Текст книги "Я был в расстрельном списке"

Прозрение

Каждый волен верить, во что он хочет. Я только против того, чтобы заставлять всех верить во что-то одно.

Айзек Азимов

Абсурдность административно-командной системы, ее неэффективность, самоедский характер понимали многие. Но на работе вслух об этом не говорили, чтобы не нажить неприятностей. Тем более не касались реалий социализма преподаватели политэкономии социализма. Ни в учебниках, ни в книгах по математическому моделированию в экономике узнать правду было невозможно. Цензура была жесткой.

Студентом я полагал, что главное в жизни – справедливость, причем в уравнительном смысле. Капитализм этому требованию не отвечал. Разве справедливо, когда один человек, предприниматель, получает немалую прибыль, а другие на него работают и живут лишь на зарплату? Поэтому отказ от частной собственности и переход к общенародной казался мне благим делом. А то, что у нас кругом бардак, дефицит и прочие несуразности, так это от неумения управлять. Преодолеть негативные явления социализма нам помогут ЭВМ: наведем должный учет, рассчитаем оптимальный план на годы вперед, и мечты классиков марксизма сбудутся. Ведь рынок реагирует лишь на текущий спрос и предложение, а планирование позволяет заглянуть далеко вперед. К тому же планы можно еще и оптимизировать.

Я освоил программирование и погрузился в журналы, посвященные использованию математических методов в экономике. Когда пришел срок обязательного распределения, добился, чтобы меня направили в научно-исследовательское объединение «Ленэлектронмаш», где разрабатывались автоматизированные системы управления производством. И там, наконец, наступило прозрение. Я ужаснулся тому, что проектировали и программировали мои коллеги. Ничего общего с тем, что писал об оптимизации академик Леонид Канторович, получивший Нобелевскую премию по экономике за вклад в теорию оптимального распределения ресурсов. Все делалось вопреки рекомендациям известных западных специалистов по автоматизации управления. Ни заказчиков, ни исполнителей не интересовали максимизация загрузка оборудования, минимизация затрат и ожидаемая прибыль. Их интересовало другое!

Предпринимателям в условиях конкуренции важно тратить на каждое изделие как можно меньше рабочего времени и сырья, получать максимум прибыли. А советским директорам – выполнить план любой ценой, чтобы усидеть в кресле. Поэтому ограничения и критерии оптимизации у наших заказчиков кардинально отличались от западных. Лучше всего их интерес отражал критерий «максимум вероятности выполнения заданного плана при ограничениях на ресурсы». По нему можно было оптимизировать резервы, если знать распределение вероятности срыва поставок, выхода из строя оборудования, статистику невыхода персонала на работу и т. д.

Это на Западе, если нужен электродвигатель, можно позвонить, и через час привезут. Там их избыток, а у нас дефицит. У них фирмы часто работают «с колес», не делая запасов, а у нас «запас карман не тянет», зато гарантирует выполнение плана. Причем чем больше запас, тем выше вероятность выполнения плана. Если нужно было 100 кг сырья, а Госснаб выделял его только вагонами, значит, будем брать вагон. Не жалей денег, они не твои, государственные. Пусть лишнее сгниет, но зато план будет выполнен.

Мировой опыт, рекомендации и достижения науки не стыковались с нашими реалиями. Налицо было противоречие между лозунгами, декларируемыми коммунистической властью, и локальными целевыми функциями, которыми руководствовалась администрация предприятия. ЦК КПСС записывал в своих решениях, что наша цель – «увеличение благосостояния советского народа». Это подразумевало рост производительности труда, эффективности, увеличение производства продукции. Но цели, которые ставились на уровне предприятий, шли в разрез с этой объявленной глобальной целью.

Раздаваемые институтами Академии наук обещания оптимизировать народное хозяйство без участия рынка были пустыми мечтаниями. Действительно, из какого числа вариантов нужно выбирать оптимальный план в такой задаче? Оно превышает число атомов в солнечной системе. То есть задачи оптимизации были просто нереальны.

