г. назначен начальником Управления военно-восстановительных и заградительных работ № 3. В начале апреля 1945 г. назначен начальником Главного управления военно-восстановительных работ Народного комиссариата путей сообщения СССР и одновременно – начальником железнодорожных войск Министерства обороны СССР (занимал эту должность до 1968 г.).


[Закрыть]. Того самого Кабанова, который в послевоенные годы стал генерал-полковником, начальником железнодорожных войск страны.

2 октября 1939 года я был призван Полтавским районным военным комиссариатом Челябинской области, на территории которой размещалось управление экскаваторной колонны ПЭК-2, и спустя 25 дней оказался в Приморье, на станции Манзовка, покрыв за это время в товарном вагоне на нарах путь от Южного Урала до почти Владивостока. Более 20 дней в пути. Везли строго, как арестантов, правда, кормили два раза в день и каждую неделю мыли в бане. Все эти строгости были связаны с событиями в Монголии в районе реки Халхин-Гол.

С октября 1939 года началась служба в железнодорожных войсках Дальнего Востока. Службу я начал в отдельном строительном путевом батальоне железнодорожных войск. Наш батальон занимался строительством и эксплуатацией железнодорожных веток в сторону китайской границы, а также в сторону океана, через уссурийскую тайгу.

На первых порах меня назначили преподавать своим же солдатам устройство железнодорожного пути. Вскоре был замечен начальством – военным комиссаром батальона старшим политруком Галареевым, который позднее, в первый месяц войны, погиб на станции Фастов, недалеко от Киева. Он предложил мне перейти к нему на комсомольскую работу – помощником по комсомолу с присвоением звания младшего политрука. Я отказался (опять боязнь рассказать о том исключении из комсомола и т. д.).

В это время, то есть в конце 1939 года, шла война с Финляндией. 18 декабря был выходной день, у нас был прием военной присяги, и здесь же объявили о записи добровольцев в лыжный батальон на финский фронт, и я записался – это для меня был выход из положения, позволивший отказаться от предложений комиссара и оправдать мои действия.

Время формирования лыжников тянулось очень долго, и лишь в начале февраля нас погрузили в эшелон, и начался обратный ход, как говорят на Дальнем Востоке, в Европу.

В дороге нам объявили, что всех нас оставят в Свердловске и направят во вновь формирующееся пехотное училище. И действительно, в первых числах марта нас выгрузили в городе Камышлове и разместили на базе военного городка бывшей 110-й стрелковой дивизии Уральского военного округа, ушедшей на финский фронт.

Итак, в первых числах марта 1940 года по воле судьбы я стал курсантом, а буквально через неделю – старшиной 7-й роты Камышловского пехотного училища. Время шло быстро, обучали нас офицеры – участники Финской войны. Командиром роты был капитан Григорий Паздников, а командиром взвода – лейтенант Юрий Хрипченко. Учеба была тяжелой, почти все время обучения – около 90 процентов – проходило в поле на учениях, на стрельбище, марш-броски со стрельбой, форсирование водных преград вплавь или на подручных средствах. Зимой на лыжах, ночевка в лесу, по-бивуачному, у костра. В зимнее время мы в месяц проходили на лыжах до 600–700 километров. Все в большинстве своем стали замечательными лыжниками.

Однажды взвод курсантов, в штате которого я состоял, принял участие в обычных тогда соревнованиях. Нам предстояли: марш-бросок на 25 километров, форсирование водной преграды на подручных средствах, стрельба по мишеням, рукопашный бой, преодоление двухсотметровой полосы препятствий. Все это – без остановок и перекуров.

Напряжение всех сил, проверка воли и выносливости, готовности помочь товарищу. Жара, комары и мошка, едкий пот, прилипшая к горячей коже гимнастерка. В ходе марш-броска я замыкал походный порядок взвода и тащил на себе, кроме собственного вооружения, еще и винтовку младшего сержанта. Тот выбыл из игры. Внезапно из-за опушки леса выскакивает всадник, лошадь со всего карьера наезжает на меня и опрокидывает; от столкновения я падаю и случайно вспарываю штыком мышцы правой руки. Шок, боль, кровь, замешательство во взводе. И тут командир взвода резко командует: «Старшина! Встать! На ходу оказать себе помощь! Продолжать движение!»

