Текст книги "Севастопольская хроника"

Открыть огонь!

Зачем же Германии понадобилось нападать на Севастополь раньше, чем ее главные силы, в авангарде которых стояла 4-я армия фельдмаршала фон Клюге, начнут переправу через Буг?

Ведь нападение на нашу страну по плану «Барбаросса» было назначено на 3 часа 30 минут. В документах это время было обозначено условным кодом – «Час «Ч».

И вот до наступления «Часа «Ч» с аэродромов Германии поднялись эскадрильи тяжелых самолетов и взяли курс на Виндаву, Либаву и Севастополь.

С какой целью?

Я не знаю, какое положение было в Виндаве и Либаве, а налет на Севастополь легко объяснить – эскадра Черноморского флота только что вернулась с моря после длительных и тяжелых, приближенных к военным условиям учений.

Моряки очень устали, давно были без берега; мысли у всех одни – скорее бы проходила суббота, и на берег.

Офицеры мечтали в воскресенье выехать с семьями за город, попляжиться либо посидеть с удочками. У кого не было семей – по-холостяцки развлечься.

В городе висели афиши гастролеров – моряков ожидали концерты, спектакли.

Словом, расчет у немцев был не столько тактический, сколько психологический: эскадра придет с моря умученная, большинство краснофлотцев и офицеров уволится на берег, а некоторые вообще уедут в отпуск, бдительность будет ослаблена, оружие и все системы после стрельб в море останутся не в должном виде.

Лучшей ситуации для скрытного налета на Главную базу Черноморского флота не могло быть: никто ничего не подозревает, экипажи кораблей гуляют на берегу, командиры сидят либо в ресторанах, либо в концертах или в кругу семьи.

Вино, смех, беспечность!

Тут-то и надо появиться над базой – ударить по кораблям и забросать бухты и рейд минами.

Запереть флот!

Задумано не так уж глупо.

И все шло так, как рассчитывали немцы.

В субботу двадцать первого июня на кораблях шла большая приборка. Поход даже по такому небольшому морю, как Черное, оставил свои следы: борта у судов побелели от соли, трубы обгорели, кое-где слезла краска, разболтались некоторые механизмы. Да что там говорить, после больших учений с интенсивными стрельбами и сложными маневрами все требует отлаживания и приведения в порядок.

Командир корабля спрашивает с командиров боевых частей, а те с командиров боевых постов – так уж испокон веков заведено.

К вечеру корабельные специалисты и отлично выученные краснофлотцы все успели и даже сумели постираться тут же на пристанях, помыться в банях, отгладить форменки и навести стрелы на брюках, надраить ботинки до такого блеска, чтобы можно было с ходу ослепить комендантский патруль.

Наступил вечер.

Началось увольнение.

К Графской пристани то и дело подскакивали катера и баркасы, полным-полные добрыми молодцами.

Загорелые, стройные, в сверкающих необычайной флотской белизной форменках, наутюженных брюках и начищенных ботинках, краснофлотцы быстро растекались по городу.

Вскоре на Краснофлотском и Приморском бульварах, куда сошлись, кажется, все девушки Севастополя, зазвучал смех, говор и шорох шелка.

Потом грянула музыка, и закрутились морячки в танце.

Музыка неслась и из окон Дома флота – там шел концерт.

Вахтенные с кораблей не без зависти поглядывали на берег – в бухте хорошо слышалась не только музыка, но и говор и смех с бульваров.

Да. Хорошо на берегу!

А тут темень жгучая – командование не отменило оперативной готовности, на кораблях сохранено затемнение, – только синие огоньки горят на гюйс– и флагштоках; позовет дежурный командир, пока бежишь к нему – все бока об задрайки обобьешь!

Приближалась полночь.

В городе продолжались гулянья.

А в это время, как некогда писалось в титрах немого кино, враг не дремал: на аэродромах фашистской Германии уже было залито горючее в баки самолетов, подвешены бомбы, проверены пушки и пулеметы…

…Экипажи немецких самолетов выкуривали последние перед взлетом сигареты, когда телефонный звонок из Москвы в самом начале полуночи поднял с места дежурного по штабу Черноморского флота капитана 2 ранга Рыбалко.

