Текст книги "Реабилитированный Есенин"

Это уже не смертная казнь, а самосуд. Без суда и следствия.

В «Известиях» № 30 того же года появляется еще более грозное объявление: «…все бегущие на Дон для поступления в контрреволюционные войска будут беспощадно расстреливаться отрядом комиссии на месте преступления». И тут же: «мешочников при сопротивлении – расстреливать». Значит, крестьянин, не подчинившийся новой власти, мог быть тут же пущен в расход.

К лету это кровавое колесо набрало большие обороты. Особенно в Красной Армии, которую «методом устрашения» создавал Лев Троцкий. В городах и весях проводились постоянные принудительные мобилизации. У бывших офицеров переписывали всех близких родственников, которых незамедлительно арестовывали в случае их дезертирства. К каждому командиру приставлялся комиссар, который должен был следить за ним. И эту необученную, во что угодно одетую публику, сразу же отправляли на фронт. А в приказе Л. Троцкого № 18 от 11 августа 1918 года говорилось: «Предупреждаю: если какая-либо часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар, вторым командир» (Краснов, В. Неизвестный Троцкий / В. Краснов, В. Дайнес. М.: Олма-Пресс, 2000. С. 44).

Это была не просто угроза. В его же приказе № 31 от 30 августа сообщалось:

«Вчера по приговору военно-полевого суда 5-й армии Восточного фронта расстреляны 20 дезертиров. В первую очередь расстреляны те командиры и комиссары, которые покинули вверенные им позиции…» (там же).

Слово «дезертиры» не должно вводить читателя в заблуждение. Это были всего лишь отступившие под натиском белых бойцы. После сдачи белым Казани был расстрелян каждый десятый ее защитник. Так поступали с отступившими и позже.

А после убийства Урицкого 30 августа 1918 года расстрелы начали проводиться везде в массовом порядке. Ситуацию подогревали газеты.

1 сентября «Петроградская правда» публикует телеграмму членов Реввоенсовета 3-й армии Восточного фронта И. Смилги, М. Лашевича, главного политкомиссара Ф. Голощекина и комиссара Особого отряда Бела Куна председателю Петросовета Григорию Зиновьеву. В ней говорилось: «Убийство Урицкого не может остаться безнаказанным. Кровь его вопиет о мести. Трудно воевать со знанием, что в тылу гибнут лучшие товарищи от руки буржуазных наемников. Мы взываем к рабочим Петрограда: товарищи, бейте правых эсеров беспощадно, без жалости. Не нужно ни судов, ни трибуналов. Пусть бушует месть рабочих, пусть льется кровь правых эсеров и белогвардейцев, уничтожайте врагов физически».

Наверняка, такую практику расстрелов без суда и следствия эти «полководцы» осуществляли без оглядки во вверенной им 3-й армии Восточного фронта по отношению к мобилизованным крестьянам и рабочим в случае какой-нибудь провинности с их стороны и теперь требовали лить кровь тех, кто еще не был поставлен под ружье.

Что касается лично Бела Куна, лечившегося в психушке после разгрома в 1919 году руководимой им Венгерской Советской Республики, то он сполна проявил свою кровожадность год спустя в Крыму. Вместе с ущербной, но «пламенной революционеркой» Розой Землячкой, возглавившей местную чрезвычайку, он ответствен за расстрел десятков тысяч сдавшихся там в плен солдат и офицеров белой армии. Пощады не было даже медработникам.

После публикации этой телеграммы в газете Григорий Зиновьев не заставил упрашивать себя повторно. Потому что еще раньше, после убийства М. Володарского, получил письмо от Ленина, где тот сделал ему выволочку: «Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали.

Протестую решительно!

Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс вполне правильную.

Это не-воз-мож-но!

Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает.

Привет. Ленин» (т. 50. С. 6).

Вождь пролетариата знал, что делал, так как его идейный учитель Карл Маркс еще в 70-е годы ХIХ века оправдал необходимость кровавого террора в революции. Поступиться установками Маркса он не мог. Не зря же его потом назовут «думающей гильотиной».

Расправы начались немедленно. В первую же ночь, согласно официальным сведениям, опубликованным в № 5 «Еженед. Чрез. Ком.» от 20 октября 1918 года в Петрограде были расстреляны 500 заложников. Но неофициальные источники называли в несколько раз большее количество. Среди казненных были офицеры, служащие кооперации, учреждений, присяжные поверенные, студенты, священники, а также просто те, кто попал под руки.

