Текст книги "Беглый огонь"

Бармен показался из-за прилавка: во время стрельбы он лежал ничком. Теперь в лице его не было ни кровинки.

Бедный Юрик оборотился к нему вполкорпуса, вопросил задушевно:

– Испугался, чадушко?

– Я… я…

– Вижу. Испугался. На пол-то сразу залег.

– Ну. Как чутье подсказало…

– А вот это правильно. Потому и не видел ничего. Так?

Бармен шевелил бескровными вялыми губами.

– Так? – Голос у старика оказался неожиданно густым и строгим.

– Именно так, Юрий Владиславович, – тихим дискантом скороговоркой выпалил бармен.

– Вот то-то. Чутью надо верить. – Неожиданно повернулся ко мне, произнес: – А ведь я в тебе не ошибся. Романтик ты, а сердце воина. – Помолчал, добавил: – Редкая птица.

Услышав свой псевдоним, я было напрягся, да успокоился. «Редкая птица» – устойчивое выражение с римских еще времен, а профессора в отсутствии образования упрекнуть сложно.

Старик улыбнулся, обнажив безукоризненные искусственные зубы.

– Будь ты волком, и его бы порешил, – он кивнул на бармена, – и меня, и девицу. Знать, не волк ты по сути своей… – процитировал он Мандельштама. Задумался, произнес тихо, будто про себя, но так, чтобы и я услышал: – А если не волк, то кто? И почто объявился в нашем тихом омуте? За каким таким рожном-интересом?

Ответить на его вопрос я не успел. Да и не собирался. Вниз влетели бравые парни в пятнистой униформе и в масках.

– Всем на пол! Руки за голову!

Хм… А тут всех-то осталось…

Ну а дальше – как в песне: «супротив милиции он ничего не смог…» Бравые парни защелкнули на наших запястьях наручники и забросили, как бревна, в омоновский автозак, где, помимо нас, уже томились болезные со скрученными за спиной руками. И похожи были на словленных живодерами бездомных псов. Я кое-как поворотил голову к профессору-каратисту, спросил:

– А что, старче, видать, неспокойствие в городе сегодня началось великое, а? Может, растолкуете, что к чему, как ученый ученому? Неладно что-то в королевстве Датском…

Бедный Юрик вздохнул тяжко:

– Как говаривали наши праотцы, от многия знания – многия печали, и кто умножает познание, умножает скорбь… Старик Конфуций сформулировал куда как точнее: «Утром познав истину, вечером можете умереть».

Часть третья
Забавы профессионалов

Глава 25

Губернатору Покровска Илье Ивановичу Купчееву было не по себе. Муторная тоска сосала сердце, и он не мог понять причины.

А вот повод был ясен абсолютно: сообщение о происшествии с банкиром, этим Валерием Эммануиловичем Савчуком, которого спалили в собственной машине, как общипанного куренка в гриле! Да и какой он к ляху банкир, так, разменная подставная пешка, мальчонка на побегушках, но у кого?

Купчеев только-только успел разыграть с пацанчиком красивый дебют, как того не стало. Некие люди спланировали великолепную операцию, подставив его, губернатора, под непонятную разборку. Он приказал вести «мерседес», с него и спрос. Когда и от кого придет, как это теперь называют, предъява?

На секунду он удивился, что мыслит странными категориями. Потом хмыкнул: это же категории времени: разборка, базар, предъява… Суть от того не меняется: одни хотят жить лучше других и подминают под себя все, что можно и что нельзя. Которое уже давно «зя!».

Илья Иванович Купчеев просчитывал свои шансы. Шансы были скверные. Совсем. Со смертью Груздева он потерял выходы на нужных людей в столице; здешних силовиков хоть и контролировал, но не мог предположить, какой приказ каждой из контор вот этого самого «федерального подчинения» спустят завтра свер-ху… Да и сами силовики хоть и делали легкие реверансы в его сторону, но вели свою, не слишком умную, но надежную игру. Убийство Шарикошвили, похищение мэра Клюева, взрыв машины с банкиром и его людьми… Слишком много для одного дня. Слишком много.

