Текст книги "Беспокойный инок Игнатий"

Пётр Фёдорович Северов
Беспокойный инок Игнатий

Если бы сибирским казакам, которые первыми прошли Камчатку из конца в конец, кто-нибудь рассказал, что их лихой есаул Иван Козыревский постригся в монахи и назван «иноком Игнатием», эта весть всколыхнула бы служилых камчатских людей сильнее любого землетрясения.

Иван Козыревский – «инок Игнатий»! Да можно ли представить себе такое? Тот самый Козыревский, чьё имя гремело в Сибири от мыса Лопатка до Анадыря и от Анадырь-реки до Якутска, снял саблю, отдал пищаль и в последний раз набил табаком неразлучную трубку, а потом подставил монахам лоб, – исповедуйте, мол, и стригите…

А давно ли водил Козыревский казаков на непокорные племена, давно ли голос его, как труба, гремел в жарких и яростных схватках!..

Весёлый человек! Он мог и петь и плясать перед боем. Где-нибудь в малом острожке, когда горстка израненных казаков отражала неистовые атаки воинов сибирских племён, он мог шутить и смеяться, рассказывать истории, от которых, бывало, не выдержит, улыбнётся самый суровый сибиряк.

Смел и остр был Козыревский на слово. Казалось, нисколько не страшился он облечённых властью приказчиков, не боялся самого якутского воеводы, а если припугивали его царём, – насмешливо улыбался: царь-то, дескать, за тридевять земель, а я сам здесь себе начальник.

Неспроста же ходили упорные слухи, что был он замешан в убийстве сурового и властного Атласова, первого камчатского приказчика и первого землепроходца, открывшего и исследовавшего этот далёкий край… Сам Козыревский эти слухи с яростью опровергал, называя их клеветой недругов и злым наветом. Но стоило присмотреться к беспокойному есаулу, увидеть, как искал он опасностей и шёл им навстречу, стоило послушать его разговоры, чтобы невольно подумалось: отчаянная голова, пожалуй, на все способен этот человек…

Как же случилось, что бравый есаул стал вдруг «иноком Игнатием»? Само это звание для тех, кто знавал Козыревского, было и странным и смешным. Где-то в одиночной монашеской келье, скучный, с тоненькой свечкой наедине, сидел он теперь без сабли, без трубки, без табака, сидел над тоскливой церковной книгой.

Книга сообщала: «Инок наречется, понеже един беседует к богу день и нощь».

Козыревский устало почёсывал затылок, тяжело вздыхая и с нетерпением поглядывал на узенькое окошко, где в виде четырех крестов чернела прочная железная решётка. Иногда он спрашивал у самого себя: монастырь это или тюрьма? Ежели тюрьма, – пусть так бы ему и сказали. А если монастырь, то неужели нельзя сделать здесь жизнь повеселей?

Какой разговор с богом может быть у казака, привыкшего к вольной жизни, к дальним походам с опасностями на каждом шагу! Пускай уж беседуют сколько хотят настоящие монахи. Им нравится такая скучная жизнь: безделье от завтрака до обеда, от обеда до ужина… Только бы выйти Козыревскому из кельи, да спуститься на берег, да поднять над судном парус, а там – и трава не расти!

Но монахи смотрят за ним неусыпно и ещё справляются с ядовитым участием:

– Как братец Игнатий почивал?..

– На этот счёт не беспокойтесь, – отвечал им Козыревский. – Спал, как тюлень.

– А братец молился сегодня перед обедом?..

– Ровно сто поклонов. Ни больше, ни меньше. Что? Не верите?! Да чтоб я околел!

– Какие греховные речи ведёт братец Игнатий! – сокрушённо вздыхали монахи. – Разве можно божиться? Ведь это грех!..

«Братец Игнатий» недобро хмурил брови и отходил в сторону или молчал. Все здесь надоело ему, его тянуло на свободу, туда, где жизнь, скитания, борьба…

Он выходил на моления, будто на работу, – отработал положенное и отдыхай. Быть может, и помирился бы он даже с этой скучищей, но что за отдых без табака?

Бесконечно долгими зимними ночами, когда лютая пурга хохотала и плакала за окном, Козыревский все думал свою думу о вольной волюшке, о бегстве из монастыря.

