Текст книги "Палаццо Дарио"

5

Первый рабочий день Ванды в Восточном музее. О том, как Ванда познакомилась с человеком в шапочке, и о том, что значат для Венеции пятьдесят баварцев

Как и в каждое утро со дня ее приезда в Венецию, в этот день Ванда проснулась со смешанными чувствами. Ее удивило, что палаццо стоит на том же месте, что и вчера. Венеция дрейфует, и, находясь в ней, невозможно быть уверенным, что не проснешься на другом берегу Адриатики или где-нибудь посередине Атлантического океана! Ванда плохо спала, голуби, свившие гнездо на стропилах под крышей, всю ночь хлопали крыльями над ее головой. Полусонная, она пошла выпила стакан воды и попыталась унять кашель.

Мария сидела на кухне и курила, склонившись над своим любимым чтивом – «Загадки на неделю». Разгадыванием кроссвордов и вписыванием в клеточки угаданных слов она занималась только тогда, когда была в плохом настроении. В обычное время она с наслаждением читала этот сборник загадок и вопросов викторин. Там были загадки-перевертыши, загадки с ключами-подсказками, загадки, в которых из отдельных слогов нужно было составить пословицу или поговорку, загадки с числами, математические и ботанические загадки. Она изучала каждую страницу так напряженно внимательно, будто это было послание, доступное только посвященным. Время от времени она посмеивалась, цокала языком, когда читала что-то особенно захватывающее, или делала губами «пф-пф», если не соглашалась с формулировкой вопроса.

По утрам Ванда жаждала новостей, с Марией же всякое общение было утомительным. И не только по утрам. На кухне всегда было слышно, как она курит. Ванде еще не приходилось встречать другого человека, который курил бы так же шумно, как Мария. Она выдыхала дым с таким грудным хрипом, будто бежала марафон.

– Мария, ты ведь знаешь историю Палаццо Дарио, – заискивающе сказала Ванда в надежде узнать хоть что-то, что подтвердило бы или опровергло рассказ ее попутчика. Мария ничего не ответила.

– Что там было на самом деле с этим проклятием? – добавила Ванда.

– Предшественники Радомира умирали здесь своей смертью или нет? – не отставала Ванда.

Мария затянулась сигаретой.

– Корабль, утонувший в 1912 году. Семь букв.

– «Титаник», – сказала Ванда.

– Не вареное, не печеное, не жареное. Пять букв.

– Сырье, – ответила Ванда.

– Сырье? – переспросила Мария.

– Да, сырье, – нетерпеливо проговорила Ванда. – Так что тут происходит с владельцами Палаццо Дарио?

– Опасная хищная рыба. Пять букв. Пятая буква «а».

– Акула? – ответила Ванда.

– Акула? – задумчиво переспросила Мария и сердито затянулась сигаретой. – Всего-то! Я всегда говорила, кроссворды придумали не для того, чтобы их по-настоящему решать.

Ванда встала. К черту проклятие. И махнула на это рукой.

Чуть позже она уже шла через Кампиелло Барбаро, направляясь к Академии, и еще через несколько минут села в переполненный вапаретто, который следовал на другой берег к Сан Стае. Она чувствовала себя, словно это был ее первый день в новой школе. Ее сжигало любопытство по поводу того, что принесет ей новая работа. Тот, кто хотел посетить Восточный музей, должен был зарегистрироваться у привратника Ка Пезаро.

– Chiuso per restauro3030
  закрыто на ремонт (ит.).


[Закрыть], – сказал он, прежде чем Ванда успела что-либо вымолвить.

– У меня назначена встреча с доктором Морозини.

– Ах вот что, – кивнул привратник и смиренно вздохнул, взяв лежащее рядом переговорное устройство.

– О-хой! Просыпайся, Марио, к тебе гости.

Его «о-хой» прозвучало будто он был гондольером, оповещавшим своим криком приближение к перекрестку.