Да и лето выдалось жарким. Этот «киндер-сюрприз» уже успел наворочать дел, и, судя по всему, еще не вечер. Купчеев не понимал, что происходит, но ждал худшего.

Губернатор неожиданно почувствовал себя жалким, больным, беспомощным… Словно он вдруг голым оказался в чистом поле и на него несутся гончие… Кажется, это из Достоевского. При чем тут Достоевский?

Илья Иванович прикрыл глаза. И увидел дом своего деда в деревне Афанасово, и будто почувствовал на голове теплые добрые руки бабушки Вероники Платоновны… Вспомнил, как когда-то семилетним ребенком свалился в деревне с высоченной яблони, исцарапавшись в кровь. И как плакал, уткнувшись головой в ее подол, и как гладила она его по голове, и боль ухо-дила…

И еще Илья Иванович вспомнил своего пращура Иг-натия Терентьевича Купчеева. Его портрет по сию пору украшал один из залов местного краеведческого музея: старик со слезящимися уже глазами, редкими белыми волосьями, аккуратно расчесанными на пробор, с густой седой бородой; портрет был парадный и выписывался со всеми регалиями: шитый серебром кафтан со стоячим воротником, бывший для городского головы из купеческого или мещанского сословия тем же, чем мундир для дворян, служащих по военным или стат-ским должностям; в разрез шитого «по разряду» воротника выпущены четыре золотые шейные медали на аннинской, александровской, владимирской и андреевской лентах; на груди – знак ордена Святой Анны. Игнатий Терентьевич Купчеев был в свое время по-жалован государем всеми возможными для его положения наградами. Если приравнивать к дворянским, так это будет как кавалер двух Георгиев, никак не меньше.

Если бы кто увидел в этот вечерний час Илью Ивановича Купчеева, то поразился бы перемене, произошедшей с его лицом. Оно словно закаменело, губы сузились, глаза смотрели прямо в пустоту, но казалось, видели там то, чего никто другой не заметил бы, – взгляд их был острым и зорким.

К дьяволу шансы! Это его земля, его город, его страна! И никому, никому он не позволит здесь командовать и властвовать! Блицкриги хороши на бумаге, на штабных картах; и кто бы ни был тот стратег, что решил прибрать Покровск и все, что в нем, в свои закрома, он не учел одного: когда бушуют ветра, валит одинокие деревца на холмах, а лес поволнуется верхушками, стряхнет со стволов засохшие ветви да и затихнет в величавом живом покое, дом родной для здешних и погибель безвестная для пришлых, сгинувших бессчетно в непролазных чащобах и крутоярах.

Илья Иванович откинулся в кресле. Вчера жизнь была еще ясной и понятной… А в выходной даже выкроил время, посмотрел «Жестокий романс», в который раз смотрел, а душу трогает… И еще одно вдруг заметилось, то, чего не замечал раньше: вот те Паратов, Выживатов – миллионщики, а прогуливаются спокойненько, с обывателями раскланиваются, ни тебе охраны из стриженых или, наоборот, по тогдашней моде, бородатых битюков, ни тебе рэкетиров отмороженных, ни тебе убивцев наемных… И в голову никому не приходило укокошить миллионщика, чтобы «проблему ре-шить».

И ведь не глупее были люди, а милосерднее, совестливее, добрее, вот что!

Как шутники шутили во времена КПСС? «В тыся-ча девятьсот семнадцатом году Россия стояла на краю пропасти. С тех пор она сделала большой шаг вперед». А в наши девяностые – так и совсем немаленький.

Господи Боже, догадаемся ли когда, что потеряли? Надоумишь ли когда людей Твоих?

Илья Иванович посидел с закрытыми глазами, помассировал веки. Впереди у него была бессонная ночь. И он это знал.

Глава 26

Кротов хотел расслабиться. И не мог. Потому что не мог решить главный вопрос: что делать с Панкратовым и его людьми?

Нет, то, что надо мочить, – это без вопросов. Тогда он, Крот, очень нужен будет Филину, тому придется общаться именно с ним, он станет, как выражается главный Папа страны, «гарантом стабильности» в отдельно взятом Покровске.