Звонил нарком Военно-Морского Флота Николай Герасимович Кузнецов.

Рыбалко попросил к телефону находившегося в комнате дежурной службы начальника штаба флота контр-адмирала Елисеева.

Выслушав наркома, контр-адмирал сказал, слегка бледнея:

– Слушаюсь! Будет исполнено!

Медленно, словно бы раздумывая, не ослышался ли он – настолько неожиданно (хотя этого ждали давно) было приказание наркома, – контр-адмирал положил трубку на рычаг телефонного аппарата ВЧ и, слегка прикусывая нижнюю губу, посмотрел отсутствующим взглядом на капитана II ранга.

Рыбалко подмывало спросить, что за приказание отдал нарком, но он сдержался.

Елисеев перевел дух.

– Звоните командующему!.. Объявляется готовность номер один!

…Шел второй час ночи, на бульварах горели огни и гуляла публика.

Полно было и в залах Дома флота, и в ресторанах, когда на стол контр-адмирала Елисеева легла телеграмма: «ОФ, КВФ, ЧФ, ПВФ, ДРФ. Оперативная готовность № 1. Немедленно. Кузнецов».

Тотчас же в Главной базе, на Павловском мыске был зажжен световой сигнал вертикальных огней – «Большой сбор».

Заревели сирены, дали залпы сигнальные пушки, был вырублен свет – Севастополь погрузился во тьму… Около двух часов пополуночи, когда гитлеровские эскадрильи тяжелых самолетов уже находились в воздухе, весь сложный и огромный механизм, каким являлся Черноморский флот с его эскадрой и многими службами флота и береговой обороны (корабли, дивизионы, отряды, бригады, команды, отделы, штабы, госпитали, военно-морские училища, управления и т. д. и т. и.), – все было переведено на оперативную готовность № 1.

…Около трех часов ночи посты службы наблюдения доложили в штаб флота о том, что они отчетливо слышат на подступах к Севастополю нарастающий шум множества авиационных моторов.

В 3 часа 07 минут над севастопольскими бухтами появились неизвестные самолеты.

Никто: ни летчики, сидевшие за штурвалами этих самолетов, ни зенитчики береговых и корабельных батарей, ни командование ПВО, да что там – никто, кроме трех человек в штабе Черноморского флота, не знал, какой почти трагический характер носил разговор в штабе между дежурным по штабу капитаном 2 ранга Рыбалко и командующим Черноморским флотом адмиралом Октябрьским в связи с появлением неизвестных самолетов у Севастополя.

Разговор шел по телефону.

Капитан 2 ранга Рыбалко спрашивал командующего, открывать ли огонь по неизвестным самолетам.

Адмирал Октябрьский, не давая прямого и точного ответа, спросил Рыбалко, есть ли наши самолеты в воздухе.

Рыбалко ответил, что наших самолетов нет в воздухе.

Несколько секунд молчания.

Затем Рыбалко услышал голос командующего, обычный, чуть глуховатый, но с подчеркнуто металлическим оттенком.

– Имейте в виду, – сказал он, – если в воздухе есть хоть один наш самолет, вы завтра будете расстреляны!

На вопрос Рыбалко, как же быть с открытием огня, адмирал ответил неприязненно:

– Действуйте по инструкции.

Рыбалко услышал легкий щелчок положенной трубки, положил свою и, глядя на контр-адмирала Елисеева, развел руками.

Пока он говорил с командующим, его у другого телефона ждал начальник ПВО полковник Жилин.

Начальник ПВО ждал ответа на вопрос, с которым он обратился в штаб, – открывать огонь по неизвестным самолетам или…

Что ж сказать ему? Что значит «действуйте по инструкции»?

– Что же ответить полковнику Жилину? – спросил Рыбалко контр-адмирала Елисеева.

– Передайте приказание открыть огонь, – сказал Елисеев.

– Открыть огонь! – вместо ответа скомандовал Рыбалко.

По-видимому, невероятность войны для всех так была велика, что полковнику Жилину этот ответ-команда показался сомнительным, и он сгоряча по-артиллерийски бабахнул:

– Имейте в виду, вы несете полную ответственность за это приказание. Я записываю его в журнал боевых действий.

