Текст книги "Непредвиденное путешествие"

Белое солнце Бадхыза

На кордон Кызылджар нас привезла красная пожарная машина, куда мы были втиснуты втроем на одно законное место. Почему столь необычный транспорт использовался тогда в Бадхызском заповеднике, сказать не могу. Но мы были счастливы, так как ждать оказии пришлось несколько дней.

Была середина мая. Уже больше недели, как мы приехали в южную Туркмению из прохладного весеннего Ленинграда, и все не могли нарадоваться горячему солнцу. Настоящее тепло, по здешним понятиям, еще не наступило.

Утром я встал с восходом солнца, чтобы совершить маршрут вдоль длинного сухого оврага, давшего название кордону. Кончался он знаменитой впадиной Ой-Ерландуз, высохшим дном соленого озера. Увидеть эту достопримечательность и познакомиться с природой окрестностей Кызылджара и было моей главной целью.

Хорошо идти по утренней безросной прохладе Бадхыза. То же думал и молодой пес с кордона, который решил меня сопровождать. Ростом эта туркменская овчарка была с молочного теленка, но доверчивость и ласковость выдавали ее щенячий возраст – около полугода. Я не был уверен, что овчаркам разрешается свободно гулять по заповеднику, но прогнать ее не смог. Собака жизнерадостно трусила впереди, не обращая внимание на мои проклятия и демонстративное метание камней.

Первым интересным животным, которое я увидел, оказался стервятник. Птица сидела на краю пещеры, уходившей в крутую стену оврага. Ее странный облик – желто-оранжевая голая голова с пышным париком светлых перьев на затылке – не вызывает в зоопарке симпатий. Здесь же, на свободе, стервятник выглядел внушительно и почти красиво. Когда я подошел совсем близко, он поднялся в воздух и стал закладывать широкие круги над оврагом.

Я полез искать гнездо стервятника. Пещера была явно сделана рукой человека, на стенах остались следы орудий, высекавших подземелье в плотном слое лесса. Кто соорудил это жилище в таком негостеприимном ныне месте? Наверное, люди ушли, когда высохла питавшая их жизнь вода, некогда бежавшая по оврагу. Позже я узнал, что возраст пещеры в Кызылджаре около семи тысяч лет и она старше египетских пирамид.

Гнездо стервятника действительно обнаружилось в пещере: в центре беспорядочной кучи сухих стеблей и веток лежало единственное, но очень крупное яйцо. Вокруг валялись куски панцирей черепах и высохшая голова варана – остатки падали, которой питалась птица.

После осмотра пещеры я неторопливо пошел вдоль верхней кромки оврага. Вправо и влево расстилалась слегка покатая равнина, покрытая зарослями ферулы. Это зонтичное травянистое растение считается достопримечательностью Туркмении: высотой оно достигает роста человека, а толщина узловатого стебля руки взрослого мужчины. Сухие стебли ферулы издавали специфический, как будто «звериный» запах. А может быть, так казалось из-за обилия вокруг крупных животных, которыми славится Бадхызский заповедник.

В пределах видимости то в одиночку, то небольшими табунками появлялись куланы – главная гордость Бадхыза. Несколько раз я вспугивал на склоне оврага муфлонов. Особенно запомнилось их бегущее лавиной стадо. Оно быстро скрылось за поворотом, но долго еще был слышен топот сотен копыт и шум катившихся по склону камней.

Больше всего мне нравились джейраны. Необычайно грациозны и изящны эти антилопы, еще недавно многочисленные во всех пустынях Средней Азии. Так было до начала массового автомобилизма, потом браконьерская охота с машин почти истребила этого прекрасного зверя. А в окрестностях Кызылджара его было много. Одна самочка джейрана поднялась с лежки совсем близко от меня, отбежала недалеко, остановилась, и мы долго рассматривали друг друга.