«Должно быть, в этом музее не так уж много посетителей», – подумала Ванда. Ожидая, когда ее примут, она прохаживалась по залу, чтобы согреть ноги. Наконец за колоннами что-то зашуршало, и в коридор вышла женщина, укутанная, как в кокон, в шерсть неоново-желтого цвета. Свои обязанности она выполняла с явным неудовольствием: нехотя подошла к лифту, со вздохом нажала кнопку вызова и, пока он спускался, рассматривала носы своих туфель. Кивком головы она пригласила Ванду войти в кабину и нажала кнопку четвертого этажа. Молча, уставившись в потолок, они поднялись наверх.

В окошке кассы сидел человечек в пуховике. На его голове была шерстяная шапочка, а нос на его лице казался вообще посторонним, будто он подобрал его по дороге на работу и надел, чтобы примерить, – греческий профиль на лице дворника. Руки он прятал в перчатки со срезанными кончиками пальцев. Из приемника, который был не больше пачки сигарет, слышалась трансляция футбольного матча.

– Добрый день! – сказала Ванда.

Человечек отреагировал, правда, не торопясь. Он медленно сложил «Gazzetta dello Sport» и оборвал кончик нитки с пальца своей перчатки. Затем подтянулся к овальному окошку в большом пластиковом окне, через которое он общался с посетителями.

– Что нужно? – величественно спросил он.

– Извините, у меня назначена встреча с доктором Морозини. Меня зовут Ванда Виарелли.

– О, – человечек приглушил радио, – синьорина, еще раз ваше имя? Момент, я отмечу вас. Подождите, пожалуйста.

Он закрыл окно и зашагал прочь. Здесь наверху было так холодно, что от дыхания шел пар. Через несколько минут человечек вернулся с озабоченным видом.

– Мне жаль, но доктор Морозини уехал на переговоры с руководством.

Ванда сглотнула.

– И долго его не будет?

– Синьорина! – В голосе человечка звучал упрек. – Синьорина, я не знаю планов господина доктора. Если вы наберетесь терпения, то можете подождать здесь или осмотрите музей, чтобы не терять времени. Возьмете билет?

Пачка билетов была непочатой. Ванда кивнула. Ради твоего великолепного носа, так и быть. Пять тысяч лир за вход. С церемонностью первосвященника человечек оторвал билет от пачки и нежно проштемпелевал его. Затем он снова приник ухом к своему радио. Поднимаясь по ступеням, она слышала, что был забит ничейный гол в матче между сборной Милана и туринским «Ювентусом».

Первый зал. Оружейная палата. Роскошное оружие. Ванда встала спиной к окну, пытаясь проникнуться духом Восточного музея. Ровные, плоские, геометрические пространства и прорезные орнаментальные полы и стены своеобразных террас. Если отвлечься от видов Венеции за окном, можно почувствовать себя в узбекском музее. Двадцать три самурая и нечитабельная картонная табличка. Такое в Неаполе не встретишь. В эти стеклянные стенды никто не заглядывал в течение десятилетий.

Второй зал. Длинные японские мечи, мечи храмовников, боевые клинки. Неудивительно, почему этот музей пустовал. Люди поедут в Венецию смотреть не на рыбные шкуры, кимоно, японскую лаковую живопись, а ради мужчины с вывернутой ступней с картины Джорджоне «Гроза». Те, кого интересует искусство, изучают его по программе в Академии: Тициан, Тинторетто, Карпаччо. И получают достаточную информацию, чтобы уметь рассказать в кругу близких о драпировках в алтаре Лоренцо Венецианского.

Пятый зал. Нецке и резьба по слоновой кости. Здесь Ванда увидела фотографию основателя музея. Под нею было написано: «Его королевское высочество Энрико Карло Луиджи Джорджио Абрамо Паоло Мария ди Борбон, граф Барда». Пенсне, окладистая борода и гладкий, как колено, череп. Он был похож на секретаря парламента. И одет был, как Марко Поло времен fin de siecle3131
  конец столетия (ит.).


[Закрыть]. Японский фотограф убрал пенсне, затушевал его неприличного вида лысину и наложил румяна. Подвыпивший граф в японском кимоно взирал на Ванду сверху вниз. Рядом – карта с маршрутом главного пути благородных закупщиков: Триест, Александрия, Суэцкий канал, Красное море, Индийский океан, Суматра, Ява, Малайзия, Бирма, Вьетнам, Камбоджа, Китай, Япония. Закупка, упаковка, отправка, закупка, упаковка, отправка. Шлемы с крылатыми драконами и львиными головами. Фригийские колпаки3232
  Головной убор якобинцев, символ свободы.