У меня в тот момент и мысли не было поступить как-то по-другому. Ведь взвод из-за меня мог проиграть соревнования. Преодолевая боль, я бежал дальше. После марш-броска вместе со взводом в полной выкладке переплыл реку, преодолел полосу препятствий, выиграл штыковой бой на эластичных штыках и заработал в итоге приличную сумму баллов. Взвод занял первое место в училище. А для меня тогда это была великая победа над собой, проверка не только физической выдержки, но и силы воли.

Вот так ковался в Красной армии военный характер, так готовились будущие офицеры – как морально, так и физически – к приближавшейся войне. Выучка тогда была настоящая. Кадровые войска, которые в первое время войны были на передовой и сумели остановить немцев. Но мы положили эти войска, они своими телами закрыли немцам дорогу.

На следующий после соревнований день мне исполнилось 20 лет. День рождения я встретил в окопе полного профиля, который закончил оборудовать к рассвету. Рука, конечно, болела здорово. Но я был чрезвычайно горд тем, что дух мой преодолел слабость плоти. Тогда все казалось прекрасным: юность, все удавалось, невозможно было представить, что мы стоим на пороге страшной войны.

Первые дни войны

Наступила весна 1941 года, обстановка в мире сгущалась, ежедневно радио передавало о передвижениях войск, о якобы железнодорожных маневрах и т. д. У нас в училище стали поговаривать о досрочном выпуске. В апреле сфотографировали в форме лейтенанта и сняли мерку на обмундирование, шинель, плащ и сапоги. В конце мая, отобрав 50 процентов лучших курсантов роты, стали изучать новое оружие, винтовки и автоматы, при этом не выпускали за пределы городка в ожидании приказа об окончании училища.

10 июня с утра были проведены срочные построения, где приказали отправиться поротно на склады и получить офицерское обмундирование. После обеда все выпускники училища – более 800 человек – были построены на плацу. Нам был зачитан приказ наркома обороны о присвоении нам первичного офицерского звания – лейтенант. Правда, тогда еще говорили не «офицерского», а «командирского» звания. В списках зачитали мою фамилию, и впервые мое имя-отчество стало звучать вместо Пейсах Лейбович – Петр Львович. По-видимому, кому-то из кадровиков не понравилось мое еврейское имя и отчество. Правда, я не возражал.

Одну ночь мы переночевали в училище лейтенантами, а на второй день нас распределили по командам. Я получил команду в 36 лейтенантов с назначением в Прибалтийский особый военный округ (ПрибОВО), в 204-й стрелковый полк, дислоцировавшийся в городке Плунге (Литва) на самой границе с Германией. В этот же день вечером нас погрузили в товарные вагоны, и начался наш путь в Прибалтику, по сути, на войну, хотя мы об этом еще не знали. По маршруту движения эшелона с выпускниками, на станциях больших и малых собирались люди и кричали нам: «Ребята, на войну? Не подкачайте!» Мы все тогда беззаботно смеялись.

Поздно вечером 21 июня (в субботу) 1941 года наш уже небольшой эшелон прибыл на станцию Рига. Пока разобрались, что нам предстояло следовать дальше, до Шяуляя, наступила ночь, и мы все уснули. Проснулись рано. Я вышел из вагона – а их уже было только два, – увидел, что мы в тупике и одна за другой мчатся электрички то в одном, то в другом направлении. Время было 4–5 часов утра. В воздухе барражируют два новых истребителя. Все казалось подозрительным. Я спросил железнодорожников, поедем ли мы дальше или нет. Ответа не было. Я поднял свою команду (36 лейтенантов), и электричкой мы отправились на главный рижский вокзал.