Рядом я нашел останки ягненка, недавно растерзанного хищником: будто игрушечную голову, обрывки шкуры и чуть толще карандаша ножки с блестящими черными копытцами.

Прошло несколько часов, когда я обратил внимание на странное поведение собаки. Давно уже она не бежала впереди меня, а плелась далеко позади. Передвигалась собака короткими перебежками: преодолев метров пятьдесят, она залегала в жиденькую тень кустарничков и делала новый рывок только после того, как я уходил далеко вперед. Затем перед очередной пробежкой пес стал жалобно выть и явно отказывался идти дальше. Устать до такой степени собака не могла. Я шел медленно, подолгу задерживался для фотографирования и разглядывания интересных животных и растений. С трудом до меня дошло, что щенку стало слишком жарко, а подушечки его лап начала обжигать разогревшаяся на солнце почва.

Повернуть в одиночку домой щенок либо боялся, либо считал себя не в праве, а продолжать маршрут был явно не способен. Лучшим выходом было найти подходящее место, оставить пса там, и зайти за ним на обратном пути.

Единственный известный мне способ заставить непривязанную собаку тебя дожидаться – оставить рядом с ней свои вещи. Для собаки это означает, что ты оставил с ней часть себя и должен вернуться, поэтому одиночество не слишком ее беспокоит. К тому времени изрядный багаж стал меня обременять, я с удовольствием сложил под кустик, где жиденькая тень была чуть гуще, тяжелый фотоаппарат с принадлежностями, бинокль, полевую сумку и флягу с водой. Собака примостилась рядом и тут же начала копать песок, устраиваясь поудобнее.

Было жарко, мне захотелось снять и насквозь пропотевшую одежду. Конечная цель экскурсии была совсем близкой, я решил дать телу подышать и немного загореть – недельное пребывание на туркменском солнце казалось достаточной подготовкой для этого. Мои защитного цвета гимнастерка и брюки, повешенные на кустик, мало бросались в глаза. В виде главного ориентира пришлось водрузить на вершинку кустика вывернутую шляпу-панаму, красная подкладка которой была хорошо заметна. Уходя я подумал, что при возвращении обратно собака обязательно поднимет лай, и это поможет найти оставленное имущество.

Налегке, в одних трусах и ботинках, я почти бегом отправился дальше. Местность широкими уступами понижалась, я с минуты на минуту ждал, что овраг кончится, но за одной террасой следовала другая, и конца им было не видно. Темных очков у меня не было, и стало трудно смотреть вперед: подбиравшееся к зениту солнце заливало все вокруг ослепительным светом. Палило оно уже немилосердно, ни малейшего дуновения ветерка не чувствовалось в жарком воздухе. Не стало видно зверей, птиц и многочисленных ящериц, развлекавших меня раньше – все живое пряталось от зноя. Идти дальше уже не хотелось, только упрямство гнало меня вперед. Наконец, овраг расступился и вдалеке, в дрожащем знойном мареве, показалась широкая, белая от соли равнина. Не спускаясь к ней, я повернул назад.

Идти вверх было тяжелее, а солнце светило теперь прямо в лицо. В моих прищуренных глазах начали плавать радужные круги. Неприкрытая голова, казалось, накалилась от солнца, стучала кровь в висках, язык высох и с трудом ворочался во рту. Почти физически я ощущал, как ставшее враждебным и жестким солнечное сияние свирепо обжигает и перегревает обнаженное тело. Было необходимо как можно скорее прикрыть его так легкомысленно снятой одеждой. Подгоняемый тревогой, я спешил и жадно вглядывался в местность, ожидая запомнившегося поворота оврага. Вот, кажется, и он, теперь оставалось найти отмеченный панамой кустик.