Иногда в келью неслышно входил настоятель, хитрый, каверзный старикашка со сладенькой улыбочкой и голоском. Он видел инока в одной и той же позе, неподвижно склонённого над книгой.

– Братец Игнатий беседует с богом? – то ли ласково, то ли с издёвкой спрашивал настоятель. Тонкие синие губы его еле приметно усмехались.

Козыревский вздрагивал и вскакивал из-за стола:

– Так точно! – отвечал он чётко. – Велено было беседовать…

Настоятель заглядывал в раскрытую страницу и скорбно вздыхал:

– А что же братец Игнатий все время девятую страницу читает? Вот уже два месяца минуло, а страница все время девятая, братец…

– А чтоб лучше запомнить, как он там, инок этот самый, наречется, – уверенно говорил Козыревский, пытаясь изобразить смирение на лице.

– Грешен, братец Игнатий, очень грешен! Надобно больше тебе молиться, – нудно и однотонно гнусавил старичок. – Триста земных поклонов сегодня, братец… не много ли?

– Да уж ладно, – равнодушно соглашался Козыревский. – Как-нибудь отмахаю и триста… Дела-то другого все равно нет.

Настоятель неслышно уходил из кельи, и Козыревский снова возвращался к своей думе. В эти долгие недели и месяцы одиночества вся прежняя, беспокойная, скитальческая жизнь как будто проходила перед его глазами…

… В 1701 году, когда Ивану Козыревскому едва исполнился двадцать один год, якутский воевода Траурнихт отправил его вместе с отцом на Камчатку. Воевода не спрашивал согласия. Он только небрежно кивнул старшему Козыревскому:

– Ты помнишь, как сюда попал?

– Мой отец был пленный поляк, – ответил Пётр Козыревский.

– Твой отец воевал против русского царя Алексея Михайловича, – напомнил немец-воевода. – Ты стал казаком, и это большая честь. Теперь и ты, и твой сын должны показать, насколько достойны вы этой чести. На Камчатке непокорствуют племена. Ступайте туда с казаками и приведите их в подданство России…

В жестоком неравном бою с воинственным племенем олюторцев старший Козыревский был убит. Сын отнёс его на высокий холм, снежной вершиной поднимавшийся над океаном, сам вырыл могилу и похоронил отца. Над замшелым камнем, положенным в изголовье, поклялся он сражаться, пока не сложат оружие непокорные племена.

Но не знал Козыревский, откуда грозила ему наибольшая беда… А беда все время была рядом, ходила с ним в далёкие походы, делила корку хлеба, соль, порох и табак, притворялась верным другом. Был это Данила Анциферов, человек смелый, волевой и решительный. Даже казаки из его отряда, люди не особенно ценившие жизнь, называли Данилу «лихой головушкой» и «отпетым».

Козыревский почитал отвагу выше всех других добродетелей или заслуг. Поэтому и стали они друзьями. А когда служилые люди сначала вполголоса, исподволь, а потом все громче и наконец совсем открыто стали роптать на Атласова, что-де забрал он всю присланную из Якутска подарочную казну и что ведёт он втайне какие-то переговоры с камчадальскими вожаками, Анциферов оказался главным подстрекателем к бунту.

Козыревский понимал, что Атласов имел все права вести переговоры с камчадальскими князьками. Путь казаков от севера до юга Камчатки был пройден в тяжёлых битвах с туземными племенами. Слишком много потерял Атласов воинов на трудном этом пути. Он не упускал ни малейшей возможности мирно договориться с племенами. И в этих его переговорах Анциферов заподозрил предательство.

Такое жестокое и несправедливое подозрение Атласов мог бы развеять тремя-четырьмя словами, однако он считал унизительным для себя объясняться с бунтовщиком Анциферовым.

Обстановка в Верхне-Камчатском остроге, где находился Атласов, накалялась с каждым днём. Атласов же оставался спокойным. Он даже смеялся Анциферову в лицо,

– Погоди, Данилушка, погоди… Скоро придёт подмога мне из Якутска, и я тебя вздёрну, мил друг, на дыбу.