Преподаватели научного коммунизма и политэкономии социализма нередко уподобляли советскую плановую систему одной большой фирме под названием «СССР»: «Зачем нам рынок, зачем конкуренция? В крупных компаниях нет конкуренции, зато есть административная вертикаль, управленческая иерархия – приказы исполняются, всё работает». Они не учитывали, что любая, даже транснациональная компания находится в условиях конкуренции. Если она не может снижать издержки, как ее конкуренты, то разорится. Понимая это, менеджмент компании не просто раздает указания, сколько метров скважин пробурить и сколько баррелей нефти извлечь, а считает, во что это обходится по каждому месторождению, по каждому цеху. Когда по условиям рынка затраты не окупаются или прибыль мала, то либо модернизируют технологии, либо отказываются от проекта. Для фирмы главное – прибыль. Если в частной компании с помощью стимулов интересы собственников доводится до каждого цеха или бригады, то у директоров советских госпредприятий не было интереса сокращать издержки и повышать отдачу, не было мотивации считать прибыль. Лозунг Ленина «Производительность труда – самое важное, самое главное для победы нового общественного строя» оказывался пустым звуком. СССР был обречен.

Но говорить об этом вслух в то время было нельзя – посадят. Приходилось объясняться языком, непонятным цензорам, то есть математических формул. Так поступали многие экономисты, работавшие в Центральном экономико-математическом институте АН СССР. Чиновник не поймет, а коллеги прочитают. И я подготовил диссертацию «Исследование локального критерия оптимизации». Из выведенных мною доказательств следовало, что противоречия между декларируемым глобальным критерием оптимизации народного хозяйства и объективно используемыми локальными критериями неустранимы. Наша хозяйственная система в долгосрочном плане нежизнеспособна и обязательно рухнет, сама себя съест.

Поступив в 1972 году в аспирантуру на экономический факультет Ленинградского кораблестроительного института, я через год представил свою кандидатскую диссертацию к защите. Она прошла все необходимые обсуждения. Но неожиданно сменился заведующий кафедрой, который решил ознакомиться с работой первого в его бытность завкафедрой претендента на ученую степень. Математические выкладки, теоремы и доказательства его не интересовали, ему были важны выводы. Прочтя их, он пришел в бешенство: «Что ты написал? Рынка захотел? На святое святых – планирование посягаешь? Все перепиши с точностью до наоборот! Иначе никакой защиты не видать». Очень уж он боялся лишиться своей новой должности.

Так я встал перед традиционным для россиян вопросом: что делать? Пойти на сделку с совестью и писать о том, какие у социализма блестящие перспективы? Не грело: убеждениями не торгуем. А может, пойти тренером по горным лыжам? Друзья приглашают в детскую спортшколу. И времени свободного будет много. Напишу, наконец, давно задуманную книгу, которая так и будет называться «Что делать?». И я ушел в тренеры.

Спортивная школа

Скромность украшает мужчину, но настоящий мужчина украшение не носит.

Ярослав Гашек

У меня с детства руки растут оттуда, откуда надо. Это заслуга родителей, если воспринимать ее как генетическое явление. В шестом классе умел работать на всех станках – сверлильном, токарном, фрезерном. К ним допустил меня школьный учитель труда, не устоявший под натиском подросткового интереса. Увидев в журнале «Техника – молодежи» чертежи подводного ружья, я сделал его своими руками. За это старший брат Александр взял меня с ружьем путешествовать автостопом по Крыму.

Позже, пройдя курс инженерных наук, я мог многое рассчитать, спроектировать и изготовить своими руками. А в горных лыжах не был профи, скорее – любителем высокого уровня. Ломаться на черных трассах не доставляло мне удовольствия, предпочитал синие и красные. Но показать детям, как надо правильно группироваться и входить в поворот, у меня получалось. Доходчиво. Поэтому работа тренером в детской спортшколе общества «Локомотив» на Румболовских высотах во Всеволожске меня вполне устраивала.

Я не ведал о тайном замысле друзей, пригласивших меня на работу. Они хотели, чтобы я построил им горнолыжные подъемники. Это сейчас можно под Москвой и Питером на коммерческих подъемниках в гору подниматься. Или, поднакопив денег, в Австрию поехать. Тогда такое удовольствие было недоступно. За рубеж дозволялось выезжать только избранным, в советском патриотизме которых КГБ не сомневался. При плановом хозяйстве и всеобщем дефиците приобрести даже простейший бугельный подъемник было нереально, не говоря уже о кресельном. Без подъемника 5 раз за день лесенкой на гору поднимешься и столько же раз спустишься, а с подъемником – 105 раз. Соответственно, и результаты тренировок не сопоставимы.

