Текст книги "Сочинения в прозе В. Жуковского"

Сочинения в прозе В. Жуковского
Петр Вяземский

Прозаические статьи, в сей книге собранные, уже все известны читателям нашим; но перепечатание их было необходимо для имеющих в своей библиотеке три тома стихотворений Жуковского, изданные в 1824 году, коим сей новый том служит дополнением. Притом же у нас так мало появлений в прозе, разумеется хорошей, что нельзя не порадоваться случаю возобновить и старое знакомство. Ни от него нового ничего не узнаете, но и то, что вы уже знаете, принимаете с удовольствием. Жуковский немного писал прозою оригинальною, но успел, однако же, усовершенствовать свой язык в прозе и, что всего важнее, иметь слог, чего не имеет большая часть из писателей наших и что дается не всякому, не смотря на многие тома, им исписанные. Один из журнальных рецензентов сказал: «Отличительная черта всех произведений В. А. Жуковского (к чему тут В. А.? Кажется, Жуковский заслужил уже право на сокращенное наименование), есть необыкновенная гармония слога. Сие пленительное сладкозвучие, которым читатели восхищаются в его пиитических произведениях, отличает также и прозу сего писателя, имеющего, кроме того, весьма редкие у нас достоинства: правильность и чистоту языка». Вот забавная характеристика! Подумаешь, что рецензент подслушал ее у тех светских, вольноопределяющихся судей словесности, которые и о Державине, и о Батюшкове, и о Душеньке и о мадригале в альбом говорят равно с выразительною важностью: «Да, я вам доложу: перо щегольское, пишет гладенько; нечего сказать, стишки гладенькие?» И Херасков наказывал всегда молодым адептам поэзии, приходившим в нему на поклон: «Чистите, чистите, чистите ваши стихи!» и свои так вычищал, что стирал с них весь блеск, всю живость и краску поэзии. Критику должно быть, кажется, повзыскательнее; некстати ему применять наобум к писателям, первенствующим в литературе, фразы готовые и ходячие, которые, как условные вежливости разговорные, могут быть подносимы безразлично каждому лицу. Что значит гармония слога, если принимать сие слово, как оно, по-видимому, тут и принято, в смысле сладкозвучия? Может быть язык гармонический, но слог гармонический представляет понятие неверное и неопределенное. Далее: «Проза сего писателя, кроме гармонии слога, имеет еще редкие достоинства: правильность и чистоту языка.» Может ли быть гармония без правильности и чистоты языка? Может ли быть правильность без чистоты и чистота без правильности? Вот что не грех назвать: слова из пустого в порожнее переливаемые. В них не звенит ни единой мысли. Чтобы увериться еще более, что все суждение о Жуковском вылилось с пера без всякого головоломного содействия, выпишем еще несколько слов: «Каждая из них (статей помещенных в сем томе) может быть представлена в образец слога, благородных чувствований и основательного образа мыслей, и служить отпечатком сердца чувствительного и пламенного воображения»[1]1
  Сии слова выписаны в объявлении книгопродавца о книге, с забавными переменами: тут, например, говорится об основательном образе мыслей, а книгопродавец говорить об образце основательного воображения. И не смешно ли книгопродавцу, объявляя о сочинениях Жуковского, представить его читателям по рекомендации журналиста? Кажется, Жуковского и без этого знают.


[Закрыть]. Любопытно бы знать, где рецензент отыскал образец пламенного воображения в статьях критических о Крылове и Кантемире?

Содержание сего тома заключается в следующих сочинениях: Марьина Роща; О критике; о Басне и Баснях Крылова; о Сатире и Сатирах Кантемира; Три сестры; Это истинно добрый и счастливый человек? Писатель в обществе; Путешествие по Саксонской Швейцарии; Рафаэлева Мадонна.

Заметим мимоходом, что на заглавном листке классификация оглавлений не отвечает порядку, в котором напечатаны самые пьесы. Там выставлено: Повести, рассуждения, Разборы сочинений, Письма из путешествия. Повести (если принять за повесть аллегорию Три сестры) не следует одна за другою. Разборы сочинений напечатаны прежде рассуждений: Это истинно добрый и счастливый человек и Писатель в обществе. Издатель мог бы отойти от порядка существенного для сохранения порядка хронологического, но и тот не соблюден; сочинения, писанные в 1809 году, значатся прежде сочинений 1808 года. После сего маловажного отступления от дела, в уважение критики типографической, поспешим приступить к приятнейшему и существеннейшему, занявшись не изданием, а самою книгою.