Анциферов знал, что суровый Атласов напрасно не станет бросаться словами. Он решил действовать. Но кто же будет его верным помощником в этих делах? Анциферов спросил у Козыревского:

– Ты слышал, Иван, приказчикову похвальбу? И мне, и тебе грозит он дыбой.

– И мне? – удивился Козыревский. – Это за верную службу я за то, что отца я потерял? Нет, быстро сокол летит, а пуля ещё быстрее!..

В тот день десять служилых людей с пищалями и пиками на изготовку вошли в дом Атласова и вывели приказчика на крыльцо.

– В тюрьму! – скомандовал Анциферов.

Долгим, холодным и пристальным взглядом Атласов глянул ему в глаза:

– Умереть тебе в мучениях и в позоре, – сказал он. – Слово моё сбудется. Все вы, казаки, свидетели…

Анциферов засмеялся:

– Кто первый из нас умрёт – это мы скоро увидим. А пока ступай под стражу, арестант!

Наверное, среди взбунтовавшихся казаков все же были у Атласова верные друзья. Тёмной ночью бежал он из тюрьмы и вскоре появился в Нижне-Камчатском остроге.

Анциферов был и взбешён и напуган.

Я говорил вам: убить его – и челу конец. Теперь-то он обязательно помстится!

– А если за Атласова помстится другой приказчик? – спросил кто-то из казаков.

– Убить и того.

– А если третий?

– И третьего…

У Данилы Анциферова были свои обширные планы. Он знал, что теперь уж ему несдобровать. Одно только слово – бунтовщик – было приговором к смерти. Но ведь Камчатка – огромный, необжитый край. Мало ли в этом краю глухих, медвежьих углов, где можно укрыться на долгие годы?

Атласов не слышал казачьего приговора. Его зарезали спящим. Другой приказчик – Осип Липин – тоже был зарезан, третьего – Петра Чирикова – схватили, заковали в кандалы и утопили в море.

Так Данила Анциферов, ставший кровавым злодеем, навсегда отрезал себе и своим сообщникам дорогу к возвращению на Русь.

Избранный атаманом, Анциферов приказал поднять у ворот острога знамя и разослать посыльных в другие селения созывать казаков в свой отряд. Он был уверен, что теперь под его предводительство станут все камчатские казаки. Но ошибся. Пришли только отдельные служилые, недовольные своими командирами.

Все же отряд, насчитывавший вначале четыре десятка казаков, вырос до 75 человек. Может быть, из страха перед мятежниками, а может и за немалое даяние среди них очутился архимандрит Мартиан. Щедро служил он молебны, кропил священной водою атамана и есаулов, желал им всяческих побед.

А «победы», которые тем временем совершал Анциферов, были уж и совсем недостойны. В селении Тигиль он захватил имущество Атласова и разделил его меж казаками. Захватил продукты, снасти и паруса, что были приготовлены для служилых, собиравшихся в путь по морю.

Лишь одно удивляло и смущало атамана: в его отряде не было ни малейшего воодушевления. Люди получали большие подарки, каждый казак теперь имел и соболий мех, и бобров, и красных лисиц, но не было заметно, чтобы кто-либо радовался этому богатству. Молчалив и мрачен был есаул Козыревский, – не приносил ему отрады новый, есаульский чин. Когда собирался казачий «круг» (совещание), старался он держаться в сторонке и только все время чадил крепкой махрой.

– Э, да вы и совсем приуныли, соколы! – журил казаков атаман. – Или якутского воеводы убоялись? Или опять вам нужен железный приказчик, чтоб кнутом по голым спинам стегал?

– Что мы делаем тут, на Камчатке? – неожиданно спросил его Козыревский.

– Как что делаем? – удивился Анциферов. – Живём!..

– А служба какая наша? Или мы беглые, клеймённые, родину позабывшие навек?..

Атаман растерялся. Казаки молчали. И в их молчании Анциферов уловил недоброе. В том, что эти люди покрыли себя позором преступлений, он был виноват. Однако чего хотел этот беспокойный есаул Козыревский? Уж не вздумал ли он свергнуть Анциферова и стать атаманом?

Положив руку на рукоять сабли, Данило сказал с угрозой:

– Тот, кто страшится клейма, нам не товарищ…

Козыревский решительно встал.