Выход нашелся неожиданно. В лифте есть редуктор и лебедка, которые по нормативам должны работать определенное число лет. Потом их списывают, хотя они могут быть вполне в рабочем состоянии. Лифт – устройство повышенной опасности, нельзя ждать, когда он выйдет из строя. Детали меняют загодя, в планово-предупредительном порядке. Если к лебедке от лифта приделать шкив большого диаметра и натянуть кольцом трос с вершины до подножья склона, то получится бугельный подъемник, способный буксировать наверх десятерых, стоящих на лыжах. Трос надо повесить на ролики. Мы использовали чугунные ролики, через которые на железной дороге натягивают контактные провода. Достать их было несложно, ведь мы были спортшколой «Локомотива». А списанные лебедки я выпросил у «Ленлифта».

Пуск подъемников дал неожиданный эффект. Руководство спортивного общества назначило меня директором спортшколы и поручило сделать освещенную трассу для биатлонистов. В Ленинграде не только долгие белые ночи летом, но и короткие зимние дни. Когда дети приходят после школы на тренировку, уже темно. Освещенная трасса была спортшколе жизненно необходима, как и вечернее освещение горнолыжных трасс. Фонари следовало расставить хотя бы на протяжении 3 км. Требовалось много фонарей, чтобы ребенок передвигался из одного освещенного пятна в другое. Если деревянные столбы в нашем лесном регионе я мог достать, то где взять электрические мощности? Нужна была подстанция для понижения напряжения с 10 киловольт до 380 вольт. Все соседние со школой были перегружены, потребителям выдавали не 220, а лишь 180 вольт. Подключить освещение трассы к этим подстанциям в Ленэнерго не разрешили, предложили установить свою. Хорошо сказать: установить. А где ее взять?

Помогли случай и бестолковая плановая система. На соседней стройке из-за бардака, который господствовал повсюду, в наличии оказалось две подстанции вместо одной, необходимой по проекту. Первую заложили панелями и забыли. Через год привезли вторую и подключили. Когда из-под панелей извлекли первую, встала проблема – куда ее деть. Признаться, что взяли лишнее, нельзя. Но можно передать ее с баланса строительного управления на баланс спортшколы. Это не воровство, ведь подстанция остается в общенародной собственности, и личной выгоды ни у кого нет, не посадят, а в отчетах кто разберется? Так и появились у спортшколы своя подстанция и освещенная трасса.

Мы установили четыре подъемника, осветили все склоны горы. Детей в спортшколу родители привозили из Всеволожска и Ленинграда. Наши тренеры за 2 дня ставили ребенка на лыжи так, что он вполне мог ходить по трассе. Малышу долго объяснять не надо, ему достаточно показать, и он, как обезьянка, все скопирует. Были отработаны приемы, позволявшие детям быстро освоить технику параллельных лыж. Много лет спустя, видя, как на европейских горнолыжных курортах обучают детей азам горнолыжной техники, я убедился, насколько наши методы были результативнее. В Австрии и Италии все направлено на то, чтобы ребенок не упал, не подвернул ножку, поэтому обучают повороту «плугом», а это – тупик. И платят родители тренерам повременно, а не за результат. А нашим тренерам требовался результат.

Родители хотели, чтобы их дети не прекращали тренировки летом, и попросили устроить поездку на Памир, где снег лежит круглый год. Согласились оплатить дорогу. В то время мой старший брат уже работал главным геологом Нурекской ГЭС в Таджикистане и обещал помочь. И тренерский совет решился. Руководство «Локомотива» нас поддержало, но предложило взять лишь девочек в возрасте от 12 до 15 лет. Способных горнолыжниц собрали из разных спортивных школ нашего общества.