Повесть Марьина Роща принадлежит к малому числу у нас образцов в романическо-повествовательном роде. Главное содержание её довольно голо, но подробности прелестны; может быть есть излишество подробностей, расточительность в описаниях, одним словом, роскошь в украшениях, которая слишком ярко противоречит умеренности в вымысле. В слоге её отзывается молодость, но молодость многообещающая: заметно преимущественно невоздержность на прилагательные, которая есть обыкновенная погрешность и молодых писателей и молодых словесностей. Признаюсь, я не враг прилагательных: почитаю их одним из способов выражения мысли, нам оставленных предшественниками нашими. Все существительные уже высказаны; нам остается заново оттенивать их прилагательными. Прилагательное новое и кстати есть новая оправа старого существительного; она может свидетельствовать об искусстве мастера. Но тем более должно быть осторожным и вместе с тем изобретательным в этом мастерстве. Перечитывая сию повесть и пораженный иногда несообразною расточительностью прилагательных, сделал я еще другое замечание. Излишество их тем у нас чувствительнее, что, по какому-то заведенному и вероятно машинальному порядку, мы ставим почти всегда прилагательное пред существительным. Мне кажется, что сия повадка, не основанная ни на единственном течении мысли, ни на духе языка нашего, придает утомительное однообразие слогу и какую-то медленность в его движении. В Истории Государства Российского, в сей сокровищнице и святилище языка нашего, можно найти многие примеры счастливому разнообразию в перестановке прилагательных. В Карамзине, а особенно в историческом творении его, сие передвижение слов делалось, так сказать, само собою, вследствие один раз навсегда обдуманного навыка. Молодым авторам подобает следить за собою, подмечать себя. Письмо о критике исполнено здравых размышлений и может служить нравоучительным и литературным наставлением всех, готовящимся на её поприще. Наш автор ни о чем не говорит сухо и холодно; теплота сердца, ясная чистота прекрасной нравственности одушевляют его слог. Жаль, что не находим в сем томе и другого письма литературного, открывшего новую эпоху Вестника Европы, перешедшего в руки Жуковского, который с успехом поддержал достоинство журнала, обязанного оправдывать свое происхождение Европейское и по имени своему, и по тому, что он получил бытие от первого писателя нашего. Упоминаем о Письме из уезда к писателю, напечатанном в № 1-м Вестника Европы на 1808 год. Действующее лице в нем, Стародум, говорит много прекрасного с жаром и умом: может быть, как предшественник его Стародум Фон-Визина, говорят иногда слишком плодовито и заговаривается по сторонам от своего предмета, но это беда не большая. Были бы мысли, а времени у нас довольно на слушание: нечего дорожиться им и блого что есть кого и что послушать. Статья О Басне, и Баснях Крылова (напечатанных в 1808 г.) принадлежит также у нас к малому числу критик основательных, поучительных и для писателей и для читателей. Дельная критика не столько толкует о словах, сколько о деле. В дополнение к сказанному выше, что у многих из наших прозаических писателей нет слога, можно прибавить, что у многих наших критиков нет мнения. Обыкновенно, все дело кончается эволюциею слов. И как математик по выслушании сонаты спрашивал: что-же это доказывает? так и читателю иной рецензии можно спросить: что-же критик хотел доказать? Чтобы не оставаться при одних похвалах беспрекословных, замечу, что в статьях: О критике и О Баснях Крылова обнаруживается слишком безусловная покорность правилам литературы Французской и слишком отзывается Французская школа. Хорошо Французам ставит Лафонтена в пример всем последователям его, но к чему же и со стороны выводить его образцом и прототипом всем баснописцам и требовать, например, чтобы они имели все характер Лафонтена и были простодушны, потому что он от современников своих получил наименование простодушного? Главное преимущество Лафонтена над многими совместниками и последователями, по крайней мере ближайшее к понятию иностранцев и общее, а не местное, заключается в том, что он был великий поэт и всю поэзию свою перенес в басню. У самых Французов Ламот, Флориан, Бальи, Арно и еще некоторые, может быть, в вымысле и не уступят Лафонтену, но они гораздо ниже его на степени поэтического дарования и потому не могут идти с ним в сравнение.