То, что базлал перед безвременной кончиной Шарик, – не так глупо и безопасно. Все, кого он перечислил: и Резо, и Роман, и Жид, и тем более Анварчик, выставят предъяву по поводу мочилова в городе и изменившихся раскладов. И для Шерифа проще всего принять нового московского Смотрящего, а авторитетам выложить голову его, Крота, на блюдечке. С го-лубой каемочкой. В прямом смысле: братва любит красивые жесты «доброй воли».

Два особняка в лесу расположены рядом, за одним забором. Крот со своими людьми – в большом доме, Ильич с тремя «серыми волками» – в деревянном, дачного типа домике. Может, запалить его к едрене фене? Припереть поленцами двери, поставить братков с пушками у окон и запустить «петуха»! Или – без хитростей: прополоскать этот блочно-щитовой курятник из «калашей»? Это только в американских боевиках всякие там сигалы и ван-даммы под шквальным автоматным огнем ползают змеями, переругиваются с телками, отпускают шуточки и между делом успевают перестрелять нападавших: кино – оно кино и есть. А в жизни – тяжелые пули «калашниковых» превратят Ильича с помощничками в груду рваного тряпья… И – проблема исчезнет. Сила будет у него, Крота; силу уважают. А по понятиям – столкуются.

Да! Мочить Шерифа нужно сегодня, как стемнеет! Мочить без дураков и сантиментов! Мо-о-очить!

Кротов поднял трубку внутреннего телефона:

– Кадет, зайди.

Здоровяк Колян по кличке Кадет появился через пару минут.

– Присаживайся. Потолкуем.

Тот пожал плечами, присел.

– Где этот мэр сейчас, которого вы с Эдичкой потрошили?

– В ямке, – пожал плечами Кадет. – Где ж ему еще быть?

– В лесу?

– Ну. Хорошую ямку нашли. Глубокую. В низинке. За год черви дочиста сгложут.

– Погоди, Кадет. Ты его ведь колонул с Эдиком?

– А то…

– Так чего Шериф со своими серыми приперся?

– А я знаю? Его поймешь, того Панкратова, как же.

– Скользок?

– Да не то чтобы скользок, Крот, а закрыт. Как в танке. И за хобот не ухватишь. Волчара тот еще, опытный.

– Боишься его?

– Да когда я кого боялся?

– Ты мне не вкручивай!

– Да ты чего, Крот, в натуре… На вшивость решил меня проверить? На правиґло поставить на старости годков?

– Думаю я себе, Кадет. Сильно думаю. Не сдал бы нас этот Шериф московским…

– Ментам, что ли?

– Братве.

– А что ему за корысть?

– Ладно, ничего.

Кадет только плечами пожал: ничего так ничего.

– Да, Колян, а что ж вы с мэром так неаккуратно?

– В смысле?

– Перемяли вы его с Эдичкой, раз подох он.

– Крот, я ж тебе говорю, а ты сбиваешь! Как Ильич своих серых прислал, так они его наркотой и накачали. По самую маковку. С ним двое его до-о-олго во-зились.

– А вы?

– А чего мы? Мы свое дело сладили. А что у Ильича за дела, не нашего ума. Ты с ним перебазарить можешь, я – нет. Уговор ведь такой.

– Ага. Уговор-приговор. Что пацаны? Расслабились?

– Помалеху.

– Лады. Иди, можешь тоже малеху. Но посматривай.

– А то.

Кадет встал, недоуменно пожал плечами – дескать, чего звал на пустой базар? – и скрылся за дверью.

А Кротов остался думать. Мочить Панкратова с его людьми – без вопросов. Кадет, Эдичка, Хлыст… Эти надежны. Да и остальные, будь что, не подведут. Вопрос: когда?