И это не только в Петрограде. В Москве лишились жизни более 100 человек.

Английский военный священник Ломбард 23 марта 1919 года сообщал лорду Керзону: «В последних числах августа (1918 года) две барки, наполненные офицерами, потоплены и трупы их были выброшены в имении одного из моих друзей, расположенном на Финском заливе; многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой».

«Еженедельник ВЧК» в № 3 за 1918 год сообщал: «В ответ на убийство тов. Урицкого и покушение на тов. Ленина…красному террору подвергнуть…» Далее шел перечень казненных без суда и следствия заложников местными службами ЧК. Так, Новоржевская уездная чрезвычайка лишила жизни 5 человек, Архангельская – 9, Брянская – 9, Вологодская – 14, Себежская – 17, Пошехонская – 31, Псковская – 31, Ярославская – 38, Смоленская – 38.

Нижегородская ЧК через свою газету сообщила о расстреле 41 человека и о том, что взято 700 заложников, которых собирались ликвидировать в случае очередных убийств коммунистов.

Подобным образом поступали многие губернские чрезвычайки, устраивая ничем необоснованные самосуды над неугодными или просто первыми попавшимися под руки людьми, которые жили вдалеке от Петрограда и слыхом не слыхали ни о Моисее Урицком, ни о его кровавых деяниях в северной столице.

Но все ли «кровожадные» белогвардейцы и контрреволюционеры, совершившие расправу над председателем Петроградской ЧК Моисеем Урицким, попали под карающий меч этой организации?

Да. Но не махровые контрреволюционеры и не белогвардейцы, а единственный бывший студент, талантливый поэт, исключительно одаренный природой 22-летний юноша Леонид Каннегисер.

Родился он в семье известного во всей Европе владельца Николаевского судостроительного завода. Рос в богатстве, в культурнейшей обстановке, в доме, где бывал весь цвет Петрограда. Этот баловень судьбы имел красивую внешность, благородный характер, и до весны 1918 года абсолютно не интересовался политикой.

После октябрьского переворота Леонида увлекла личность Ленина. Но подписание большевиками позорного для России Брест-Литовского мирного договора с Германией, расправа над эсерами, введение смертной казни и вся резко меняющаяся обстановка в стране быстро превратили аполитичного юношу в ярого оппозиционера новой власти. Вместе с друзьями он принимает участие в какой-то конспиративной работе и потому где-то пропадает по вечерам. При встрече со знакомыми резко отзывается о действиях большевиков, нисколько не заботясь о том, что на него кто-нибудь может донести в ЧК.

Писатель Марк Алданов (Ландау), хорошо знавший его, вспоминал позже, что после их встречи за месяц до трагедии он посоветовал отцу Леонида отправить сына на юг из гиблого, как он выразился, Питера. Но события развивались по своему сценарию со зловещими последствиями. Вскоре друзей Леонида арестовали и казнили. С этого момента Каннегисер, как и многие питерцы, боясь ареста, не ночует дома.

Утром 30 августа Леонид появился у родителей на Саперном. Попил чаю, сыграл с отцом одну партию в шахматы. Проиграл и расстроился. Видимо, с результатом этой игры связывал удачу своего замысла. Простился с отцом и уехал на велосипеде к Таврическому дворцу, где размещалась питерская чрезвычайка. Узнав от швейцара «из бывших», что «Его Высокопревосходительство еще не прибыли», минут двадцать ждал у лифта. Но вот подкатил реквизированный у царя автомобиль и, именовавший себя народным комиссаром Северной коммуны, председатель Петроградской чрезвычайной комиссии Моисей Соломонович Урицкий шагнул навстречу своей смерти. Еще весной Каннегисер стрелять не умел, но рука у него не дрогнула.

Леонид попытался скрыться, но абсолютно не предусмотрел это заранее. Как улика на подоконнике осталась его фуражка. С револьвером в руке он сел на велосипед и покатил в сторону Миллионной, намереваясь через проходные ворота Английского клуба попасть на набережную Невы. Но ворота оказались закрытыми. А сзади на автомобиле уже настигала охрана. Стрелять в нее он не стал.