Лейтенанты мои разбрелись по вокзалу, так как до отправки поезда на Шяуляй, а дальше на Плунге оставалось еще час-полтора. И здесь мы узнали, что на границе с Германией идут ожесточенные бои. Настроение у всех сразу стало жутким. Вскоре подали состав и мы начали грузиться в вагон. Вдруг слышу, как меня называют по фамилии. Смотрю: какой-то капитан-пехотинец, со знакомым мне по училищу лейтенантом. Капитан сказал мне, что по рекомендации этого лейтенанта отдел кадров округа принял решение оставить меня в Рижском пехотном училище курсовым командиром. Я ответил, что я не могу выполнить это, поскольку у меня команда лейтенантов и я обязан их довезти до места назначения. «Но там уже идут бои», – сказал мне представитель Рижского пехотного училища. «Тем более», – ответил я и посмотрел на своих лейтенантов – они молча, но выразительными взглядами одобрили мое решение.

Итак, поезд тронулся, и через два-три часа мы уже были в Шяуляе, который, увы, встретил нас очень недружелюбно. Дело в том, что, как только мы стали покидать свой вагон, над железнодорожным узлом появились немецкие бомбардировщики и безнаказанно, как на полигоне, не встречая никакого огневого сопротивления, бомбили узел. Как мы остались живы, я объяснить не могу. Все мои лейтенанты со своим скарбом были рядом со мной. Я впервые в жизни не в кино, не в газетах увидел немецкие бомбардировщики с черными крестами в желтом обрамлении.

Бомбили они беспощадно и закончили пулеметно-пушечным обстрелом площади вокзала.

Тогда и даже сейчас я испытывал и испытываю большое недоумение. Где же наши средства противовоздушной обороны, почему наших истребителей нет в воздухе? И много-много других почему.

Но время требовало моих действий, и я действовал. Долго искал, но все-таки нашел военного коменданта станции Шяуляй. На это ушло несколько часов. Когда я, наконец, обратился к коменданту, то оказалось, что он ничего не знает. Единственное, что он мне пообещал, – это то, что через час-полтора к Шяуляю подойдет бронепоезд, идущий в распоряжение командующего 8-й армии генерал-майора Собежникова и с ним можно будет отправиться в штаб армии. Обстановку на границе он не знал. Мне оставалось только ждать. Однако у меня команда лейтенантов.

Разобравшись в обстановке, я вскоре обнаружил недалеко от вокзала помещение штаба 11-го стрелкового корпуса, который накануне убыл в летние лагеря в районе Каунаса. В штабе корпуса был какой-то сержант, и я договорился с ним о временном размещении в нем моей команды.

Около 16 часов дня на станцию прибыл бронепоезд, с которым я немедленно отправился. Командир бронепоезда – капитан-танкист, убедившись, что я действительно старший лейтенантской команды, – согласился меня взять с собой на двухколесном мотоцикле для поездки на поиски штаба 8-й армии.

В это время немецкая авиация стала опять бомбить железнодорожный узел, в том числе бронепоезд. Однако внезапный огонь зенитных пулеметов бронепоездов заставил немцев бомбить менее прицельно. Мы же с капитаном в промежутках между бомбовыми разрывами на мотоцикле помчались по дороге Шяуляй – Паунче в поисках штаба 8-й армии.

Время было где-то между 16 и 17 часами, уже 22 июня. По пути мы неоднократно подвергались налетам авиации, несмотря на то что по этой асфальтовой дороге, кроме нашего мотоцикла, ничего не двигалось. Видимо, все – транспорт и войска – двигались по лесным и полевым дорогам.

Проехав на мотоцикле 35–40 километров, мы остановились на опушке леса, где двигалась группа связистов, протягивая кабель. На наш вопрос: где штаб армии – они, подозрительно посмотрев на нас, ответили, что ничего не знают, что вот уже десять километров они тянут связь в противоположном от нашего движения направлении. Связисты быстро удалились, и мы, сориентировавшись по карте, приняли решение двигаться в сторону фронта по просеке в лесу, где проходил телефонный кабель. Вдруг к месту нашего нахождения подошла легковая машина, из нее вышел молодой, высокий, красивый полковник-танкист и также стал спрашивать, где штаб 8-й армии.