Разбором сатир Кантемира наш автор заплатил прекрасную дань благодарности и уважения писателю, который не пользуется у нас ни славою, ни известностью, на которые имеет права блистательные. Что у нас за такие музыкальные уши, что мы оставляем в забвении ясные, смелые, глубокие мысли, благородные чувствования, мнения истинно просвещенные, за тем только, что они предлагаются нам в размере силлабическом? В сатире Кантемира виден не только остроумный философ, знающий человеческое сердце и свет, но вместе и стихотворец искусный, умеющий владеть языком своим, и живописец, верно изображающий для нашего воображения те предметы, которые его поражали. Сей приговор, определенный Жуковским, совершенно справедлив и будет подтвержден всеми беспристрастными и сведущими читателями Кантемира. Скажем откровенно: много ли у нас писателей, заслуживающих такую похвалу? Ум, душа, житейские правила Кантемира ясно и резко отражаются в его сатирах; он мыслит и заставляет мыслить. Думая о славе его и о пользе нашей, влиянием, которое он имел бы на мнение общественное, должно жалеть, что он родился не нашим современником; но с другой стороны представляется недоумение мог ли бы он ныне, при многих переменах в нашем положении и во нравах наших, при нынешней осторожности, опасливости языка авторского, давать свободное течение перу? Не был ли бы ум его стеснен литературными и разнородными преградами и ног ли бы он изображать себя в стихах, как в зеркале, не отуманенном чуждым влиянием и не полузавешенном из уважения во многим приличиям светским? Кантемир жил для себя, если не для славы своей, в счастливое время. Он посвящал свои сатиры Феофану, а сам воспеваем был им и другим духовным сановником и побуждаем ими в продолжению занятий благородных. Он мог, пользуясь откровенностью, сродною старине и чуждою эпохам утонченности, смело и без обиняков схватываться со всеми пороками, со всеми дурачествами и предрассудками, господствовавшими в обществе: он мог, одушевленный мощным негодованием, побороть их силою истины и рассудка. Конечно жаль, что он не родился, по крайней мере, во время Сумарокова, а еще более, что, одаренный умом открытым и дарованием стихотворным отличным, не имел он силы, или воли исполинской Ломоносова, круто поворотившего наш стихотворный язык на стезю, по которой он и ныне еще следует, покорный данному движению. Поучительное и прекрасное зрелище открылось бы уму, если б тою же рукою изгонялись погрешности из языка и предрассудки из общества. Ломоносов в ряде сочинений, им избранном, мог действовать только в чисто литературном, а не гражданском смысле. Кантемир действовал бы равно в том и другом. Какие благодетельные последствия повлеклись бы за началом литературы нашей, если б первым классическим сочинением были сатиры, а не оды! В статье Жуковского, может быть, должно заметить, что вступление её слишком обширно, что частные обозрения свойств Кантемира слишком кратки и редки, а выписки из него слишком пространны; но в сем последнем отношении погрешность, если погрешностью можно ее назвать, заслуживает благодарность. Стихи Кантемира так мало похожи на все то, что у нас ныне печатается, образ мыслей его, дух так ярко отделяются от современного характера литературы нашей, что эти выписки в книге, напечатанной в 1826 году, совершенная нечаянность и находка, тем более, что не только читатели Кантемира редки, но и самые стихотворения его сделались редкостью в книжном обращении.

Кантемир так и смотрит в сатирах своих учеником и воспитанником Петровской школы. В нем отзываются и смелость и горячность нашего великого преобразователя. Пускай по крайней мере из этих выписок узнают многие, что у нас писалось в старину и что ныне пишется: и поубавится спесь высокомерных современников, которые не нарадуются успехами своими на поприще ума и образованности! Желательно, чтобы Академия или другое ученое общество предприняло новое издание Кантемира, который опередил свой век и, если не по языку, то по всем другим отношениям, может вполне удовлетворить потребностям читателей современных. В разборе Жуковского, между прочим, заслуживает особенную похвалу прекрасная, мастерская характеристика Ювенала, написанная с необыкновенною силою и живостью.

Три сестры, или видение Минваны – свежая, нравоучительная аллегория, в которой, под покровом прозрачным и красивым, рисуется жизнь человеческая, в трех своих явлениях: ныне, вчера и завтра.