Пылающее солнце заливало степь беспощадно ярким слепящим светом. В этом белом сиянии все сверкало и блестело, ослепленные солнцем глаза плохо различали цвета, а однообразные чахлые кустики не давали надежно ориентироваться. Вехи-панамы нигде не было видно. В панике я бегал то вверх, то вниз по краю оврага. Осипшим голосом звал собаку, но та не откликалась. Стало ясно, что быстро одежды мне не найти, а без нее солнце меня доконает. Ни малейшего укрытия, ни клочка настоящей тени вокруг я не видел.

В белом от солнца небе черным крестиком плавал знакомый стервятник. С тоской я вспомнил о прохладе его пещеры, и это направило мысли в нужную сторону. Если нет укрытия, его нужно создать. Не обязательно долбить в стене оврага пещеру, как безвестные жители древнего Кызылджара.

Большинство животных пустыни спасаются от зноя в толще почвы. Это мне подходило. Под кустиком саксаула виднелась нора, начатая и брошенная каким-то зверем. Руками я стал расширять и углублять ее. Как завидовал я обладателям когтистых лап, куда лучше приспособленных для землеройных работ, чем мои пятерни!

К счастью, песчаный грунт легко поддавался усилиям пальцев. Минут через десять я сумел, скорчившись, втиснуть в нору верхнюю половину тела. Ноги оставались на солнце, но я засыпал их сверху толстым слоем песка.

В норе сразу стало прохладнее. Постепенно я остывал, отходили головная боль и головокружение. Глаза отдыхали в сумраке от нестерпимого солнечного блеска. Зато начала болеть обожженная кожа на спине, груди, бедрах. Я лежал, полузакрыв глаза, временами чутко задремывая. Струйками пересыпался подсыхавший песок, мелкие насекомые шевелились у самого лица, но оставались вне фокуса зрения. Что-то шуршало и скреблось около уха, но повернуть голову и посмотреть из-за тесноты я не мог. Боковым зрением раз заметил, как через мои засыпанные песком ноги проскользнула стрела-змея, заползла на ветку саксаула и застыла, слилась с серыми сучками. Подумалось, что у сидящего в норе зверя мало внешних впечатлений.

Солнце заметно клонилось к западу, когда я решился вылезти из своего убежища. В волосах и на теле оказалось столько песка, что я не счищал его, а отряхивался, как собака после купания. Жара спала, но даже ослабевшие солнечные лучи причиняли боль покрасневшей коже. Появились тени, стало лучше видно, главное же, что я успокоился и пришел в себя.

Вскоре обнаружилась и веха-панама, я немного не дошел до оставленных вещей. К удивлению, собаки на месте видно не было. Все разъяснилось, когда я подошел ближе. Для спасения от солнца щенок прибегнул к тому же способу, что и я, но осуществил его значительно эффективнее. Доблестный страж моего имущества выкопал в песке нору такой длины, что скрылся в ней целиком и до него не удавалось дотянуться рукой.

Я напился из фляги и с трудом натянул одежду на болевшее тело. Собака смущенно вылезла из норы и бодро затрусила домой. Уже без всяких приключений мы добрались до кордона. Там пес припал к лохани с водой и пил, пока не раздулся. Я же смазался вазелином и поспешил лечь. Вскоре начался озноб, подскочила температура, малейшее движение и даже покрывавшая тело простыня причиняли страдание. Назавтра кожа начала сходить с меня клочьями.

Через сутки все неприятные последствия моего первого знакомства с Бадхызом кончились. Несмотря на достигнутую теперь адаптацию, даже на близкие экскурсии я выходил только в шляпе и в полной одежде. Уважение мое к туркменскому солнцу неизмеримо возросло. Началась настоящая жара, в день памятной прогулки температура впервые за весну приблизилась к сорока градусам в тени.

Изменилось и поведение собаки. Ко мне она относилась так же приветливо, но никакие подачки и ласки не могли выманить ее за пределы кордона. Из того я заключил, что хороший урок получили мы оба.

За кииками

Причуды экспедиционного снабжения ограничили наше меню продуктами трех наименований: макаронами, капустой и сгущенным молоком. Обеды проходили тоскливо, а разговоры о мясе становились все навязчивей.