Своим людям Крот расслабляться по-крупному за-претил, мотивировав просто: еще не вечер. Но снять напряженное ожидание неведомо чего нужно, потому браткам было разрешено принять по стакану водяры и развлечься с прихваченными с рынка четырьмя девками. Не фонтан, четверо на полторы дюжины пацанов, но лучше, чем ничего. Часикам к десяти – одиннадцати парни будут бодры, как голодные псы, и лишний напряг снимут, вот тогда и мочкануть Панкратова со товарищи. Да и ночи по этой поре темные, безлунные. Самое то.

В том, что бойцы выполнят любой его приказ, Кротов после сегодняшнего не сомневался. Он дал этим псам почувствовать сладкий вкус настоящей крови и сладкий запах настоящей власти; любой, кто это попробовал, отравлен навсегда.

Крот прислушался: братки гомонили, визжала какая-то девка… Неожиданно он почувствовал резкое возбуждение: нервное перенапряжение дня давало себя знать. Нет, лишний напряг – большая помеха делу; его нужно снять, и немедля. И не спиртным.

Он глотнул из толстостенного стакана бренди, снова взял трубку:

– Кадет…

– Ну?

– Девку, что у этого Хорька прихватили, ты прихранил?

– Ну. А пацаны и не выступали: четырех на круг пустили, так даже веселее.

– Где она сейчас?

– В каморке под лестницей заперта. Думаю, дозрела: ихние утехи ей ой как слыхать!

– Раз дозрела – приводи.

– Бу сделано, – отозвался Колян. – Выпивки занести?

Кротов мельком глянул на початую бутылку бренди:

– Не надо.

– Лады.

Кротов подошел к зеркалу. Лицо его выглядело свирепым: перебитый когда-то нос, тяжелые надбровные дуги, короткая стрижка… При весе и мышечной массе борца-тяжеловеса он производил на женщин странное впечатление: что-то среднее между паникой и восхищением. Сейчас он хотел произвести именно такое.

Не торопясь он разделся донага, чувствуя все возрастающее возбуждение. Уселся в удобное кресло, слегка прикрыл себя полотенцем, отхлебнул бренди. Сам себе сейчас он представлялся античным героем, богом, способным повелевать и назначенным решать вопросы жизней и судеб.

Кротов услышал крики и всхлипы девок на первом этаже, скривился: дебилы… Прикрыл глаза, поглаживая пальцем горбик на переносице… От пришедших воспоминаний пересохло в горле и сердце застучало так, что, казалось, готово было вырваться из груди и улететь туда, в бездонную синеву летнего вечера…

…Это было в школе. Он был тогда долговязым семиклассником, а в тот день, привычно сачкуя физкуль-туру, курил за пристройкой; потом вернулся в раздевалку – пошуровать по карманам одноклассников. Нет, мелочь он тряс со многих и так, шарить по карманам было для него вроде хобби. Как только вошел, понял: поспели до него. Одна девчонка-малолетка стояла на васере, вторая, где-то в глубине раздевалки, шустрила по брюкам и пиджакам.

– Попались, воровочки, – смачно проговорил он, перегородив собою дверь. Все причитания – «мы нечаянно-случайно» – отмел ухмылкой. Произнес строго: – Сейчас пойдем к завучу, потом милицию вызовем. В колонию вас надо отправлять, поняли?

На глазах девчонок показались слезы, они затараторили, почему-то шепотом, наперебой: «Мы больше не будем», «Простите, пожалуйста»…

Крот усмехнулся:

– Или в колонию, или ремня хорошего… – Повернулся к двери, замкнул на шпингалет, одним движением вытянул из брюк ремешок и рявкнул: – А ну, снимайте трусы! Живо!

Перепуганные девочки покорно спустили трусы, стали, как он велел, наклонившись, задрали юбчонки. Парень стегал их по попкам, чувствуя невероятное возбуждение, свободной рукой поглаживая себя через брюки, пока все его тело не сотрясла судорога удовольствия…

Он опустил руку с ремнем. Одна из девчонок, красная как маков цвет, натягивая трусики, попросила тихо, опустив глаза, смаргивая слезинки:

– Пожалуйста, не говорите никому… Мы больше не будем… Честное пионерское.