Мы прилетели в Душанбе, и сразу в горы, на Воробьиный перевал. Местные фанаты горных лыж установили для нас бензиновый подъемник. Снег, точнее, фирн – отличный. И это в конце июня! Было жарко, девочки катались в купальниках. Склоны ущелья на солнце разогревались, камни срывались вниз. Юные лыжницы нашли выход: пока одна идет трассу, другая стоит внизу и корректирует: камень справа – уходи влево, камень слева – уходи вправо. Так и катались наперегонки с камнями. Разве можно представить такое в Австрии? А у нас бесстрашие соседствует с глупостью.

Через неделю мы решили поехать на Нурекском водохранилище, чтобы сменить горные лыжи на водные. Но там районное начальство заявило, что не может гарантировать нашу безопасность, и предложило разбить лагерь на острове. Так, мол, местные молодые люди нас не будут осаждать. Для тренировок выделили катер на подводных крыльях.

И вот мы на острове. Палатки разбиты, костер горит. Солнце клонилось к закату, когда из палаток раздались душераздирающие крики. Оказалось, что, по мере того как в водохранилище накапливалась вода, остров уменьшался в размерах. И вся окрестная живность собралась на его вершине. Ее плотность зашкаливала. Каждый из нас получил в палатках по змее и паре скорпионов или тарантулов!

Что было делать? Катер ушел на базу, мобильных телефонов тогда не было. Мы начали освободительную войну, 100 раз на дню проверяли палатки, проявляли всяческую осторожность. Прожили в лагере 5 дней, и это счастье, что никто не пострадал от ядовитых укусов. Наши спортсменки научились красиво закладывать пируэты на водных лыжах, даже стоя спиной по ходу движения.

Какой урок от этой памирской эпопеи? Надо – делай, проявляй предприимчивость и волю. Кто ищет, тот всегда найдет, даже в условиях хронического дефицита. Когда творишь благое дело, не стесняйся нагружать своими проблемами других. Найдутся люди, готовые помочь. И не отказывай себе в удовольствии пробовать нестандартные подходы. А вдруг получится…

Страх и железный занавес

Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не очерченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть.

Владимир Ленин

Для современных молодых людей естественно говорить то, что думаешь. Немногие из них понимают атмосферу, царившую в СССР. Так человек не осознает, что дышит воздухом, пока не попадет в закрытый отсек тонущего корабля. Конечно, и сегодня есть анклавы двоемыслия, например, в вузах, где под видом философии и политологии преподают марксизм-ленинизм. Попробуй возрази экзаменатору… Но все же это исключение.

В советской империи атмосфера страха была всепроникающей. Не прошли даром десятилетия сталинского террора. Да и при Леониде Брежневе за диссидентские высказывания можно было угодить в психушку. Люди боялись, что посадят или, как минимум – уволят с работы. Срабатывала самоцензура, авторы опасались предлагать к публикации крамольные статьи с честным анализом ситуации в стране, а редакторы – ставить такие статьи в номер. Многие и сейчас боятся, но нынешний страх с тем не сравнить.

Когда у искренних поклонников Сталина спрашивают: «Вам хочется страха? Вы жаждете репрессий?», они отвечают: «Да, пусть национальный лидер устрашит наших врагов. Пусть супостаты боятся. – А если врагами назначат вас? Для отчетности. Ведь так уже было». Но люди искренне уверены в том, что сия чаша их минует. Зря. Рабочие и крестьяне, не имевшие отношения к распрям в правящей клике большевиков, составляли подавляющее большинство репрессированных. Власть управляла обществом с помощью террора. А для этого страшного способа нужно понимание, что прийти могут за каждым.

Я верил, что есть люди, не просто осознающие тупик, в который зашло наше общество, но готовые действовать. Надо было только их найти. Посещал конференции в Ленинградском государственном университете, Финансово-экономическом институте и других вузах Ленинграда, ездил в Москву. Слушая докладчиков, пытался распознать единомышленников «между строк», по косвенным признакам, по тому, как они ставят вопросы, какие намеки делают, на кого ссылаются. Искал тех, кто сознавал, что дело не в конкретном генсеке, а в системе, в ее институтах.

Можно было встретить статьи, авторы которых критику советского строя вели эзоповым языком. Но даже тех, кто облекал ее в форму разбора «отдельных недостатков», было мало. Смелые инакомыслящие сидели в тюрьмах – кто за протест против ввода войск в Чехословакию, кто за требование на деле исполнять Конституцию, которая формально гарантировала свободу слова, печати и собраний.