Живой шашлык являлся нашим голодным взорам в виде сибирских козерогов, по местному кииков. О присутствии зверей мы узнавали по стуку катившихся сверху камней, и только в бинокль порой удавалось заметить их крохотные за дальностью фигурки. Чтобы встретиться с козерогами ближе, надо было подниматься вверх по склону хребта. Начальство долго крепилось, но тоска по мясу пересилила инструкцию по технике безопасности. Я был отпущен в одиночку разведать ближние места охоты на кииков.

Наш экспедиционный отряд работал в труднодоступной части Памира, на берегах Сарезского озера. Сурова природа этих мест. Днем в безветрии изнурительный зной, под лучами яростного солнца дышат жаром и каменноугольным блеском слепят глаза бурые от горного загара камни. Стоит скрыться солнцу, начинает тянуть пронзительным холодом, впору натягивать фуфайку. Прямо в воды Сареза уходят крутые безжизненные осыпи. В устьях ручьев и речек, что впадают в озеро, местами растут корявые низкорослые тополя, но деревья радуют глаз лишь издали. Все пространство под их кронами покрыто скатившимися сверху камнями и кажется, будто они растут прямо из камня. А выше лишь голые склоны уходят к фарфорово-синему небу. На берегах Сареза скудна растительность, мало птиц, редко увидишь следы зверя. Лишь тучи слепней облепляют всякого, кто подходит днем к воде. До сих пор не пойму, за чей счет живут эти орды кровососов.

Я впервые попал в горы, все кругом было ново, но меня не оставляло чувство тоски. Возможно, что в этом настроении присутствовала клаустрофобия – боязнь замкнутого пространства. Давили нависавшие со всех сторон склоны, вершины сжимали небо. Солнце поздно заглядывало в ущелья и рано уходило, пряталось за хребтами. Глаза тосковали по простору, по невидимой здесь линии горизонта, а громадность гор вызывала не восхищение, а унизительное чувство собственной ничтожности. Угнетало меня и то, что в маршруты мы ходили всегда группой, строго придерживаясь инструкции по технике безопасности в горах. Словом, обычной радости от полевой работы я не испытывал и даже прикидывал возможность уехать из экспедиции раньше срока. Разрешение искать кииков пришлось очень кстати, напоследок хотелось погулять в горах свободно и в одиночестве.

Вышел я налегке, захватив с собою только карабин. Остаться совсем без общества не удалось. За мной увязался фокстерьер по кличке Наль – уговоры, угрозы и даже метание камней не смогли убедить его отказаться от прогулки. Наль был общим любимцем и развлекал нас своей жизнерадостностью, бесстрашием и непомерной охотничьей страстью: все бегающее и летающее привлекало его внимание, но неизменно уходило от его зубов. Брать Наля на серьезную охоту явно не следовало, но я шел только разведать обстановку и на встречу со зверем не рассчитывал.

Моей целью было исследовать высокую террасу, тянувшуюся вдоль берега озера. Пройти по ней оказалось невозможно из-за глубоких расщелин. Возвращаться обратно не хотелось, и я двинулся по единственному свободному пути – прямо вверх по склону хребта.

В горах непривычному человеку трудно оценить расстояние. Час, второй и третий поднимался я вверх, но вершина хребта почти не приближалась. Давно следовало повернуть назад, но мною овладело упрямое желание осилить «в лоб» этот выматывающий силы склон. Технически подъем был не сложен, но утомителен и однообразен. В разреженном воздухе не хватало кислорода, через каждые несколько шагов приходилось останавливаться и переводить дыхание. Вокруг царило безмолвие, казалось, что мы с Налем единственные здесь живые существа. Плитки бурого сланца, устилавшие склон, легко расслаивались на тонкие, как картон, пластины. Подошвы скользили по их гладким поверхностям, а руки и колени больно резались об острые грани. Было досадно смотреть на легко убегавшую вперед собаку, но когда мы выбрались, наконец, на гребень, то оба в изнеможении опустились на камни отдохнуть. Сарезского озера давно не было видно, оно осталось глубоко внизу. По моим расчетам, мы достигли высоты близко к пяти тысячам метров. Так высоко я еще никогда не забирался.