Что-то почудилось Кротову в ее голосе…

– Под салютом? – хрипло переспросил он. Девочка подняла глаза, он увидел ее взгляд, выдавил сквозь зубы: – А я еще не закончил ваше перевоспитание. – Помедлил, добавил: – Завтра после школы будете ждать возле старой котельной. Поняли?! И попробуйте не прийти!

Отомкнул дверь раздевалки, девчонки стремглав унеслись по коридору. Но он знал: назавтра они придут. И они пришли…

…Эти походы в заброшенную котельную с Сашей и Таей – так звали подружек – продолжались все лето. Они сами начали придумывать игры: в рабовладельца и рабынь; в «доктора», когда одна из девочек была «врачом», другая «медсестрой», а раздеваться должен был он; в «злого немца» и «пионерок», которые от-казывались снимать галстуки и вынуждены были под предлогом обыска и в наказание за ослушание снимать все остальное… Повторяли и первую игру – в строгого «дядю» и попавшихся на воровстве девочек… Только теперь имитацией порки дело не ограничивалось…

Идиллия закончилась через три месяца, в начале нового учебного года: старый пердун-военрук выследил их в котельной и поймал «с поличным».

История стала известна всей школе; вот тогда-то объявился пьяный отчим одной из пацанок, оказавшейся, кстати, в свои одиннадцать лет не целкой, и в порыве «благородного отеческого негодования», а на самом деле – из ревности, избил Кротова так, что переломанный нос заживал потом полгода…

Девчонок перевели в другие школы; сам Кротов, закончив восьмой с грехом пополам, ушел в ПТУ, а через год – подсел, и надолго: стопарил в запущенном скверике близ железной дороги девок-пэтэушниц из соседнего швейного, угрожая перочинным ножом, отбирал побрякушки – редко у кого золотые – и насиловал… Кому рассказать – и грабил-то он только для того, чтобы больше завести себя, потому как иначе общаться с девками ему было пресно и скучно.

Словили его быстро. И пошел бы Крот на семерик по авторитетной статье «разбой», да довесок из сто семна-дцатой[10]10
  В старом УК РФ – статья за изнасилование.


[Закрыть] подкосил всю будущую карьеру: с его здоровьем и энергией он на любой из зон выбился бы «в люди», если бы не проклятый «прицепчик»… Вот и приходится теперь упираться рогом, вместо того чтобы быть в заслуженном авторитете! Ничего… Сейчас он расслабится, а потом решит с Шерифом.

Дверь приоткрылась, Кадет втолкнул девчонку в комнату и исчез. Он знал причуды Крота.

Девчушка стояла потерянно, сжавшись в комочек. После света коридора приглушенный свет в комнате казался ей мраком; она слышала, как парни жестоко насиловали незадачливых товарок, и ожидала, похоже, чего-то худшего: зачем тогда ее не вывели вместе со всеми, а оставили, что называется, на закуску?

– Выйди в центр комнаты, – тихо, хриплым шепотом, приказал Кротов. Он знал – она услышит. Не может не услышать.

Девушка вздрогнула, заметила в кресле обнаженного мужчину, прошла в комнату и застыла на ковре, прямо в центре затейливого узора.

Она была в коротком летнем платьице, сверху – черный пиджак, на ногах – гольфы.

– Сними трусы, – велел мужчина.

Девушка и не думала кричать или противиться: сейчас она была похожа на кролика перед удавом. Автоматически запустила руки под платье и стянула белые трусики до колен.

Кротов удовлетворенно облизал губы. Эти его бойцы – тупы, как инфузории. Они не умеют получать удовольствие от секса – только трахать. А настоящее удовольствие состоит в том, чтобы превратить ее стыдливость, ее страх, ее трепет в возбуждение, в желание, ярче которого нет…

Он поднял с пола загодя приготовленный стек: кожаный, гибкий, с мягкой, конского волоса, кисточкой на конце и тяжелой круглой рукоятью. Приказал:

– Сними совсем и подними подол.