И все же возможности познавать иные пути развития общества были. Это не только передачи радиостанций «Би-Би-Си» или «Свобода», но и изданные за рубежом журналы и книги. Они хранились в специальном отделе Публичной библиотеки и выдавались на руки только по письменному направлению вашей организации, причем строго по теме исследований. Выносить книгу из специального читального зала запрещалось. Прийти в спецхран и перебирать изданные за рубежом книги не дозволялось, а каталог их не предоставлялся.

Заинтересованные черпали информацию и из отечественных изданий, критиковавших «прогнивший капитализм». Но никакая критика не могла обойтись без изложения подробностей общественных отношений в развитых странах. Впрочем, даже если симпатии автора были на стороне рынка, конкуренции и частной собственности, он по долгу службы (точнее, выслуживания) вынужден был их скрывать.

Проще было с освещением экономических экспериментов в социалистических странах. В свободном доступе в библиотеках были журналы, где описывался опыт рабочего самоуправления в Югославии, их «рыночный социализм». Возможно, поэтому в СССР появилось так много сторонников этой утопии. Людей, подобных Егору Гайдару или Евгению Ясину, понимавших, что путь к рынку обязательно лежит через частную собственность, среди советских экономистов были единицы.

Хотя нам удавалось кое-что узнать о рыночной экономике, уровень понимания тамошних порядков оставался крайне низким. Мы понимали, что нужна конкуренция не только в экономике, но и в политике, что необходимы разделение властей и независимый суд. Что чиновники имеют свои групповые интересы, и над ними нужен контроль как сверху, так и снизу. Что бюрократию можно ограничить в аппетитах, лишь вводя стимулы, создающие у нее должную мотивацию. Этому была посвящена популярная тогда книга «Законы Паркинсона»[1]1
  Паркинсон С. Законы Паркинсона; пер. с англ. Н. Трауберг / Сост. и авт. предисл. В. Муравьев. – М.: Прогресс, 1989.


[Закрыть]. Но даже самые продвинутые сторонники рыночных реформ общественные институты развитых стран представляли туманно, чаще всего в форме лозунгов.

Характерную особенность отметила правозащитник Людмила Алексеева. В статьях, которые публиковали западные журналы, диссиденты из СССР обсуждали в основном философские проблемы, скажем, соотношение свободы и воли. А диссиденты из Восточной Европы писали о конкретном, например, о том, какими мерами обеспечить реальные гарантии прав частной собственности, когда рухнет коммунистический режим, как защитить тогда молодой бизнес от бандитов и рэкетиров, от произвола чиновников. Это различие в подходах сказалось в 1990–1992-х годах. Восточноевропейским странам худо-бедно удавалось выстроить законодательную базу и обеспечить необходимую правоприменительную практику. А мы столкнулись с острой нехваткой специалистов, которые знали бы рыночное законодательство развитых стран. После 70 лет коммунистического эксперимента выглядели дикарями, вышедшими из джунглей.

Наши дискуссии

История человечества в основном – история идей.

Герберт Уэллс

Работа в детской спортивной школе оставляла мне достаточно времени для занятий в библиотеке, позволяла читать и пытаться системно излагать свое видение того, что предстоит сделать, чтобы жизнь людей в России стала достойной. Сочиняя свои «фантазии», я, конечно, понимал, что это будут соображения не слишком квалифицированного человека, лишенного возможности на практике знакомиться с опытом развитых стран, с работами западных ученых. Но вопрос «что делать?» не давал мне покоя.

Главным был вопрос: что же мы за народ такой? Рабское, верноподданническое все время берет верх. При Сталине на собраниях люди рьяно осуждали «врагов народа» – вчерашних своих коллег, зная, что на самом деле они ни в чем не виновны. Разве это соответствует фразе в букваре «Мы не – рабы, рабы – не мы»? Во все века российской истории мы позволяем власть имущим гнобить и уничтожать отечественных гениев. Это с нашего согласия был расстрелян Николай Гумилев, убит Осип Мандельштам, изгнаны за границу Александр Солженицын, Иосиф Бродский, Александр Галич, отправлен в ссылку Андрей Сахаров. В брежневские времена лишь единицы посмели выйти на площадь, протестуя против ввода войск в Чехословакию. Их скрутили не без помощи прохожих. Десятилетиями и просвещенные, и малообразованные сознавали абсурдность коммунистических лозунгов, административно-командной системы, но не протестовали. Кто же мы есть?