Небольшие восхождения, в которых мне приходилось до тех пор участвовать, всегда кончались разочарованием. Во время подъёмов мечталось, что наверху найдешь что-нибудь иное, не похожее на опостылевший склон, по которому так долго и трудно карабкался. И каждый раз я обманывался. За гребнем, закрывая горизонт, громоздились лишь новые склоны и вершины, еще выше тех, на которые поднялся.

В этот раз я попал на неровную площадку, покрытую пятнами ребристого снега. Тут меня ждал первый сюрприз: в неглубокой впадине у края снежника цвела куртинка розовых памирских примул. Было удивительно, как эти прекрасные растения укрепились здесь наперекор морозам и ветрам, иссушающим днем и леденящим ночью. Второй сюрприз ожидал меня за приземистой вершинкой, закрывавшей вид на другую сторону хребта. Я поднялся на нее и замер в восхищении.

Мне открылось наконец то, о чем я давно мечтал. Ничто не закрывало обзор. Глубоко внизу, под гребнем, расстилалась уютная зеленая долина, совсем не похожая на безжизненные берега Сареза. Небольшой ручей протекал по ней, собирая воду от тающих снежников. А за долиной, как волны застывшего моря, простирались далекие цепи гор. Они казались маленькими, почти игрушечными. До самого горизонта, из конца в конец, все было заполнено синеющими вдали хребтами и самые дальние из них сливались с синевой неба. Тени близких облаков оживляли своим движением застывший подо мною мир. Я видел на десятки километров, казалось, я был выше всех, и весь Памир лежал подо мною. Пьянящее чувство необычайного простора, почти полета, овладело мною и наполнило душу не испытанным еще восторгом.

Я долго любовался этим удивительным видом, но холодный ветер заставил меня подняться и вспомнить о цели прихода сюда. Набитые тропы и свежий помет указывали, что козероги бывают на гребне постоянно. Я разглядывал сверху пятна снега на дне зеленой долины и вдруг заметил, что шевелится одна из черных точек, принятых мною за камни. В бинокль стали видны три крупных киика-самца, лежавшие на снегу: их мощные рога четко рисовались на белом фоне. Вскоре один из козлов встал, по собачьи потянулся и, сойдя со снега, принялся пастись. Два других как по команде поднялись и двинулись вслед за первым. Животные часто поднимали головы и осматривались по сторонам.

Киики находились близ основания голого склона, скрытно двигаться по которому было невозможно. Я решил сделать обход по гребню и спуститься в долину под прикрытием отрога горы. Как только ближний склон закрыл меня от козлов, я начал спуск по высокой и крутой осыпи. Большими прыжками, оступаясь и падая на спину, я быстро скатывался вниз, теряя с такими усилиями набранную высоту. Потревоженные камни прыгали вокруг, с грохотом катились вниз. Меня это не волновало, горные животные не боятся привычного им шума камнепадов. Вот, наконец, дно долины, сочная трава и ручей. Под прикрытием крупных камней я крался вдоль подножия склона и вдруг неожиданно близко от себя увидел всех трех козлов, спокойно лежавших на бугорке. Звери располагались на одной линии боком ко мне и являлись завидной мишенью. Нас разделял сырой луг, изрытый сурчиными норами.

«Стрелять? Нет, подобраться для верности еще ближе!» Низко пригибаясь за камнями, я двигался дальше, высматривая удобную позицию для выстрела. «Не спешить, дать успокоиться дыханию, унять дрожь в руках.» Впереди оказалась подходящая груда валунов, за которой можно было укрыться и спокойно прицелиться. «Только не зашуметь, не брякнуть карабином, осторожнее ставить ноги!»