Рыбалко устал – такого дежурства у него еще не было, может быть, поэтому он и излишне громко крикнул в трубку:

– Записывайте куда хотите, но открывайте огонь![1]1
  Этот диалог дается по тексту книги адмирала Советского Союза, бывшего наркома Военно-Морского Флота СССР Н. Г. Кузнецова «Накануне».


[Закрыть]

Огонь был открыт, и прожекторы тотчас же начали ощупывать небо.

В предрассветных сумерках посыпавшиеся с самолетов парашюты были приняты за воздушный десант. Командующий ОВРом контр-адмирал Фадеев распорядился немедленно выслать катера на поимку парашютистов, но, когда катера подошли близко к спускавшимся парашютам, они увидели, что на стропах парашютов висели морские мины.

Запереть эскадру в Главной базе немцам не удалось, но они сумели засорить минами рейды и фарватер: теперь без конвоя ни пройти, ни выйти из гавани.

Налеты самолетов-миноносцев продолжались. Они проводились комбинированно: сначала налетали бомбардировщики, отвлекали на себя зенитные и прожекторные батареи, а в это время втихую, по-пиратски тяжелые самолеты сбрасывали мины.

Вскоре на Черном море появились немецкие подводные лодки. Их спустили на понтонах по Дунаю. Они пытались развить свою деятельность, ловко устраивались в кильватер нашим судам и на «хвосте» у них проскакивали минные поля.

Однако за боны, в гавань, ни одной вражеской подводной лодке проникнуть не удалось. Опасно было и болтаться в водном районе базы – десятки сторожевых кораблей, охотников за подводными лодками, находились в дозоре, неутомимо и настойчиво прослушивали с помощью приборов «Посейдон» море, и если обнаруживали вражескую лодку, за борт летели серии глубинных бомб.

Выслеживались подводные лодки и с воздуха.

Битва за безопасность плавания была полна истинного героизма. В этих сражениях (траление, разоружение мин, поиски подводных лодок) были большие удачи и тяжелые поражения.

…Опасная и самоотверженная борьба с минами и подводными лодками выпала на соединения и службы ОВРа и в значительной мере на Охрану рейдов Главной базы флота.

Так пространно именовалась в деловых бумагах эта организация, входившая в оперативное подчинение ОВРу.

Штаб Охраны рейдов помещался в Константиновском равелине. Командовал ОХРом капитан 3 ранга М. Е. Евсевьев.

К нему-то под начало попал Никитюк со своим переоборудованным для дозорной службы катером.

Константиновский равелин

Пока раскладывал вещи, затем принимал душ, брился, погрузившись в воспоминания, погода неожиданно испортилась: высокое, обозначенное какой-то особой синью севастопольское небо вдруг нахмурилось, потемнело – с моря навалилась тяжелая и темная стена. Она заняла почти полнеба.

Город, только что сиявший белизной древней Эллады, помрачнел.

Похолодало.

Тучи двигались с пугающей быстротой.

На бульваре зашумели деревья.

Сильно запахло нагретыми крышами, и пошел дождь, крупный и косой.

Пришлось закрыть дверь на балкон и размундириться. С улицы несся шум падающей воды.

От дождя и темных туч в номере стало темно, я зажег настольную лампу, вынул из портфеля письма Никитюка и решил прочесть их еще раз.

Читая письма мичмана, я как-то незаметно оторвался от реальности и с головой ушел в то далекое время. А вскоре вообще забыл про то, что сижу в удобном кресле в хорошем номере гостиницы и что за окном хлещет густыми струями ливень.

То, о чем писал мичман Никитюк, частично пережил и я сам, и поэтому между строк мне отлично не только «виделись» выжженные солнцем, перепаханные снарядами холмы Севастополя, пожары, охватившие город со всех концов, притопленные в бухтах корабли, плавающие обломки, бочки, бревна и раздутые трупы, но и лица многих людей, с которыми приходилось тогда встречаться. Более того, такое «безостаточное погружение» в прошлое дало мне возможность не только увидеть далекие картины, но даже «услышать» и голоса людей, и грохот артиллерии, и вой моторов сходившихся в смертельной схватке самолетов, и дрожь земли, сотрясаемой разрывами тяжелых бомб и снарядов.