Спустя 15 лет, когда я был командиром механизированного полка, полковником, ко мне прибыл первый заместитель командующего войсками ПриВО генерал-лейтенант Василий Митрофанович Шатилов[6]6
  Шатилов Василий Митрофанович (17.02.1902–16.02.1995) – Генерал-майор, Герой Советского Союза (29.05.1945). В Красной армии с 1924 г. В 1928 г. окончил Тифлисскую пехотную школу, в 1938 г. – факультет моторизации и механизации Военной академии имени М. В. Фрунзе. Участник похода советских войск на Западную Украину и Западную Белоруссию 1939 г. В начале войны – начальник штаба, командир 196-й стрелковой дивизии. С августа 1942 г. по апрель 1944 г. – командир 182-й стрелковой дивизии. В мае 1944 г. назначен командиром 150-й стрелковой дивизии, которой командовал до конца войны. С 21 апреля 1945 г. 150-я стрелковая дивизия (79-й стрелковый корпус, 3-я ударная армия, 1-й Белорусский фронт) сражалась на улицах Берлина, участвовала в штурме Рейхстага. К исходу дня 1 мая подразделения дивизии овладели Рейхстагом и водрузили на нем дивизионный штурмовой флаг, который затем стал Знаменем Победы.


[Закрыть] (в 1945 году его дивизия штурмовала Рейхстаг), и я ему об этом рассказал. А он в ответ: «А ты знаешь, кто это был? Это был командир танковой дивизии полковник Черняховский Иван Данилович[7]7
  Черняховский Иван Данилович (16.06.1906–18.02.1945) – советский военачальник, генерал армии (1944), дважды Герой Советского Союза (1943, 1944). В рядах РККА с 1924 г. Военное образование получил в Киевской артиллерийской школе (1928) и Военной академии механизации и моторизации РККА (1936). До войны служил в танковых войсках, командир батальона, полка. С марта 1941 г. командовал 28-й танковой дивизией в Прибалтике. Проявил себя талантливым военачальником и сделал одну из самых быстрых карьер в РККА: командовал 18-й танковым корпусом (июнь – июль 1942), 60-й армией (июль 1942 – апрель 1944), 3-м Белорусским фронтом (с апреля 1944). Самый молодой генерал армии за всю историю Советской армии. Смертельно ранен во время обхода позиций 18 февраля 1945 г. в районе города Мельзак в Восточной Пруссии.


[Закрыть], будущий генерал армии, командующий 3-м Прибалтийским фронтом».

Уже стемнело, когда мы, поплутав по множеству просек, наконец-то выехали в район командного пункта 8-й армии, который был расположен в лесу, в 50–60 километрах западнее Шяуляя.

В штабе со мной быстро разобрались, дали три грузовые автомашины, и к рассвету я отправился в город Шяуляй за моими лейтенантами, с тем чтобы уже к 15 часам 23 июня прибыть в штаб 10-го стрелкового корпуса, которым командовал генерал-майор Николаев (погиб при переходе остатков корпуса по морю из Таллина в Ленинград).

По данным штаба армии, штаб 10-го корпуса находился в 15–18 километрах восточнее города Плунге. Прибыв в Шяуляй рано утром, мы быстро погрузились в машину и к установленному сроку, пройдя около 100 километров без особых происшествий, прибыли на командный пункт корпуса.

Это было в 15 часов 23 июня 1941 города. Я сразу представился командиру корпуса генерал-майору Николаеву[8]8
  Николаев Иван Федорович (6.05.1890–18.08.1944) – генерал-лейтенант (1942). В русской армии с 1912 г., штабс-капитан. Участник Первой мировой войны, командир батальона на Западном фронте. В Красной армии с 1918 г. В Гражданскую войну командир стрелковой бригады, начальник штаба стрелковой дивизии. В 1937–1940 гг. – начальник штаба, помощник командира и командир 19-го стрелкового корпуса Ленинградского военного округа. Принимал участие в Советско-финской войне. С февраля 1940 г. – командир 10-го стрелкового корпуса 8-й армии Прибалтийского военного округа.
  С начала Великой Отечественной войны соединения и части корпуса в составе 8-й армии Северо-Западного фронта участвовали в приграничном сражении, ведя тяжелые оборонительные бои с превосходящими силами противника в Шяуляйском укрепленном районе. В дальнейшем в составе армии отходили в направлении Риги и далее на Пярну. В июле корпус в составе этой же армии Северного фронта успешно вел оборонительные бои на рубеже Пярну – Тарту, отразил несколько попыток противника высадить морской десант на побережье Рижского залива. Противнику удалось 6 августа расколоть войска армии на две группировки. 10-й стрелковый корпус составил основу восточной группировки армии, которая до конца августа вела боевые действия по обороне Таллина. Решением Ставки ВГК от 17 августа оборона города возлагалась на командующего Краснознаменного Балтийского флота вице-адмирала В. Ф. Трибуца, а И. Ф. Николаев был назначен заместителем командующего флотом по сухопутной обороне. С сентября 1941 г. И. Ф. Николаев – заместитель командующего, а с ноября командующий 42-й армией того же фронта, войска которой участвовали в боях на дальних и ближних подступах к Ленинграду. С января 1944 г. – командующий 70-й армией. 18 августа 1944 г. умер от болезни.