Тут случилось непредвиденное. Собака, послушно трусившая позади, внезапно рванулась вперед. Из-за близости козерогов я не мог окриком задержать Наля. Оставалось с отчаянием смотреть, как фокстерьер вцепился в зазевавшегося сурка. Свирепое рычание собаки и отчаянное верещание ее жертвы разом нарушили тишину долины. Невидимые до сих пор сурки кинулись к своим норам, и от зверя к зверю, от колонии к колонии понеслись пронзительные сигналы тревоги.

Я выглянул из-за камней. Два козерога исчезли, третий, готовый к бегству, настороженно смотрел прямо на меня. Я торопливо вскинул карабин. За спиной зверя вспухло облачко пыли, козел свечкой взмыл вверх и исчез. В спешке я не сменил прицел у оружия.

Вконец расстроенный, я сел покурить. Подбежала собака, успевшая прикончить злополучного сурка. Вид у Наля был столь победоносный, что наказать его не хватило духа. Да и не за что было. Мы оба охотники, каждому выпал шанс добыть крупного зверя. Фортуна улыбнулась ему.

Нарушенная выстрелом жизнь зеленой долины быстро пошла своим чередом. Со звонкими криками села рядом стайка красноносых галок-клушиц. По ямам, на месте раскопанной медведем сурчиной норы, кормился выводок краснобрюхих горихвосток, ярких, словно бабочки. Показались и сами хозяева нор. При виде сурков Наль рванулся навстречу новым подвигам, но я успел ухватить его за ошейник. От возбуждения челюсть у собаки отвисла и судорожно подергивалась, с губ стекали ниточки слюны. Я был отомщен за испорченную охоту, ибо видеть зверя и не кинуться на него было для Наля мучительно.

Из ближней норы выглянула мордочка любопытного сурчонка. Он долго озирался по сторонам, все дальше высовываясь наружу. Наконец, зверек встал столбиком у входа, смешно прижав передние лапки к толстому брюшку. Все привлекало его внимание – крики клушиц, тень пролетевшей птицы и, особенно, невиданная фигура человека. Несколько раз рядом показывался другой сурчонок, но тут же испуганно скрывался. Тогда первый храбрец принимался обиженно кричать, ему явно не хватало общества. Наконец, высунулась большая голова старого сурка. Несколько секунд он рассматривал меня, затем тревожно свистнул и исчез под землей. Тотчас скрылся и маленький, только задние лапки и тонкий хвостик мелькнули в отверстии норы.

Солнце уже низко стояло над горами, давно пора было уходить и нам. Только встав на ноги, я понял, как сильно устал. Прошло возбуждение охоты и путь вверх по долине оказался не так короток и легок, как я воображал. Быстро вечерело. Сурчиные семьи выстраивались у нор и провожали нас прощальным свистом. Оглядываясь назад, я их больше не видел, животные скрывались на ночь в свои подземные жилища. Пришла тревожная мысль: «Когда же мы будем нынче дома?» Перспектива возвращаться в темноте меня сильно беспокоила, но ускорить движение я был не в состоянии. Впору было радоваться, что упустил киика. Вынести отсюда мясо не хватило бы сил, а оставленную тушу непременно растащили бы грифы.

Особенно тяжко было взбираться обратно на гребень, с которого я заметил козерогов. Сыпучий склон круто уходил вверх. Каждый метр подъема давался с трудом, отяжелевшие ноги дрожали от перенапряжения, рот жадно ловил воздух, но не успевал напитать легкие кислородом. Лишь однообразные тягучие мысли стучали в голове: «Дойти вон до того камня. А теперь до следующего…» Солнечные лучи перегнали меня и уходили все выше по склону, оставляя за собой густую тень. Когда я из последних сил выбрался на гребень, только вершины окрестных гор еще светились в последних лучах солнца.