И, как это бывает в кино, когда на экране идет текст, а «за кадром» слышится голос автора текста, я отчетливо слышал голос мичмана Никитюка.

Голос у него глуховатый, и говорил он, как говорят южане, – мягко и своеобычно… Да что мне объяснять – сейчас пойдет его речь, и все будет видно. Кстати, я уже слышу его голос. Письмо ему дается трудно: помните, он говорил мне, что ему легче на гауптвахте отсидеть, чем письмо или рапорт написать.

Представляю, как он потел, пока мне писал.

«Дорогой Петр Александрович!

Извините меня, что так долго не отвечал на Ваше письмо. (Дальше шли объяснения, почему не отвечал, – оказывается, он попал в автомобильную катастрофу, долго лежал в больнице.)

Коротко опишу последнюю нашу встречу с капитаном 3 ранга товарищем Евсевьевым.

О том, как я попал в ОВР, я рассказывал Вам в 1943 году в Геленджике. Помните, мы с Вами снимались? Снимок делал фотокорреспондент газеты «Красный черноморец» Соколенко. Он, как и я, тоже был, кажется, мичманом?

Словом, до второго июля тысяча девятьсот сорок второго года я со своим катером, которым командовал еще в Высшем военно-морском училище, прослужил в ОХРе (Охране рейдов Главной базы флота в Севастополе), которым командовал капитан 3 ранга Евсевьев.

Штаб ОХРа размещался в Константине веком равелине, а мы в Карантинной бухте. Мы – это наш Восьмой дивизион КТЩ.

Может быть, Вы забыли, что такое КТЩ? Поясню – дивизион катерных тральщиков.

Мы ходили в дозоры, тралили мины, подрывали их, выслеживали немецкие подводные лодки, а больше всего вводили и выводили корабли: значит, встречали их на внешнем рейде у Стрелецкой бухты, вели через ворота бокового заграждения в Севастополь, ставили по пристаням и таким же путем выводили обратно в море.

Служба эта с первого и до последнего дня под бомбами, каждый день сплошной риск.

Три раза я был ранен.

В тысяча девятьсот сорок втором году второго июня гитлеровцы начали третий штурм Севастополя. Пять дней бомбежки и обстрелы… Да что я Вам об этом пишу! Вы же и сами были в это время в Севастополе!

Скажу только, что меня перед этим ранило, – кажется, это было тридцать первого мая. Точно! Утром, только солнце над Сапун-горой поднялось, он с-под облака выскочил и начал класть.

Я на полубаке стоял и пел – я во время бомбежек всегда пел: встану на правый борт и завожу свою любимую: «Ах, ты, доля, моя доля».

Мне кричат: «Никитюк! Брось петь – иди в укрытие!»

Я не отвечал на это, а продолжал петь. Песня успокаивала.

Но тут бомба рядом с катером легла: меня волной бросило на палубу, а механика моего, старшину 1-й статьи Андрея Багмета, сильно поранило: ладонь левую ему пробило, грудь разворотило осколком и еще стекло в глаз попало. Он поднес руки к глазам и весь в кровище перепачкался.

Напугался, что ли, как закричал:

– Командир, где ты? Не бросай меня!

Я к нему, а у самого в боку – шкворень горячий. Пощупал – крови нет. Ну, думаю, зашибся, ничего, пройдет. Минеру Нестюрину широкую кость правой руки повредило.

Свел я их в госпиталь. Нестюрина перевязали и назначили к эвакуации. А Багмет отказался:

– Не хочу в эвакуацию. Я на судно вернусь. Не бросай меня, командир. Побудь, пока перевяжут.

А когда у него стекло из глаза вынимали, он все просил:

– Спой, командир! Спой! Мне легче будет.

Пришлось петь. Я оставил его в госпитале. Он потом вернулся на судно.

А я пришел на катер, снял китель и тельник: посмотрите, говорю, ребята, что это у меня.

Посмотрели – черно все.

Ну, меня перевязали и отправили в госпиталь. Оказалось, ребро лопнуло.

Положили на стол, стали шину на ребро класть. Что тут было! Только песня и спасла меня!