[Закрыть]. Граф с женой – среди торговой суеты. Двадцать восемь месяцев voyage de plaisir3333
  приятное путешествие (фр.).


[Закрыть] и тридцать тысяч сувениров. Их список, составленный в алфавитном порядке: аптечные пузырьки, козьи шкуры, куртки воинов, наконечники для стрел, рыболовные снасти, сахарницы, упряжь для лошади, футляры для книг, обезьяний череп, чашечки для саке и шкатулки.

Ванда ощутила прилив сочувствия. Бедный граф Барди. Если бы он знал, передавая свою коллекцию в дар городу, что она никому не будет нужна, кроме одного музея, в котором не будет посетителей. Законсервированная консервативность – здесь нет живого тепла, здесь не дышат, здесь даже не кашляют. И так холодно, что она уже не чувствовала закоченевших пальцев ног.

Ванда вошла в седьмой зал китайских портретов какемоно3434
  Настенная картина на шелке или бумаге в виде вертикального развернутого свитка.


[Закрыть], когда по резному полу зашуршали мягкие подошвы.

– Синьорина Виарелли! Тысячу раз прошу прощения. Это ужасно, – сказал Морозини. – Я сам ненавижу опаздывать. Но по переулкам не проедешь.

Потеряв дар речи от изумления, Ванда узнала в директоре музея своего попутчика из поезда: те же впалые щеки, тестообразная физиономия, нос баклажаном, в котором сосредоточился весь цвет его лица. То же флегматичное «р», не раскатанное, а нежно раздавленное в гортани, как виноградинка. В пылу монолога он вряд ли узнал ее.

– Подумать только, сейчас всего лишь февраль! Февраль! Время, когда в Венеции не хватает мусорщиков! Ее бы вычистить как следует! Этот карнавал – изобретение дьявола! Кроме того, туристы представления не имеют, что значит разумно бродить по Венеции. Венецианца можно легко узнать по походке. Он идет быстро, но не несется, а перед каждым мостом замедляет шаг. В том, как он переходит мост, есть своя философия: для него мост – не препятствие, а связь. Турист, или точнее сказать, не венецианец никогда не идет по прямой. Он лавирует по проулкам, как парусник, то влево, то вправо, куда ветер подует или куда красивая витрина поманит. Они задерживают движение, за что венецианцы их ненавидят. Стоит им набрести на мост, они видят в нем препятствие – грудь колесом и пошли на приступ. А посередине моста им приходит в голову остановиться, всем сразу – гид, вся группа, желающая фотографироваться, да еще собаки, которые на мостах занимаются своими делами; там для них свой микроклимат, всегда продувает ветер. Людей я понять не могу. Неужели так трудно хоть чуточку вести себя иначе!

– Я тоже так считаю, – сказала Ванда, надеясь тем самым прервать его нескончаемый монолог, чтобы представиться и напомнить об их первой встрече.

Но он уже говорил о проблемах с заместителем. Предыдущий – специалист по древности и искусству, доктор Риккиарди, сицилиец, покинул Венецию, и уже якобы нашелся его преемник.

– Наконец-то кто-то с севера, слава Богу! Может быть, теперь мне удастся спокойно пожить перед пенсией.

Не замолкая ни на минуту, он провел ее в свой кабинет, битком набитый предметами венецианской символики. Здесь были львы Св.Марка из пластика и металла, венецианские флаги и шляпы дожей, а на письменном столе лежала знакомая папка с золотым тиснением.

– Как вы сказали, где вы живете? – переспросил он.

– В Палаццо Дарио, – ответила Ванда, и ей стало любопытно, всплывет ли что-нибудь в его памяти.

О да! И даже сильнее, чем она ожидала от своего будущего патрона. Морозини вспыхнул, его впалые щеки налились краской и он, заикаясь, бросился извиняться.

– Да… о… Боже… Синьорина… нет мне прощения! Простите меня!.. Палаццо Дарио! Да!.. Конечно!.. Мы же виделись с вами в поезде! Как со мною такое могло произойти? Надеюсь, это не оставит у вас неприятного впечатления. Вы ведь понимаете – работа! Эти вечно сменяющие друг друга заместители вконец сведут меня с ума.