Наш лагерь находился близ устья ручья, впадавшего в Сарез. Ручей слабо шумел по другую сторону гребня, на который я выбрался. Чтобы облегчить дорогу домой, я решил двигаться вниз по его течению.

С началом спуска как будто прошла усталость. Мы с Налем почти сбежали в верховья ущелья, где талые воды снежников сливались в небольшой ручеек, и споро пошли вдоль него. Стемнело. Приняв притоки из боковых ущелий, ручеек смотрелся уже небольшой речкой, с шумом катившейся по возрастающей крутизне. Большие и малые камни сплошь покрывали дно ущелья. То один, то другой берег речки оказывался непроходимым, приходилось брести через ледяную воду или прыгать по мокрым камням, едва различимым в темноте. Наль уже не выбирал дороги и понуро брел следом.

Прошел час, второй. Я ждал, что ущелье вот-вот распахнется и за очередным его поворотом откроется темная долина Сарезского озера и станет виден отсвет лагерного костра. Или светлячки фонариков в руках товарищей, которые наверняка беспокоются и вышли меня встречать. Поворот сменялся поворотом, но ущелье оставалось все таким же тесным и угрюмым. Было почему-то неловко нарушать покой ночи, но я дал сигнальный выстрел. Грохот прокатился по ущелью, долго затихал вдали, но ответа не было. Вдобавок стреляная гильза мертво застряла в патроннике и карабин вышел из строя. Вскоре путь преградила снежная арка, под которую с ревом уходил поток. Ничего похожего вблизи нашего лагеря быть не могло. Стало очевидным, что я заблудился.

Идти обратно не было сил. Из камней я сложил заслон от холодного ветра, расчистил небольшую ямку и лег. Усталая и голодная собака прижалась ко мне и тут же заснула. Я же не мог сомкнуть глаз. Только в высокогорье приходит такая страшная усталость, когда неспособен уснуть, не хочется есть и нет сил даже переменить неловкую позу. Беспокойные мысли крутились в голове. Я вспоминал весь свой путь и не мог понять, как сумел заплутаться. Угнетала и мысль о товарищах – им тоже предстояла тревожная ночь, в горах пропал человек. Никто не мог знать, где я очутился. Стоит оступиться и повредить ногу, выбраться отсюда будет невозможно. Впервые пришло в голову, что ненавистная инструкция по технике безопасности в горах не столь бесполезна, как казалось раньше.

Время шло томительно медленно. Лоскут ночного неба, видимый со дна ущелья, беспрестанно пересекали сияющие полосы метеоритов. Иногда со склонов начинали катиться камни, все ближе и ближе, возможно ночной зверь проходил по осыпи. Ворчал проснувшийся Наль, рука машинально тянулась к бесполезному карабину. Но все смолкало, только речка продолжала свой шумливый бег.

Разгоряченный ходьбой, я сперва не почувствовал, как упала температура. Холод скоро напомнил о себе и без труда пробрался под легкую одежду. Развести огонь было не из чего, кругом громоздились одни камни. Чтобы немного согреться, я сунул под штормовку дремлющего Наля и передвигал эту живую грелку с места на место. Ныли замерзшие ноги, мокрые ботинки и брюки заледенели. Наконец, холод стал нестерпимым, пришлось подниматься.

Я медленно побрел назад, вверх по течению речки. Все мелкие ручейки и лужи сковало морозом. Звонко трещал под ногами лед, встречный ветер обжигал лицо и руки, задувал под куртку. Из-за склона показалась луна. При подъеме местность казалась иной, чем при спуске вниз по ущелью. Речка не раз делилась на два одинаковых потока и было не понять, вдоль которого из них идти дальше. В лунном свете выступали причудливых очертаний скалы и камни, не запомнившиеся по пути сюда. Я стал подозревать, что в темноте опять сбился с дороги. Снова поворачивать назад? Угроза блуждать по теснинам ручьев в поисках выхода приводила меня в отчаяние.