Когда Багмет вернулся с госпиталя, и я уже руку подымал, и вот тут-то наш катер чуть-чуть не списали. Да.

Опять был налет, и снова бомба упала рядом – катер выбросило с воды. На полтора метра подняло. Сорвало моторы с фундаментов, у правого блока пробило и муфту сцепления, у левого – муфту сцепления и кожух.

Командование решило затопить катер, так как в Севастополе уже нельзя было сделать такой ремонт.

Пришел я на катер и говорю экипажу: так, мол, вот и так.

Никто слушать не хочет о затоплении: «Как это топить?! Воевали-воевали на нем, и вдруг топить! Не-ет!»

Я к командованию. Мне восемнадцать суток на ремонт, и, как говорится, кругом, шагом марш.

Вернулся на катер, хлопцы ждут. «Ну, как, командир, жизнь или смерть нашему «линкору»?»

Я отвечаю: «Жизнь».

Увел я катер в Артиллерийскую бухту. Встал там у базара, и десять дней, как говорится, ни сна ни отдыха – и катер снова в строю.

Двадцать второго июня немцы гады заняли Северную сторону.

Наши части отошли через бухту на Корабельную, а в равелине остались охровцы с капитаном III ранга Евсевьевым.

Жутко было смотреть, что там делалось: фашистские самолеты как осы вьются, артиллерия бьет, пыль и дым столбом, все гудит, грохочет…

Кажется, часа продержаться нельзя – целая армия свалилась на равелин, а там горсточка матросов и солдат!

Собрал нас командир дивизиона Рохлин и спрашивает: «Кто пойдет на эвакуацию участников равелина?»

Люди молчат. Я как кандидат партии сказал: «Я пойду».

Пошел не на своем КТЩ, а на барказе 1-го артдивизиона.

Пока шел до равелина, немец бил по мне, да хитро так: у барказа паелы высокие, он под паелы, пулями сечет, а я на банке стоял. И это спасло!

Пришел к пристани равелина, а там «каэмка» притоплена. Попытался снять ее, не удалось – дырища у нее в корпусе.

Взял сорок человек в барказ и ушел в Карантинную, сказал капитану 3 ранга Евсевьеву, что, может, приду еще.

Довел барказ до причала в Карантинной. Люди сошли, и барказ тут же затонул.

Больше мне не пришлось ходить в равелин – мы все время на морской позиции стояли.

В два часа ночью первого июля подошел ко мне мичман Юдин, командир КТЩ с нашего дивизиона, и передал приказание идти на Феолент – всем катерам.

Когда выбирал якорь, немец взял меня прожектором и повел. Я развернул катер носом в берег, а к нему лагом, катер сливается с берегом, и немец бросает меня.

Таким образом я оторвался и ушел в Камышевую.

Вошел.

Смотрю, катер Юдина на мели.

Запросил, надо ли помочь, он ответил: «Сойду сам».

Ладно.

Пошел к Херсонесскому маяку, но оказалось, пройти нельзя – сильный артиллерийский огонь с Северной стороны. Он бил по фарватеру и по входам в бухты. Огонь такой, что муха не пролетит.

Решил пройти в Казачью бухту и отстояться до ночи.

Подошел к плавучей пристани, там уже стоит КТЩ № 81. Только ошвартовался, пришел посыльный от генерала Петрова с приказанием не уходить до ночи – ночью помочь кораблям.

Взял я оружие, боезапас и людей своих и сошел на берег. Со мной пошел и Герасименко с КТЩ № 81.

Тут на берегу я увидел на носилках капитана III ранга Евсевьева.

Он был ранен в лицо, и голова от этого ранения была у него забинтована как кокон: глаза да рот только и видны.

Мы с Герасименко ушли в оборону – немцы с Камышевой пытались пробиться в Казачью.

В пятнадцать часов налетели пять самолетов и начали бомбить катера.

Мой катер был потоплен прямым попаданием, а катер № 81 получил пробоину в правой скуле выше ватерлинии четверти на две…

Мой катер затонул, а № 81-й на плаву. Приходит Герасименко пьяный, и личный состав его тоже.

Тут немцы появились на мысу между Камышевой и Казачьей.