– Мы все этого страшимся, атаман… Это – позор перед Россией, позор на всю жизнь и даже на все наше поколение. Кто же мы, разбойники ночные или служилые люди? Разбойником никто из нас не хочет быть. Верно, с приказчиками жестоко мы рассчитались, а разве загладили свою вину?.. Слышал я, на Большой реке камчадалы восстали и побили всех русских служилых. Вот, атаман, выбор: либо отсиживаться в остроге, пока не удастся ещё кого-нибудь пограбить, либо пойти с боем на Большую реку. Много их там, говорят, восстало: войска наберётся несколько сот. Но если погибнем мы все, до единого человека, – в бою почётная казаку смерть. А если победим и останемся живы, – и Якутск и Москва простят нам прошлое… Верно ли говорю я, атаман?

Анциферов не успел ответить. Казаки повскакивали с мест, горница наполнилась гулом и криком, каждый тряс руку Козыревскому, а другие уже обнимали его и благодарили, – он нашёл счастливое решение их судьбы…

Ничего другого не оставалось атаману, как согласиться.

– Верно, – сказал Анциферов. – Значит, в поход!..

Большерецкий острог, в котором засели камчадалы, был взят решительным и смелым штурмом, и даже атаман удивился теперь отваге служилых, – шли они на ратный подвиг, презирая смерть.

Заняв полуразрушенный острожек, казаки принялись восстанавливать ограду и дома. Примечая, как повеселели служилые, Анциферов сказал есаулу:

– Спасибо, друг Иван, умный ты дал совет. Но неужели ты веришь, чтобы в Якутске или в Москве за все содеянное нас простили?..

– Уж это как заслужим… – ответил Козыревский. – Ежели сможем мы добрыми делами чёрные дела покрыть, – думаю, простят…

Вскоре несколько сот камчадальских и курильских воинов осадили острог. Они настолько были уверены в лёгкой победе, что многие взяли с собой даже ремни, чтобы вести пленников.

Но казаки помнили слово Козыревского: за доброе дело – Москва простит. Группа служилых осторожно, будто нерешительно, вышла из острожка. Воины-камчадалы тотчас же бросились в бой. Казаки встретили их залпом из пищалей. Этот залп и послужил сигналом для тех, что ждали за стеной острога. Широко распахнулись ворота, и весь лихой отряд двинулся в ответную атаку. Козыревский с неразлучной трубкой в зубах, с обнажённой, сверкающей саблей шёл впереди. Видели его в самой гуще боя, там, где казаки сражались один против десяти, где не было места для взмаха копьём и воины руками рвали недругов…

С утра и до позднего вечера длился этот неравный бой. Под натиском казаков дрогнули и отхлынули камчадалы, а потом, осмотревшись, увидели, что их вожак бежал. Тогда уцелевшие бросились в лес, в глухие ущелья и в дальние горы.

С этого памятного дня прежняя, лихая весёлость возвратилась к есаулу Козыревскому, будто сразу и навсегда позабыл он и о гибели трех приказчиков, и об учинённых грабежах.

– Весть о делах наших славных, – посмеиваясь, говорил он Анциферову, – калёной стрелою в Москву долетит.

– Думается мне, Иван, что ныне уже есть о чем в Москву написать? – озабоченно спрашивал Анциферов.

Но теперь Козыревский не торопился.

– Челобитную составить – дело простое. Но ежели завтра случатся ещё большие дела? Что же, снова марать бумагу? Нет, надобно подождать, атаман, – мало нам одного только помилования…

– Ты, может, и награду ещё ждёшь?

– А почему бы и нет? – уверенно говорил есаул. – Большие дела наши – те, что сделаны, и те, что ещё будут, – в один крепкий узел надобно стянуть: смотри-ка, мол, Москва, – дети твои опальные верность матери-родине хранят и недаром на самый край света ходят…

– Пожалует тебя воевода петлёй да перекладиной! – сумрачно заключил Анциферов.

А Козыревский беззаботно смеялся:

– И с петлёй на шее буду знать, что жизнь не напрасно прожил!.. – И уже серьёзно советовал: – Приказывай готовить лодки, шить паруса, порохом да провизией запасаться. Новые земли на юге разведаем и к русской державе их обратим!..