Кротов встал с кресла; полотенце, прикрывавшее ему низ живота, упало; он шел к девушке, голый, громадный, поигрывая стеком. Она тем временем вышагнула из трусиков, разогнулась и – замерла в испуге и удивлении: до этого она видела лишь его силуэт и не подозревала, что мужчина совершенно голый. И сейчас не отводила взгляда от его набухшего естества.

Он подошел к ней, махнул стеком: тот со свистом рассек воздух.

– Подними подол, я сказал!

Девушка задрала края платьица.

– Умничка… Умничка… – Кротов стал обходить ее, любуясь фигуркой, легонько шлепая стеком по ягодицам, бедрам, животу… – Снимай все, кроме туфель.

Девушка раздевалась, а Кротов ходил вокруг, наблюдая и играя стеком. Снимая платье через голову, она запуталась, застыла так, он прикоснулся мягкой кисточкой к ее груди и водил кругами, пока соски не набухли и не затвердели…

Наконец она справилась с платьем, замерла перед ним нагая, глядя в пол. Он подвел стек ей под подбородок, приподнял голову, стремясь заглянуть в глаза, но она избегала его взгляда.

– Ты ведь шлюшка? Этого, Хорька?

– Я… Нет… Нет… – прошептала она, едва разлепляя спекшиеся губы.

– Шлюшка… Все вы шлюшки…

Неожиданно он махнул стеком; переплетенная кожа врезалась в тело, девушка вскрикнула.

– Наклонись!

– Пожалуйста… Я… – зашептала она быстро.

– Наклониться! Руками к стене! Ноги расставить!

Он с маху хлестнул ее раз, другой… Она напряглась, ожидая следующего удара, но вместо этого почувствовала, как мягкая кисточка щекочет ей губы и промежность…

Кротов застыл, наблюдая, как ее губы раскрываются, будто бутон цветка… Тихонечко водил кистью… Еще…

Удар был резок, девушка вскрикнула, «цветок» за-крылся разом, но как только кисточка вновь прикоснулась к коже девушки, «бутон» расцвел, распахнулся вновь, сделавшись влажным…

Кротов подошел к ней вплотную, чтобы она почувствовала его горячее тепло, перехватил стек, хлестнул по спине и через мгновение вошел в нее… Девушка вскрикнула от боли и – застонала от наслаждения…

– А он, оказывается, баловник-затейник, этот Кротов, – произнес Степан Ильич Панкратов, снимая наушники. – А с виду – примитив, тесак тесаком.

Прикурил сигарету, посмотрел на стоящего у стола Кадета, спросил:

– С братвой сам совладаешь?

– Обязательно.

Панкратов потер переносье, словно что-то в последний раз прикидывая и взвешивая. Произнес едва слышно, словно про себя:

– Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кар-мана…

– Не расслышал, Степан Ильич? – вежливо переспросил Кадет.

– А чего тут уши зря напрягать? Кончай этого.

Девушка кричала от нестерпимой боли, а Кротов сжимал ее талию, будто тисками… Мышцы его могучего тела напряглись все разом, он запрокинул голову и вот – словно взорвалось все, весь мир, а из горла мужчины вырвался хриплый рык…

Удар стилета был точен. Трехгранный каленый клинок вошел легко, словно в масло. Конвульсии оргазма и предсмертной судороги слились воедино; Кадет выдернул клинок, бесшумно отошел чуть в сторону, произнес едва слышно:

 
– «И кровь нейдет из треугольной ранки…»[11]11
  Из «Каменного гостя» А.С. Пушкина.


[Закрыть]
 

Могучее тело рухнуло навзничь, на спину. Глаза остекленело и безразлично уставились в потолок, а губы все еще продолжала кривить гримаса небывалого наслаждения и небывалой боли.

Девушка обессиленно уткнулась в стенку, сползла по ней. Заметила ноги в ботинках, обернулась, увидела стоящего над телом Кадета. Она подобралась, неловко прикрываясь руками, переводя полубезумный взгляд с Кадета на лежащего недвижно Кротова.

– Что с ним? – с ужасом спросила она.

– Сердце, – безразлично пожал плечами Кадет. – Французы называют это «сладкая смерть».