Моисей Урицкий не был патологически кровожадным человеком. Родился он в 1873 году в украинском городе Черкасск в купеческой семье. Отец его утонул, когда мальчику было всего три года. Мать воспитывала детей сама. Учился Моисей хорошо, окончил прогимназию. Но рано увлекся политикой, и в 1906 году его за это выслали из страны. Вернулся в 1917 году и только тогда примкнул к большевикам.

Осознавая все свое меньшевистское прошлое, хотел, что называется, выслужиться, оправдать оказанное ему большевиками доверие. Это и стало роднить его с петроградским комиссаром по печати и агитации Моисеем Володарским, который, не умея толком разговаривать по-русски, пытался учить журналистов и писателей. Это о нем после убийства с иронией писал известный либеральный журналист того времени Александр Амфитеатров в газете «Новые ведомости»: «В истории русской печати месяцы Володарского останутся периодом печального и стыдного анекдота…»

Моисею Урицкому льстило то, что он неожиданно из совсем неприметного эмигранта-меньшевика стал революционным генералом, который по своему статусу, несомненно, выше царского. Да что генералы, если сами великие князья находятся у него в тюрьмах. Вся царская семья являлась «отметиться» пред его светлые очи. Знаменитые ученые, писатели, артисты просят его соизволения на выезд из города. И как тут не возгордиться при такой власти над миллионами людей, не будучи стесненным ничем, кроме его же «революционной совести». Меньшевистско-большевистской.

Не станем здесь цитировать в какой-то степени одиозный дневник знаменитой до переворота поэтессы Зинаиды Гиппиус о том, как шла к этому «поставщику питерского эшафота» семья последнего монарха, и сошлемся на уже известного нам писателя Марка Алданова. Он нередко видел руководителя чрезвычайки и позже писал: «Урицкий в качестве хозяина Таврического дворца казался пародией… Более самодовольной пародии я что-то не припомню…»

А пока вся революционная пресса до предела накаляла страсти, как бы делегируя большевикам право на ничем не ограниченный красный террор. Тон, естественно, задавала «Правда». И в ней не кто-нибудь, а «сам» Николай Бухарин.

Он истерически вопил:

«Убит барчонком-юнкером (и конечно – «социалистом» ибо какой же негодяй теперь не социалист!) наш дорогой друг, незабвенный товарищ, при одном имени которого дрожала от бешенства вся шваль Невского проспекта – Моисей Соломонович Урицкий.

Среди имен многих мучеников пролетарской революции имя Урицкого будет вечно сиять нетленной красотой… Тов. Урицкий был тверд, как стальной кинжал, но в то же время он был добр и нежен, как немногие… Мы будем отвечать на его смерть так, как требуют отвечать интересы революции…»

После смерти Есенина именно Бухарин своими позорными «Злыми заметками» положит начало циничной критике гениального поэта, выливая на него ушаты грязи и дикой злобы, в результате чего имя соловья России на три десятилетия было вычеркнуто из отечественной литературы. Но дождется и сам «Коля Балаболкин» дня, когда большевики-соратники и его «перестреляют за ненадобностью», как он выражался относительно царских дочерей.

Подпевала Бухарина Лев Сосновский, также впоследствии расстрелянный, как враг народа, начал оголтелую травлю Есенина еще в 1923 году, после так называемого «Дела четырех поэтов», и не остановился даже после его смерти. Сейчас же этот «картофельный журналистик» (выражение Есенина), который участвовал незадолго до этого в подготовке расправы над царской семьей, определял в «Красной газете» программу ответных действий властей на гибель Урицкого: «Французские революционеры тащили мятежных аристократов “на фонарь”, вешали врагов народа (курсив мой. – П. Р.) тысячами. Русская революция ставит врагов “к стенке” и расстреливает их… Завтра мы заставим тысячи их жен одеться в траур… Через трупы путь к победе!»

Что и говорить – цель не совсем нормального человека.

Казнили Леонида Каннегисера нескоро. Хотели установить сообщников, тайные связи, чье задание он выполнял. Кроме того, ему давали возможность осознать, что родственники тысяч казненных чекистами заложников осуждают его теракт. Хотя Леонид сразу же после ареста заявил, что «убил Урицкого не по постановлению партии или решению какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров и за расстрел своего друга Перельцвейга, с которым он был знаком около 10 лет».