Ещё в 1710 году у Шипунского мыса разбилось японское судно – буса, на которой оказались японские рыбаки. Козыревский видел их, знаками объяснялся с ними, и те подтвердили, что к югу от Камчатки в море лежит много островов.

Анциферов и сам давно уже подумывал о тех неизвестных островах, что чуть виднеются с мыса Лопатки. Уйти с дружиной на эти острова, поселиться там… Зверя морского, рыбы и птицы в тех краях вдоволь, может и земля окажется благодатной и строительный лес найдётся…

Поделился атаман своими сокровенными думами с есаулом. Но Козыревский только посмеялся:

– Что же ты, добровольную ссылку предлагаешь? Уехал на остров и живи там, как в лесной трущобе медведь… А не лучше ли возвратиться назад, став богаче Атласова, Липина и Чирикова, вместе взятых? Пускай попробует тогда кто-нибудь сказать, что покусился ты на богатство приказчиков! Очень нужны тебе их пожитки, когда у самого золота, может, полный мешок!

Знал есаул слабую струнку атамана. Знал он, чем и казаков завлечь, – одному обещал десяток бобров, другому повышение в чине, третьему пай из добычи.

– Дело, – сказал Анциферов. – Собирайтесь, служилые, в дорогу!

Не доводилось ещё видеть атаману, чтобы так горела работа в привыкших только к оружию казачьих руках. Дружно звенели топоры, певуче перекликались пилы. Не по дням, по часам вырастали остовы вместительных лодок, и сразу же одевались они обшивкой, и уже шипела и пенилась в пазах смола. Другие кроили и штопали паруса, готовили мачты и реи, сносили на берег реки оружие, порох, запасы провизии…

В августе 1711 года тяжёлые, медленные в ходу лодки подошли к Курильской земле – южной оконечности Камчатки. На юге в ясном просторе океана отчётливо вырисовывались остроконечные вершины гор. К этим далёким вершинам и повели казаки свои суда.

К вечеру они достигли первого острова и стали в устье реки Кудтугана. Берег был скалист, безлюден, сумрачен и молчалив, только стаи птиц кружились над утёсами да любопытные нерпы поминутно высовывали головы из воды.

Но остров был обитаем. Близко от устья на зеленой поляне служилые увидели следы костров. Дожди ещё не размыли золу, – как видно, совсем недавно здесь стояло кочевье. Утром лодки двинулись в обход острова, и вскоре на отлогом откосе горы казаки приметили деревянные хижины курилов.

Взятый Анциферовым с Камчатки переводчик-курил легко объяснился с жителями острова. Первым делом жителям сказали о том, что они должны платить русскому царю ясак.

Однако взять большой ясак казакам не удалось. Оказалось, что «на том их острову соболей и лисиц не живёт и бобрового промыслу не бывает…»

Анциферов быт даже разочарован. Зато Козыревский ликовал и нисколько не заботился об ясаке. С курилами у него сразу же завязалась дружба. И сколько ни прислушивался Анциферов к вопросам, которыми так и сыпал есаул, – не уловил он в них даже намёка на поживу. Козыревский подробно расспрашивал об острове, о речках его, заливах и мысах, о зимних погодах в этом краю, о рыбном промысле, об охоте, а потом стал допытываться о японцах и их земле и все ответы занёс на бумагу.

– Не удивляйся, атаман, что столько бумаги я извёл, – заметил он Анциферову. – Может, эта бумага любого ясака будет дороже. Новые земли открыли мы для отечества.

На другой день с тремя курилами и с неразлучным свёртком бумаги Козыревский ушёл вглубь острова, и сколько ни искали его казаки меж чёрных скал, в зарослях ольхи и березняка, меж прибрежных утёсов – все было безрезультатно.

Анциферов поднял все племя и всю свою дружину, и люди отправились на поиски. Они не увидели Козыревского, они его услышали. Он сидел на самой вершине огромной скалы с развёрнутым листом на коленях и пел… Там, на скале, облюбовал он местечко, с которого и снял до малейшей подробности план острова.