[Закрыть] (хорошо запомнил человека с продолговатым лицом и рыжей бородкой а-ля д’Артаньян), он хорошо принял меня, приказал забрать у меня пакет с 36 личными делами лейтенантов, подкрепиться в офицерской столовой и ждать офицеров связи от полков, в которые мы имели назначение. Меня, до того уставшего и столько пережившего за эти сутки начала войны, до того сморило, что я приткнулся тут же около дерева и уснул. Не знаю, сколько я спал, но поднял меня страшный шум на командном пункте и какой-то голос, называвший мою фамилию. Оказалось, что обстановка резко изменилась, противник стал обтекать правый фланг корпуса в сторону Тямьяная, и командир корпуса, во избежание окружения, решил сменить командный пункт. Мне же начальник строевого отдела – какой-то старший лейтенант – приказал от имени командира корпуса в сопровождении нескольких моих лейтенантов отправиться в 204-й стрелковый полк (то есть в полк, куда я назначался еще приказом наркома обороны) и передать приказ командира корпуса: удержать занимаемый рубеж до наступления темноты.

Я помню, солнце еще было высоко в небе (где-то 16–17 часов дня). Я сказал: «Слушаюсь! Но у меня нет ни карты, ни компаса, ни оружия». На что последовал суровый окрик: «Идите вот в этом направлении, а из этого ящика возьмите наган и пару пачек патронов». Я это все быстро сделал, накоротке посоветовался с лейтенантами, которые в училище со мной обучались в одной роте, – их было несколько, но запомнил я только Гришу Мальцева, бывшего учителя из Омской области, и Толю Блинова, сибиряка. Штаб корпуса улетучился буквально как дым.

Нас осталось около девяти человек со своими чемоданами – вещи, которые мы получили по окончании училища. Мы быстро их сложили и подожгли. Все наши доспехи очень весело пожирались пламенем. Закончив с вещами, я зарядил наган, и мы, сориентировавшись по солнцу, пошли на запад на звуки боя. Прошли примерно два-три километра, вышли на развилку асфальтовых дорог и здесь на опушке леса обнаружили сваленные в кучу стальные каски. Мы сняли свои офицерские фуражки, разрыли в лесу у перекрестка неглубокую яму, сложили туда свои фуражки, надели каски и пошли дальше. Примерно спустя еще два часа мы почувствовали запах боя. За это время мы прошли примерно 12–14 километров. И вдруг перед нами как из-под земли вырос старший лейтенант – рыжий, с веснушками и с автоматом ППД в руках. Как потом мы установили, это был командир 1-го батальона 204-го стрелкового полка старший лейтенант Сайкин. Его батальон был на правом фланге полка и вел бой с немцами. Когда мы подошли, бой вроде затих. Связи ни с командиром полка, ни с соседями батальон не имел. Я ему передал устный приказ командира корпуса, и мы влились в состав батальона. Вскоре, спустя примерно час, мы уже отражали атаки немцев. Это было уже около 20 часов дня 23 июня. Как здесь же выяснилось, батальон имел уже большие потери.

Почти до самой темноты мы не отходили и отражали атаки немцев. С наступлением сумерек командир батальона, не имея связи и получив данные от своей разведки, что противника перед фронтом нет и что он обходит нас справа, принял решение отходить на Тельшая.