И сегодня, несмотря на появление первого не задавленного страхом поколения россиян, ситуация мало изменилась. Большинство жителей крупных городов понимает, что монопольная власть чиновников, профанация выборов, отсутствие в парламенте реальной оппозиции, самоцензура и ограничения СМИ заводят страну в тупик авторитаризма, стагнации, нищеты. Но многие ли готовы проявить свой гражданский долг и воспрепятствовать этому? Сколько людей вышло на Болотную площадь? Верно сказал Михаил Лермонтов, «Перед опасностью позорно малодушны. И перед властию – презренные рабы».

Исследования ученых о роли инстинктов в человеческом обществе показали, что у людей, как и у обезьян, низы всегда активно выступают на стороне победителя в схватке за власть. Толпа готова побить осужденного камнями, разорвать того, кто еще вчера занимал высокий пост. Это переадресация агрессии, накопившейся из-за страха перед властью. Этот инстинкт облегчает тиранам захват и удержание власти: победителю надо только начать, а чернь сама докончит побежденного. Именно этим инстинктом, не сдержанным моралью, объясняются проклятия в адрес «врагов народа», которые звучали на собраниях в годы сталинских репрессий. Опираясь на этот инстинкт, тиран может властвовать над миллионами, среди которых множество людей умнее и мужественнее его. Тиран держит окружение в повиновении, угрожая ему расправой толпы.

Главарь, опираясь на поддержку низов, приближает к себе самых гнусных подпевал. Так заведено в бандах, так происходит в феодальных и авторитарных государствах. Формируется властная вертикаль – правитель, окруженный аморальными и агрессивными «шестерками». Древние греки называли такую структуру власти охлократией – властью наихудших. Некоторые нации научились этому противостоять, утверждать порядки, способствующие меритократии – власти умных. Но сможем ли мы пройти их путем, отказаться от участи холопов и стать гражданами?

В те годы у нас сложился небольшой кружок ученых и инженеров, которые были не удовлетворены положением в стране, кому было не безразлично ее будущее – Ольга Павлова, Олег Меницкий, Михаил Пульцин и я. Однако мы оставались социалистами – наши экономические воззрения были частью пропаганды надуманных преимуществ социализма. Поэтому вопросы приватизации, необходимости передать предприятия собственникам – рачительным хозяевам не обсуждались. То, что конкуренция без частной собственности невозможна и ее отсутствие мешает развитию, оставалось вне поля нашего зрения. Мы ведь не читали Людвига фон Мезеса и Фридриха Хайека. Максимум, куда мы продвинулись в наших дискуссиях, – это хозрасчет государственных предприятий, отвечающих за результаты своей деятельности. Нас больше занимала реформа политической системы, установление в СССР реальной демократии вместо полицейского государства. Здесь требования были традиционны: свобода слова, собраний, создания политических партий и других общественных организаций.

На наших дискуссиях мы обсуждали, как сделать суд независимым и справедливым. Тогда находкой нам казалась идея поставить прокурора в условия конкуренции. Кому нужнее исполнение законов – органам власти или самим гражданам? Ответ казался очевидным: конечно, гражданам. Это они хотят жить в безопасности, требуют справедливости и соблюдения своих прав. Но тогда почему только государственный прокурор выступает обвинителем в уголовных преступлениях? Да, государству принадлежит монополия на насилие, на наказание виновных в преступлении, признанных судом. Но зачем нужна монополия на обвинение? Надо сделать так, чтобы не только прокурор, но и любой гражданин, у которого есть доказательства преступления, мог выступать в качестве обвинителя в уголовном процессе!