На юге за проливом виднелись ещё острова.

Крепко досталось есаулу от гневного атамана, но Козыревский был весел и доволен.

– Самое главное сделано, атаман! Вот он, наш остров! Теперь и в челобитной можем писать: принимай, матушка-Москва, новые земли под высокую руку!..

Так в 1711 году русские люди открыли Курильские острова и побывали на первом из них.

Возвращаясь к мысу Лопатка, Козыревский уже строил планы нового похода. Курилы сказали ему, что если плыть на юг вдоль островной гряды, то где-то за шестнадцатым островом или немного дальше можно увидеть обширную японскую землю. Пробраться в эту землю и завести с японцами торг – вот о чем мечтал теперь Козыревский. Однако сам, без атамана, он не мог осуществить эти смелые планы. А как увлечь Анциферова? Ясаком, собранным на острове, атаман не был доволен.

– У себя, на Камчатке, мы больше собрали бы за этот срок, – ворчал он в дороге, морщась от солёных брызг. – А риску-то, риску на море сколько!

По возвращении в острог казаки всем отрядом приступили к составлению челобитной. Каждое слово и каждую фразу выверяли они десятки раз, спорили до хрипоты, требовали от есаула читать все сначала.

Челобитная рассказывала о славных делах дружины, о разгроме камчадальского войска, о походе на Курильские острова.

Козыревский приложил к челобитной карту открытых земель. В скором времени это донесение стало в Москве одной из важнейших новостей.

А между тем на Камчатку прибыл вновь назначенный приказчик – казачий десятник Василий Щепеткой. По пути он собрал ясак в Верхне-Камчатском и Нижне-Камчатском острогах, а теперь ждал посыльных с казной из Большерецка. В Большерецке уже долгое время распоряжался всем Данила Анциферов. Ему-то и передал Щепеткой наказ явиться с ясаком.

Атаман не всем доверял в своей дружине. Он отобрал три десятка казаков и, выйдя с ними подальше от острога, сказал:

– Дело понятное, служилые, новый приказчик приготовил для нас ловушку. Приходите, мол, ко мне в Нижне-Камчатск, любо-мирно побеседуем, чайком вас угощу! А только мы ступим за ворота – каждый свою голову береги…

– Что будем делать, атаман? – спросили казаки.

– Убить Щепеткого – и делу конец! – решил Анциферов. – Не будем же мы ждать, пока он в цепи нас закуёт.

– Неловко получается, атаман, Щепеткой – государев человек…

Анциферов криво усмехнулся:

– А разве Атласов не был государев?..

Казаки притихли. За последние дни у них окрепла надежда на счастливый исход прежних, преступных дел. Двумя победами над камчадальским войском и открытием островов, быть может, искупили они вину. Но атаман снова звал на чёрное дело. Кто посмел бы ослушаться атамана?

Анциферов, однако, не приказывал. Он разговаривал тише обычного и сам словно спрашивал совета.

– Как же мне быть-то с вами, славные, верные воины? Жаль отдавать вас Щепеткому. Жесток, говорят, он – пытать и мучить станет без разбору… За себя-то я не страшусь, – кругом широкий край, и волюшка мне ещё не надоела. За вас болею, бедные, – тяжёлая ваша судьба…

– Мы с тобою останемся, атаман, – нам тоже воля не надоела!.. – шумели казаки. – А ежели надо убрать Щепеткого, – уберём!..

– Умное слово приятно слышать, – ответил Анциферов. – Пока ещё отписки в Якутск дойдут да пока новый приказчик явится, может и год и два минет?.. Два года поживём – и то наше!

В Нижне-Камчатский острог они решили явиться с ясашной казной. Это рассеет всякие подозрения у Щепеткого. Пока он будет любоваться мехами лисицы и бобра, сам Анциферов или кто другой из его людей должен улучить минуту и без шума ножом уложить приказчика на месте… Тогда и те казаки, что в остроге, примкнут к Анциферову. Тогда он станет атаманом всей Камчатки и сам будет издавать законы.

Об одном жалел атаман в этом походе – о том, что не было с ним Козыревского. В тот самый день, когда казаки стали собираться в дорогу, есаул заболел. Впрочем, Анциферов и так был уверен в быстрой победе. Не первый приказчик стоял на его пути. И заранее радовался атаман близкой большой добыче.