Батальон для передвижения имел автомобили ГАЗ-ААА, с резиновыми гусеницами, которые находились в кузове вдоль переднего борта, в ящике. Всего, как я подсчитал, было около 15 автомашин. Когда батальон погрузился, я с комбатом обошел всех и увидел, что нас оставалось не более 100 человек. Комбат приказал мне двигаться в головной заставе впереди батальона на удалении не более одного километра. Стало темнеть, а связи никакой не было – ни радиостанций, ни сигнальных средств. Предварительно на листочке бумаги я с единственной крупномасштабной карты у комбата нанес маршрут движения и по указанию комбата начал движение. Примерно в полночь, после двух часов движения на перекрестке, где мы должны были повернуть в направлении Шяуляя, нас неожиданно остановил немецкий патруль на мотоцикле, который вначале принял нас за своих. Их было три человека. Водитель остался на мотоцикле, а двое подошли к кабине, где я сидел. В кузове все бойцы после двух дней боя спали крепким сном. У меня не было времени для размышлений, я выхватил наган и в упор сделал два выстрела. Немцы упали, а их водитель с перепуга укатил на мотоцикле. Выскочившие из кузова после стрельбы бойцы схватили немцев: один был убит сразу, второй, не придя в сознание, вскоре скончался. В это время подскочил комбат Сайкин, я ему доложил обстановку, и мы уже по асфальту устремились к городу Тельшая. В этом коротеньком эпизоде мужество проявил сержант Серков, я запомнил его фамилию. Он первый выскочил из кабины со своим карабином и бросился на немцев, после моих выстрелов. Серков был водителем автомашины.

До конца дня 28 июня мы беспрерывно были в боях: в начале под Шяуляем, а затем отходили на Елгаву, Митаву, в сторону города Риги. В этих боях я потерял своих лейтенантов Мальцева и Блинова.

В ночь с 28 на 29 июня 1941 года остатки нашего батальона отходили через Ригу. Что там творилось, трудно передать словами. Когда автомашины подходили к перекрестку, нас буквально поливали огнем с чердаков зданий и из окон верхних этажей. Когда к рассвету мы остановились восточнее Риги, то на наши машины было жалко смотреть: десятки пробоин в бортах, крыльях и лобовых стеклах, и только один бог знает, как нас пули миновали. Разобрались: нас осталось около 30 человек и четыре автомашины, во главе с двумя комбатами – стрелкового и автомобильного батальонов. Со мной осталось еще три лейтенанта из моей бывшей команды. Долго решали вопрос, куда отходить: на города Валку и далее Таллин или на Псков.

Большинство высказалось за Псков, и уже к утру 30 июня мы были в районе Пскова, где в течение двух суток из отходивших разрозненных подразделений 8-й армии спешно формировался 202-й мотострелковый полк. Командиром полка был назначен капитан-танкист Котов, командиром 2-го батальона – младший лейтенант Леус и командиром 4-й мотострелковой роты – лейтенант Боград. За эти два дня с политруком роты Колтыпиным сформировали роту трехвзводного состава. На большее людей не хватало. Плюс автовзвод – 10 автомашин ГАЗ-ААА. Успел из Пскова послать родителям денежный аттестат, по которому они всю войну получали деньги.

До 1 июля 1941 года полк формировался в районе Крестов, что неподалеку от Пскова, около военного аэродрома, поэтому всю ночь над нами летали самолеты – как свои, так и противника. В ночь с 1 на 2 июля полк был переброшен на юг в лес севернее города Опочка. В течение 2 июля пополнялись вооружением, боеприпасами и продовольствием. Впервые с начала войны я поел досыта. У старшины роты появились съестные припасы. Район Опочки – это большие труднопроходимые леса, болотистые участки, множество ручьев, особенно вблизи старой государственной границы с Латвией. На рассвете 3 июля командир полка собрал всех комбатов и командиров рот на одной грузовой машине, и мы отправились на рекогносцировку участка обороны полка. Моей роте достался район деревни Дымово и мост через реку Синюю, что западнее города Красное.