Но только ли это толкнуло такую широкую, разносторонне одаренную натуру, какой обладал поэт Леонид Каннегисер, на свой роковой шаг? Марк Алданов полагал так:

«Непосредственной причиной его поступка, вероятно, и в самом деле было желание отомстить за погибшего друга (только этим еще и можно объяснить выбор Урицкого). Психологическая же основа была, конечно, очень сложная. Думаю, что состояла она из самых лучших, самых возвышенных чувств. Многое туда входило: и горячая любовь к России, заполняющая его дневники, и ненависть к ее поработителям, и чувство еврея, желавшего перед русским народом, перед историей противопоставить свое имя именам урицких и зиновьевых, и дух самопожертвования – все то же «на войне ведь не был», и… жажда “всеочищающего огня страданья”, – нет, не выдумано поэтами чувство, которое прикрывает эта звонкая риторическая фигура».

Сергей Есенин был буквально потрясен известием об убийстве Моисея Урицкого. Ведь это сделал лучший его питерский друг Леонид Каннегисер, с которым он был знаком со времени своей первой поездки в северную столицу весной 1915 года, а годом позже посвятил ему стихотворение «Весна на радость не похожа». А в нем такие слова:

 
Мы поклялись, что будем двое
И не расстанемся нигде.
 

Сергей часто бывал дома у Леонида, где прием гостей был обычным явлением. Его он первого повез в конце мая в свое родное Константиново. И вот что писал в середине июня того же года своему другу Владимиру Чернявскому:

«Приезжал тогда ко мне Каннегисер. Я с ним пешком ходил в Рязань, и в монастыре были, который далеко от Рязани. Ему у нас очень понравилось. все время ходили по лугам, на буграх костры жгли и тальянку слушали. Водил я его и на улицу. Девки ему очень по душе. Полюбились так, что еще хотел приехать. Мне он понравился еще больше, чем в Питере…»

А вот что писал Есенину Каннегисер 21 июня 1915 года из Брянска, где он остановился на пять дней во время своего путешествия:

«Я бы очень хотел повидать тебя опять поскорее, т. к. за те дни, что провел у тебя – сильно к тебе привык. Очень мне у вас было хорошо! И за это вам – большое спасибо!

Через какую деревню или село я теперь ни проходил (я бываю за городом) – мне всегда вспоминается Константиново, и не было еще ни разу, чтобы оно побледнело в моей памяти или отступило на задний план перед каким – либо другим местом. Наверное знаю, что запомню его навсегда. Я люблю его.

Ходил вчера в Свенский монастырь; он в нескольких верстах от города, на берегу Десны. Дорога ведет по возвышенной части берега, но она пыльная, и я шел стежками вдоль реки и, конечно, вспоминал другую реку, другие стежки по траве и рядом со мною – босого и веселого мальчика. Где-то он теперь? И вспоминает ли также и он небритую и загорелую физиономию спутника, не умевшего лазить по горам, но любовно запоминавшего “Улогого” и “Разбойника”».

А затем, 25 августа, Каннегисер писал из Петербурга: «Все лето мне было очень хорошо, но нигде так, как в Константинове… А как у вас? Что твоя милая матушка? Очень ей от меня кланяйся. А сестренки? Я к ним очень привязался и полюбил их за те дни, что провел у вас».

И здесь же:

«А что твоя проза, которая мне так понравилась? Я рассказал о ней Софии Исаковне (С. И. Чацкиной, редактору журнала “Северные записки”. – П. Р.) и очень ее заинтересовал» (Сергей Есенин в стихах и жизни: Письма. Т. 3. С. 206).

Позже повесть «Яр» С. Есенина была опубликована именно в этом журнале.

Столько чувств по отношению к другу, его матери и сестрам, к восхитительной природе Приокского края, истинная забота об «устройстве» произведений поэта в питерские издания! Вот такой добрый, надежный, отзывчивый, воистину пушкинский друг и нужен был Есенину. И он им являлся до весны 1918 года.

Но весной Сергей уехал из Питера. Вслед за правительством, вслед за издательствами, редакциями газет и журналов, вслед за славой.