Но случилось не так, как рассчитывал Анциферов. Щепеткой, вопреки его ожиданиям, не прикоснулся к мехам, сидел в сторонке и разговаривал со своими служилыми. Два казака равнодушно, без всякого удивления или одобрения, сосчитывали меха. И пока вели они счёт, вооружённые люди Щепеткого ни на минуту не отходили от своего командира.

Анциферов понял: приказчик почуял недоброе и заранее предупредил своих казаков. В смешное и обидное положение поставил себя атаман: отдал богатейшую казну, а теперь должен был вернуться к своим с пустыми руками! Посмеётся над ним Козыревский, посмеются и другие казаки: хитёр атаман, да нашлись ещё хитрее!

И решил Анциферов действовать напрямую.

– Дельце тайное есть у меня, любезный Василий Севастьянович, – сказал он, озабоченно поглядывая по сторонам, – государственной важности. Надо бы с глазу на глаз потолковать…

– А кто нас услышит? – удивился Щепеткой. – Служилые? У меня от них секретов нет. Говори. Они – тоже государевы люди.

– Неловко это, Севастьянович, выходит… Пройдём-ка в твою горницу, поговорим.

– Что за тайна?.. Говори здесь.

Служилые Щепеткого уже сомкнулись вокруг него тесным полукругом. И атаман понял, что не успеет он ступить даже шагу, как будет сражён насмерть.

– Ну, ежели нынче ты не расположен, – сказал Анциферов, изо всех сил стараясь улыбнуться, – поговорим в другой раз…

Спокойные глаза приказчика, показалось Даниле, смеялись.

– Пожалуй, – согласился Щепеткой. – Да только в другой раз побольше ясака привози. Следовало бы тебе пойти на реки Колпакову и Воровскую, потом к авачинцам завернуть, – опять они не хотят ясак платить.

– Ты доверяешь мне такое дело? – удивился атаман.

– А почему бы не доверить? – с чуть уловимой улыбкой спросил Щепеткой. – Вот нынче богатую казну ты сдал. Будем надеяться, что и в другой раз не подведёшь. Я не судья тебе, судьи ещё приедут. Я как служилый человек с тобой говорю.

Крепко задел он этими словами атамана, в самоё сердце уязвил, но придраться Анциферов не мог: Щепеткой оказывал ему доверие.

Раздражённый до крайности, Анциферов покинул острог. Когда он выехал со спутниками за ворота, караульный со сторожевой вышки вслед им крикнул:

– Эх и попировали, голубчики, да горек, видно, мёд!

Никто из казаков не оглянулся. Анциферов хмурил брови и скрипел зубами.

Лютая злоба вдруг охватила атамана. Козыревский – вот кто во всем виноват.

Ну, рассчитается же он теперь с есаулом!

Но прежде необходимо было покончить с неугомонными авачинцами.

…Группа авачинских воинов встретила Анциферова ещё на дороге, всячески выражая свою радость. Ему подносили шкуры бобров, звали его в селение, а здесь сам старшинка широко распахнул двери прочного обширного балагана.

– Дорогому гостю – честь и слава! Мы не подчинились Щепеткому, но мы подчиняемся Анциферову, потому что знаем: это самый смелый человек на всей Камчатке!

Польщённые такой почётной встречей, атаман и несколько верных ему казаков вошли в балаган. Из предосторожности Анциферов сразу же потребовал заложников. В балаган вошло шестеро пожилых камчадалов.

– Смотри; атаман, – сказал старший из них, – тебя ждут лучшие угощения, а завтра мы дадим тебе все, что имеем: много мехов бобра, и соболя, и чернобурой лисицы… Угощайся, атаман!..

Ночью Анциферова разбудил какой-то шум. Вскочив, он увидел, как снизу, из-под земли, закрывая выход, поднялся прочный дубовый заслон…

Атаман бросился к заслону и ударил в него кулаком, но толстые брусья даже не покачнулись.

– Огонь! – закричали вдруг заложники.