В этом районе люди говаривали: «Город Красный, река Синяя, и люди – темные». Район действительно медвежий угол. Сюда в направлении города Опочки устремился противник. Ему-то навстречу и был брошен 202-й мотострелковый полк. Рано утром мы уже были в Опочке и воспользовались пока действующей почтой, чтобы бросить письмо родителям. В это время раздались позывные радиостанции «Коминтерн» и голос Левитана, пока еще малоизвестного диктора, сообщил о выступлении Сталина. Это было его первое выступление с начала войны. Мы все замерли и внимательно слушали его речь. Я сейчас думаю так: да, безусловно, Сталин был узурпатором, миллионы людей до, во время и после войны погибли по его личной вине. Но, видимо, хорошо было то, что большинство людей видели в нем вождя, верили ему и его словам, и поэтому миллионы шли на смерть и победили во время войны, хотя это были победы не разума, а человеческого мяса. Ни Сталин, ни большинство его полководцев нас, людей, не жалели и победы одерживали за счет гибели миллионов. Это я говорю сегодня, спустя почти 50 лет после окончания войны.

Если бы меня сейчас обвинили в злопыхательстве, я мог бы привести только из моей жизни десятки примеров в подтверждение вышесказанного. Могу больше сказать: в душе я давно об этом думал, но сказать это в те годы было равносильно самоубийству.

Итак, после выступления Сталина, воодушевленные его речью, мы отправились на рекогносцировку и в течение почти всего светлого времени 3 июля выбирали позиции для обороны. Моей роте досталось по фронту около полутора километров, при наличии в роте примерно 70–75 стрелков. В полк мы вернулись уже в темноте, спали до рассвета, а затем до обеда получили дополнительные боеприпасы и тронулись на автомашинах в свой район обороны.

К 6 июля рота заняла оборону севернее деревни Дымово. Передний край проходил по старой государственной границе между СССР и Латвией. На правом фланге позиции упирались в дорогу с твердым покрытием и мост через реку Синюю. В предутренних сумерках 6 июля я в сопровождении красноармейца занялся проверкой боевого охранения, которое находилось впереди переднего края на удалении около 800 метров, рядом с заброшенными строениями у перелеска. Когда мы вышли на место, то боевого охранения не нашли. Обеспокоенный, я начал осторожно передвигаться по местности, надеясь обнаружить своих подчиненных. Сопровождавший меня солдат обеспечивал прикрытие.

Немцы обнаружили меня через несколько минут. Раздались крики по-немецки и по-русски:

– Рус, сдавайся!

Я сделал вид, что не понимаю по-русски, а тем более по-немецки, и начал отползать к огневым позициям роты. Тут начался перекрестный огонь из стрелкового оружия. Добравшись до своего бойца, я приказал ему открыть огонь. И только поднял правую руку с наганом, как в нее попала пуля. Несмотря на ранение, оружия я не выпустил, перехватил его в левую руку и тоже начал отстреливаться. Вдвоем мы сумели броском достичь перелеска. Нас окружили, но здесь было легче укрыться от выстрелов приближающихся фашистов. Я уж было решил: все, пришел последний день. Но человек способен лишь предполагать. Политрук роты Колтыпин, услышав стрельбу, выслал в помощь стрелковое отделение. Командир роты был спасен от пленения. В расположении роты меня перебинтовали, а к вечеру отправили в медсанроту полка.

Позже стало известно: боевое охранение в составе стрелкового отделения было захвачено в плен в сонном состоянии. Конечно, это было моим упущением, которое, впрочем, можно объяснить: роту наспех сформировали из числа отходящих солдат и сержантов разных частей, и я их не успел узнать как надо.

Всему миру известно, как обходились фашисты с гражданскими евреями. А как бы они поступили с плененным в бою, с оружием в руках, евреем-лейтенантом? И если даже допустить, что удалось пережить плен с лагерями и прочим, то что было бы с освобожденным на своей стороне? Там и там – крест! Огонь в одну точку с разных направлений и называется перекрестным. Вот так я побывал несколько решающих минут в перекрестье прицела судьбы…

Но в тот июльский рассвет это перекрестье не покинуло меня совсем, а лишь отошло в сторонку, выжидая очередной удобный момент. Может быть, вот это неумолимое перекрестье прицела и называют роком? В том случае, когда приготовленный выстрел-вариант не проходит мимо?