Герасименко говорит:

– Я возьму чайник спирту и пойду сражаться на берег.

Я сказал:

– Добро, иди! А я беру твой катер.

Он отвечает:

– Бери!

Герасименко взял чайник со спиртом и ушел на берег, а я на катер.

На катере уже было сто двадцать человек.

Опробовал моторы – в порядке.

Когда я начал разворачиваться на носовом и только хотел дать задний ход, как с пристани крикнули – подойти и забрать капитана III ранга Евсевьева.

Я подошел, Евсевьева доставили.

Тут шторм поднялся.

Катер перегружен.

Начал я разворачиваться – залило левый мотор через выхлопную трубу. Почти в то же время залило и правый. И пробоина тоже оказалась под водой.

Катер начало нести лагом к берегу. А чтобы катер не перевернуло, я отдал якорь и на якорь-цепи развернулся против волны.

Корма не дошла до берега пяти-шести метров, катер сел на грунт.

В это время в бухту зашли катера-«охотники».

Капитан 3 ранга Евсевьев приказал мне запросить их.

Запросил.

Ответили, что катера наши.

Я дал им глубину по корме и по носу.

Подошел один катер и, не выключая моторов, ушел, не взяв ни одного человека.

Тогда два человека с моего катера разделись и бросились в воду. Один доплыл, другой нет.

Катер подошел второй раз, я только успел подать одежду, и катер ушел на расстояние порядка 800–900 метров.

Капитан 3 ранга Евсевьев приказал мне идти вплавь на катер-«охотник»… Со мной пошел Самойленко Ваня, главстаршина.

До катера оставалось метров 30–40, я услышал, командир сказал боцману: «Будем идти!»

Я что есть силы крикнул:

– С донесением!

Боцман бросил мне конец и вытащил на борт. Пока я шел к мостику, Самойленко крикнул мне:

– Триша, прощай!

Я доложил командиру охотника, кто находится на катере № 81, он ответил: «Будем идти».

Катер ушел за Херсонесский маяк. Там взяли людей и пошли на Новороссийск. Вот и все.

С уважением к Вам Никитюк Г. С.».

Прочитав это письмо, я глянул в окно – дождь перестал, и солнце, двигаясь вслед за тучами, обливало светом мокрый город с удивительно яркой зеленью.

Я не сразу понял, где я и что со мной: перед глазами стояло вновь ожившее прошлое. Оно было так явственно… Мне даже казалось, что я вполне отчетливо вижу и забинтованную голову капитана 3 ранга Евсевьева, заросшее, коричневое от загара лицо мичмана Никитюка, самолеты в небе, огни и дымы пожарищ, трупы, притопленные корабли в бухтах, грязных, изодранных защитников Севастополя, сбившихся у крутых обрывистых берегов Херсонесского мыса, слышу крики, грохот, взрывы, мат…

До чего же памятны те дни! Склеп, в котором жили корреспонденты, располагался всего лишь в нескольких шагах от штаб-квартиры командующего сухопутными силами Севастопольского оборонительного района генерал-майора Ивана Ефимовича Петрова, в Карантинной бухте.

Зрительная память с изумительной пластичностью воспроизводила и выжженные солнцем холмы, голубизну неба и ту нежную синь моря, которая присуща только Черному морю.

Я взял второе письмо Григория Степановича Никитюка присланное мне в ответ на мой запрос уточнить, когда он видел в последний раз капитана III ранга Евсевьева. Вот что написал мне Никитюк:

«Здравствуйте, Петр Александрович!

Письмо от Вас получил, за которое очень благодарю. Теперь насчет капитана 3 ранга Евсевьева. С ним мне пришлось расстаться с первого на второе июля 1942 года, а с второго на третье июля вышел с окружения мой механик катера старшина 1 – й статьи Андрей Багмет.

Андрея Багмета я оставил с Евсевьевым на катере, и Багмета я встретил в Новороссийске, но он мне ничего не сказал насчет Евсевьева. Вышел из окружения Евсевьев или нет, он мне не сказал.

К сему с уважением к Вам Никитюк».

К сему с уважением… И все. А как же сложилась судьба капитана 3 ранга Евсевьева?