Лишь теперь Анциферов понял, что эти шестеро камчадалов решили погибнуть в огне, лишь бы погубить его, ненавистного атамана. Он угрожал, плакал, просился. Но все было напрасно. Вскоре пламя заметалось над их головами.

Может быть, в последние свои минуты вспомнил непутёвый атаман пророческие слова Атласова: «Умереть тебе в мучениях и в позоре…»

Казаки не спасали своего предводителя. Им и самим едва удалось выбраться из селения, где каждая юрта сыпала стрелами и каждый пригорок рушился глыбами камней.

Узнав о гибели атамана, Козыревский, казалось, не был ни удивлён, ни опечален.

– Это, – молвил равнодушно, – может единственный добрый поступок Данилы Анциферова. И судьям облегчение дал и палачу…

Однако и самого Козыревского ждала расплата.

Новый приказчик, приехавший вскоре на смену Щепеткому, долго допрашивал его, грозился кнутами и петлёй; наконец наложил огромный штраф и приказал… Вот уже не ждал такого приказа, даже мечтать о подобном не мог беспокойный есаул! Приказчик повелел ему немедля собираться в дорогу для дальнейшего проведывания Курильских островов!

Было это веление для Козыревского не наказанием, – наградой. Опять увидит он бескрайнюю даль океана, чаек над вспененной волной, таинственные земли, где никто из его соотечественников ещё не бывал!

В 1712 году начальник отряда казаков Иван Козыревский снова собрал сведения о Курильских островах во время похода на юг Камчатки. В следующем году с дружиной в 66 человек он достигает второго острова Курильской гряды, составляет чертежи открытых земель, узнает, что японцы добывают на одном из островов какую-то руду. Из опроса встреченных японцев Козыревскому удаётся уточнить расстояние до японских берегов и начертить приблизительную карту юга Камчатки, Курильских островов и Японии, а также описать Курильские острова и Японию. Почти год Козыревский был сам приказчиком на Камчатке. Он расширил и укрепил старые остроги, построил новые.

Летом 1715 года на Камчатку прибыл новоназначенный приказчик Петриловский.

Козыревский изложил ему свои планы новых походов, которые должны были привести к открытию пути в Японию…

Петриловский внимательно выслушал есаула.

– Хорошие планы, Иван Петрович, и, вижу, отваги для походов тебе не занимать…

– Надо построить больших размеров лодки, – объяснил Козыревский. – Мачты повыше да пошире паруса. За месяц, а может и того менее, в Японию долечу!

– Неужто долетишь?

– Достоверно свидетельствую перед начальством…

Неожиданно Петриловский тихо и хрипло засмеялся, щуря маленькие хитрые глаза:

– А не шибко ли разлетелся ты, сокол?.. Не пора ли крылышки тебе укоротить?

– Это за что же, начальник? – изумлённо спросил Козыревский. – Уж не за то ли, что новые проведал я острова да такую богатую казну собрал?..

– Ежели был бы ты с пустыми руками, – висеть бы тебе на осине, арестант! Или ты думаешь, что старое позабыто? Или мы не ведаем, что ты атамана Анциферова первый был дружок? Ступай-ка в тюрьму и насчёт доли своей ясашной позабудь.

Теперь Козыревский догадался, откуда у Петриловского эта лють: приказчик решил ограбить его и сжить со света, чтобы не было ни жалоб, ни упрёков…

Свирепые тюремщики держали заключённого на воде и хлебе, за каждую малую провинность – будь то непокорное слово или взгляд – нещадно били батогами…

Тайно передал Козыревский челобитную в Москву, но попала она в руки Петриловскому. Приказчик сам явился в тюрьму, велел построить виселицу и вызвал священника.

Седенький попик шепнул заключённому еле слышно:

– Покайся, Иван, что тебе стоит?.. Покайся и скажи, что хочешь идти в монастырь. Ведь Петриловский решился на крайность. Повесит он тебя, обязательно повесит!.. А если скажешь, что в монахи пострижёшься, тут уж и я силу для защиты имею.

…Так бравый есаул Козыревский, открыватель Курильских островов, после молитвы перед виселицей очутился в заштатном монастыре, получив новое звание: инок Игнатий… А вскоре монахи дали ему вполне заслуженную кличку «беспокойный».