А Леонид остался. И всего лишь за несколько месяцев пришел вот к какому рубежу. Не стало у него рядом друга Есенина, а тут казнили и второго – Перельцвейга. И взбунтовалась душа романтика. Он совершил террористический акт. Убить председателя Петроградской чрезвычайки! Невероятно! Поставить на карту свою и чужую жизни! Да, на Леонида это похоже. При его исключительной порядочности и честности, при его обостренном чувстве справедливости!

Но, увы! Что теперь творится? Хватают всех без разбору и объявляют виновными в этом единичном убийстве. Безвинных. А что, если во время обыска у Каннегисеров найдут его письма Леониду? Да их уже, несомненно, нашли. А если и Сергея сочтут сообщником? Тогда беды не миновать. От этой организации всего можно ожидать. Вон, какой номер «отколол» знакомец Есенина по левоэсеровской партии начинающий поэт Яшка Блюмкин! Захотел приобрести мировую известность. Участвовал в убийстве германского посла. Где-то теперь скрывается, а о нем судачат на всех перекрестках и в газетах.

Что касается Леонида Каннегисера, Сергей стопроцентно был уверен, что Леня на допросах ни одного плохого слова о нем не скажет. Но неизвестно, что там за следователи взялись за него. Небось, не новички, а проверенные люди, которые любое неосторожное слово в иную сторону повернуть могут. Они для устрашения народа что угодно сделают. Что им стоит к расстрелянным пятистам заложников добавить еще десяток – другой. Того и гляди – «загребут» за компанию. Чужая жизнь для них абсолютно ничего не значит. Прихлопнут любого, как муху, и глазом не моргнут. Не зря ведь аббревиатуру «ВЧК» обыватели стали расшифровывать на немецкий лад: «Всякому человеку капут».

Есенин мечется, не зная кому довериться, к кому примкнуть, с кем поделиться радостями и сомнениями. При всей его известности жить ему негде. Приютил вот Сергей Клычков, тоже крестьянский поэт, на чердаке в Пролеткульте, где и сам жил. Никаких условий – ни коммунальных, ни для творческой работы. Просто жалкий угол, где при неимении ничего другого, можно переночевать. Вот и все. Хотя, с другой стороны, может, и лучше. Чекисты взяли за правило – арестовывать людей по ночам. А где его найдут не прописанного? Не станут же по чердакам искать.

Хорошо бы, конечно, свою квартиру иметь. Некоторые, ведь, не успели из Питера в Москву переехать, а уже имеют крышу над головой. Всех поразил «придворный» поэт Демьян Бедный. Поселился, будто член правительства, в самом Кремле. Поговаривают, что по соседству с сестрой вождя Марией Ильиничной, предметом своего обожания. Она теперь ответственным секретарем в «Правде», и его незамысловатые рифмованные агитки публикует без всякой задержки. А двухэтажной государственной дачей Демьян пользуется вместе с самим председателем ВЧК Феликсом Дзержинским.

Это же надо, как умеют люди с посредственными способностями устраиваться в жизни! Ради этого и жена, и теща его молчат, будто ничего не замечают.

Да что там Демьян Бедный. Жорж Устинов, сотрудник «Правды» и «Центропечати» с какими удобствами живет в «Люксе»! Уже не раз заходить к нему Сергею приходилось. Вот где работать хорошо, уединившись. Одно удовольствие. А тут мечешься по друзьям и чердакам, и нет тебе никакого пристанища. Да и случись что-нибудь – кому ты нужен, кто за тебя слово доброе замолвит, заступится? Кто поручится в том, что ты не террорист?

А что будет завтра? Послезавтра? На эти вопросы не могли определенно ответить даже правители вышибленной из колеи России, которые вели народ к невиданным погибельным испытаниям.

Как никогда к месту шептал Сергей Есенин слова Николая Некрасова, сказанные задолго до нынешних событий:

 
Бывали хуже времена,
Но не было подлей.
 

А через шесть лет в стихотворении «Весна», вспоминая эти названные им «отравленными», а, по выражению Ивана Бунина, «окаянные дни», Есенин напишет:

 
А ночью
Выплывет луна —
Ее не слопали собаки:
Она была лишь не видна
Из-за людской
Кровавой драки.
 

Свое отношение к этой «драке» он тогда же выразил в маленькой поэме «Русь бесприютная»:

 
Россия-мать!
Прости меня,
Прости!
Но эту дикость, подлую и злую,
Я на своем недлительном пути
Не приголублю
И не поцелую.