Нравственно-философическое разрешение вопроса: Это истинно-добрый и счастливый человек? написано слогом прекрасных, и в этом случае нельзя не вспомнить определения Бюффона: le style c'est l'homme. Весь человек виден в этом рассуждении: оно писано под вдохновением сердца. Но, соглашаясь с автором, что для совершенного нравственного бытия человека в обществе гражданском должно быть семьянином, можно однако же спросить: не слишком ли увлекается он своим определением и не обижает ли холостых, которые, по склонности или по обстоятельствам, остаются холостыми, когда он отказывает им в возможности быть истиннно-добрыми (не говоря уже счастливыми, потому что не почитаю счастье принадлежностью состояния или звания, а более способностью частною, даруемою Провидением немногим избранным)? Кажется, автор несправедлив, когда говорит, что он не решится назвать добрым и судию справедливого, коего все приговоры сходны с приговорами закона и совести: напрасно! Такой исполнитель обязанности возвышенной не есть, как тут сказано, актер, старающийся блеснуть искусством на театре света. Нет! он решительно нравственное лицо, заслуживающее наименование истинно-доброго, и горе обществу, коему он служит, если не дарует оно ему способов быть истинно-счастливым, ибо для подобного судии беспрепятственное исполнение обязанностей должно быть счастьем, то есть высоким, изящным удовольствием души. Не спорю с автором, когда он не подводит под определение свое смелого, благоразумного полководца; охотно уступаю и все прочие лица, действующие на поприще света, но вопреки ему отстаиваю судию и уверен, что и холостой судия, если он только имеет способности, желание и волю быть полезным в круге деятельности своей, может смело откликнуться на вопрос: кто истинно добрый и счастливый человек? Поспорив с автором только об одном исключении из правила, спешу сказать, что во всех других отношениях обозрел он предмет свой совершенно нравственным и философическим образом. Картина обязанностей, радостей семейных начертана им превосходно; на живых, верных красках её отсвечивается ум ясный и сердце чистое. Во всяком случае, она разрешить должна в пользу автора заданный им вопрос: всякий скажет, что тот, кто так мыслит, чувствует и изъясняется, должен быть истинно-добрым и достоин быть истинно-счастливым.

Писатель в обществе выведен здесь во всех своих видах, со всеми выгодами и невыгодами положения своего, преимуществами и недостатками в совмествичестве с светскими сочленами. Впрочем автор должен был довольствоваться в своем начертании одними общими соображениями, не применяя их к положению Русского писателя, в Русском обществе. У нас в оном нет ему места. По светскому уложению вашего общества, авторство не есть звание, коего представительство имеет свои права, свой голос и законный удел на съезде чинов большего света. Писатель в России, когда он не с пером в руках, не в книге своей, есть существо отвлеченное, метафизическое: если он хочет быть существом положительным, то имей он еще в запасе постороннее звание, и сия эпизодическая роль затмит и перевесит главную. Исключения из сего правила редки и всегда случайны и временны. Можно пробыть автором в обществе на полчаса, подобно певцу или пианисту, которые обращают внимание на себя только, пока их искусство в действии. Роль, которую играли во Франции писатели, так называемые gens de lettres, в особенности же в царствования Людовика XV и Людовика XVI до начала революции, так далека от наших нравов и господствующих у вас понятий, что мы худо постигаем всемогущее влияние, которое они имели не только на общую образованность народа, но и на частные мнения и привычки общества. Парижское общество было тогда республикою, управляемою олигархиею нового рода, составленною из умных людей и литераторов. Отрывки из путешествий в 1821 и 1824 годах – образец прозы описательной. Можно смело сказать о Жуковском, что он равно великий живописец и в стихах и в прозе. Сии отрывки заставляют жалеть, что их мало и желать, чтобы путешественник издал в свет все свои путевые заметки. Приятно смотреть на природу живописную глазами умеющего ценить её красоты, но еще приятнее и полезнее смотреть с наблюдателем на общества, вникать в нравы, сводить через него знакомства с знаменитыми современниками; и Жуковский в кабинете Гёте еще для меня любопытнее, чем у Рейнского водопада или на высотах Сен-Готарда. Отрывок из письма о Дрезденской галерее, в котором Жуковский дает отчет в чувствах своих при созерцании Рафаэлевой Мадонны, исполнен красоты необычайной. Это не живопись и не поэзия, а что-то выше самой поэзии. О нем можно сказать то, что Жуковский сказал о самой Мадонне. Это не картина, а видение. Нет сомнения, что сей список, хотя не буквальный, передает творение Рафаэля вернее эстампа Миллерова. Жуковский постиг чувством душу Рафаэля и посвящает нас в её таинства.