Немного успокоил меня череп верблюда, смутно белевший в рассветных сумерках. Его мертвый оскал показался желанней дружеской улыбки. Этот приметный череп, бог знает как попавший сюда, я запомнил с вечера, когда спускался вниз по ручью.

Быстро светало. Когда я поднялся до верховьев ручья и выбрался на гребень, первые лучи солнца вырвались из-за дальних вершин.

И тотчас все кругом переменилось. Тени ночи быстро спускались в ущелья, засинело серое небо, склоны гор окрасились в лиловые, оранжевые, нежно-розовые тона. Впервые я видел, как на короткие минуты восхода исчезает дневная однотонность Памира, и горы предстают во всем великолепии цвета. Эти краски я узнал впоследствии на гималайских пейзажах Николая Рериха: художник ведал секретом утренней красоты гор.

Единственный раз я встретил рождение дня над крышей мира. Должен сознаться, что торжественность момента и холодное великолепие красок тогда меня не волновали. Глаза как бы фотографировали окружающее без участия сознания, «проявление» же этих кадров произошло позднее. В тот момент восход солнца означал для меня скорый конец жестокого утреннего мороза. Со светом прошли и ночные страхи – я узнал место, на котором очутился. Внизу еще спала в тени вчерашняя зеленая долина. Верховья двух похожих ущелий с текущими по их дну ручьями расходились по другую сторону гребня. Из одного из них я сейчас вышел. Другое поворачивало туда, где виднелись знакомые очертания вздымавшихся над Сарезом вершин и должен был находиться наш лагерь. Я перепутал их в сумерках.

Пока я размышлял, как идти дальше, произошло удивительное событие. Совсем близко на гребне возник крупный киик, возможно, из вчерашних знакомых. Солнце блестело на его ребристых рогах, высвечивало желтые глаза, клочья линной шерсти на боках. Он будто знал, что скрюченный от холода человек ему не опасен, и застыл в картинной позе. А через мгновение исчез, будто растаял. До сих пор не уверен, был ли козел в действительности или только причудился мне.

Начался последний, казавшийся бесконечным, спуск. Все вниз и вниз, ноги безостановочно перескакивали с камня на камень, упирались подошвами в крутой склон. Бедный Наль так сбил лапы, что пришлось нести его на руках. Вот уж показалась глубоко внизу зеленая гладь Сарезского озера, такого желанного после ночных скитаний. Вскоре я услышал выстрел, а затем встретил товарищей, которые в полном составе вышли на мои поиски.

Со времени моего ухода из лагеря прошло полтора суток. Почти столько же я проспал, отдыхая после похода, и еще день еле ходил, так болели от перенапряжения мышцы ног. Гораздо неприятнее было строгое разбирательство моего проступка. За нарушение дисциплины, пренебрежение техникой безопасности и срыв на день работы отряда мне грозило отчисление из экспедиции. И тут я почувствовал, что недавно желанный отъезд уже меня не прельщает. Уехать и не побывать больше в зеленой долине, этом открытом мною оазисе жизни? Не полюбоваться еще раз с гребня далекой панорамой гор, не добыть киика, не пройти до конца мрачное ущелье, в которое попал ночью? Нет, с этим я был решительно не согласен!

За время одинокого блуждания в горах что-то во мне изменилось. Несмотря на выпавшие тяготы, горы перестали угнетать меня, дружески манили неизведанным, стали как-то доступнее и понятнее. Возможно потому, что впервые я увидел их не только снизу, но и сверху, и незабываемое ощущение простора, испытанное на вершине хребта, осталось со мною и в тесных долинах.

Я благополучно работал на Памире до осени. Остались трудности высокогорья, но пришел опыт их преодоления. Было множество других, куда более удачных походов, но запомнился именно этот и остался в памяти самым ярким памирским впечатлением.