Мы не догадывались, что изобретаем велосипед. В Великобритании любое уголовное преследование основывалось только на частном обвинении до конца XIX века. В США частное обвинение существует с момента появления судов. И сегодня закон там не ставит барьеров частному обвинению. Каждый гражданин, имея доказательства, может выступать обвинителем в суде или нанять для этого адвоката. Это не значит, что в США, Великобритании или Канаде человек, выступающий с частным обвинением, остается один на один с преступником. Процедура частного обвинения сбалансирована в отношении прав и обвинителя, и обвиняемого. В судебном процессе нередко участвует и государственный прокурор, у которого есть процессуальные права. Главное, что право граждан на частное обвинение там стоит, как «бронепоезд на запасном пути».

Право граждан на частное обвинение дает им возможность пресечь сговор преступников с сотрудниками правоохранительных органов, остановить вымогательство взяток чиновниками, лишить владельцев предприятия возможности загрязнения окружающей среды, лоббистов – за взятку протолкнуть выгодную им поправку в закон. Если прокурор пассивен или сам замешан в коррупционных связях, то есть надежда, что найдется честный и смелый гражданин, который возбудит уголовное дело против казнокрада или иного преступника. Это еще один, кроме выборов, способ контроля снизу избранной народом власти.

Дела, возбужденные гражданами в порядке частного обвинения, нередко становятся поводом для общественной дискуссии по изменению законодательства, устранению в нем пробелов и коррупциогенных статей. Не случайно в канадском уголовном кодексе право гражданина начинать уголовное преследование в суде получило название «ценной конституционной гарантии противодействия инертности или пристрастности власти». А в России право на частное обвинение ограничено причинением легкого вреда здоровью и нанесением побоев. Все остальное – монополия государственного прокурора. Потерпевший даже не может получить доступ к материалам дела. Россияне в части защиты режима законности бесправны. Но не возмущаются.

Впрочем, добившись осуждения преступника в порядке частного обвинения, гражданин ничего, кроме морального удовлетворения, не получает. Поэтому во многих странах, и не только в англоязычных, широко распространены гражданские иски в защиту интересов групп граждан или неопределенного круга лиц. Если гражданин видит, что кто-то выстроил себе особняк в водоохранной зоне, закон нарушен, а власти этому потакают, то он может не возбуждать уголовное дело, а вчинить гражданский иск. Потерпевшими будут признаны судом все окрестные жители, их суммарный моральный ущерб потянет на миллионы долларов. В итоге суд постановит особняк снести, владельца обяжет перечислить в местный бюджет сумму морального ущерба, нанесенного жителям района, а часть этой суммы выплатить в виде премии истцу, представлявшему общественные интересы.

Что здесь важно? Если бы гражданин вступался только за свои личные интересы, то его расходы на адвоката оказались бы больше суммы личного морального ущерба. А поскольку он вступается за общественные интересы, где сумма ущерба многократно выше, то иск становится экономически целесообразным. Например, сегодня в России судиться с дорожниками по поводу порчи колеса из-за выбоины на дороге себе дороже. А в Канаде судиться за интересы всех автомобилистов на этой дороге – прямой резон и выгода. К сожалению, в нашем Гражданско-процессуальном кодексе премии гражданам по искам в защиту неопределенного круга лиц не прописаны. Более того, подать такой иск отдельный гражданин не вправе.

По материалам наших дискуссий я и писал свои фантазии «Что делать?». Я понимал, что моя рукопись – путевка в психушку. В те времена гражданам, что смели «высовываться», ставили диагноз «вялотекущая шизофрения» и кололи препаратами, от которых человек действительно сходил с ума.

Моя жена Рита печатала рукопись на машинке в двух экземплярах. Один мы отвозили в гараж к Михаилу Пульцину. Он прятал его в старинный лабораторный прибор. Со вторым экземпляром я работал, дополнял и правил. Компьютеров тогда не было, все делалось на бумаге. Хранил этот экземпляр в портфеле в железном ящике во дворе городского дома, между гаражами. Лазая по крышам гаражей, дети сорвали замок, ящик открылся, какой-то прохожий забрал кожаный портфель вместе с рукописью. Сдай он рукопись «куда следует», дорога в дурдом была бы гарантирована. Но, то ли прохожему самому было интересно, что написано в рукописи, то ли он не придал ей значения и бумаги выкинул, но никто ко мне не пожаловал. А благодаря второму экземпляру ее удалось восстановить.