Только сейчас он впервые прямо посмотрел на нее, скользнул взглядом по ее фигуре и протянул ей обе руки. Ванда тоже подала ему руку. Он не пожал ее, а, притянув к себе, слегка повернул и хотел было поцеловать. Ванда опередила его и, коротко сжав его ладонь, отдернула руку перед самым его лицом.

Граф Джироламо Морозини был в родстве с пятью еще сохранившимися в Венеции семьями патрициев, рассказали ей коллеги из Института истории искусств. Род с тысячелетней историей. Половина Венеции – родственники. Среди Морозини были дожи и адмиралы, сенаторы и бургомистры. Его предки открывали континенты и совершали кругосветные путешествия в те времена, когда большинство людей считало, что весь мир ограничивается горизонтом. Тициан написал портрет одного из Морозини, который можно было видеть в музее «Метрополитен».

«Только не называй его графом! – предупреждали ее коллеги. – Он этого терпеть не может, потому что это не венецианский аристократический титул. Венецианский патриций чувствует себя униженным, если его называют обычным титулом».

Ванда пыталась разглядеть в лице Морозини следы этой тысячи лет, но увидела только тысячи капилляров и сосудистых звездочек.

– Ну да ладно. Кстати, вы хорошо себя чувствуете в Палаццо Дарио?

Такое внимание почему-то возмутило Ванду, и она попыталась погасить эту волну, ответив вопросом на вопрос:

– Вы хотите сказать, что он заколдован?

Лицо Морозини стало серьезным.

– После того, что там произошло… Но я могу вас успокоить: Палаццо Дарио – не единственный, вы должны знать. Палаццо Моро-Лин тоже не приносил своим владельцам счастья. Целые поколения семьи, которая там живет, – безумцы.

– Безумцы в каком смысле? – спросила Ванда.

– Безумцы в смысле безумцы. – Морозини сел за свой стол. – А с вашим дядей все в порядке?

– Да, мне он показался совершенно нормальным.

– И вы хорошо спите в Палаццо Дарио? Глубоко, без кошмаров, не задыхаетесь?

– А я должна еще и задыхаться? – спросила Ванда.

– Милая доктор, вы не первая, – сухо ответил он. Из окон кабинета открывался изумительный вид на всемирно известный Большой канал. Но Морозини работал, сидя спиной к окну, специально демонстрируя свою углубленность в работу. На столе, рядом с кожаной папкой, копилась стопка исписанной бумаги, на которую Ванда обратила внимание, входя в комнату, рядом стоял ящик с вином, на стене висел флаг Serenissima3535
  Serenissima – тишайшая, безмятежная (ит.); нарицательное имя Венеции.


[Закрыть].

Джироламо Морозини заметил вопросительный взгляд Ванды.

– Да, это наше вино, мерло, у нас есть небольшое угодье в Венето. Наше мерло великолепно. Со вкусом вишни. Хотите бокал?

Ванда не стала отказываться. Окрыленный Морозини восторженно подал ей изящный стакан.

– Вы всегда пишете от руки? – спросила она, глядя на стопку бумаги и папку в углу.

– Да, – сказал Морозини, и так же, как тогда в поезде при разговоре о голливудской перспективе писать сценарии, Ванде показалось, что его нос побледнел. – До компьютера у нас еще руки не дошли, да и секретарша здесь слишком чувствительна, чтобы нагружать ее такой работой.

Он положил руки на стол перед собой, как отличник, защищая и охраняя свою папку, чтобы Ванде не вздумалось списать.

Морозини сменил тему.

– Вам нравится карнавал? – спокойно спросил он.

– Нет, – ответила она. – Я не выношу массовые мероприятия.

– Кажется, у вас сложилось верное ощущение Венеции, – похвалил Морозини и начал новый монолог.

– Необходим порядок! Что это такое, когда «Gazzettino»3636
  венецианская газета.


[Закрыть] пишет, что в прошлые выходные сто пятьдесят тысяч туристов приехали в Венецию? Цифры ничего не значат. Это были японцы или баварцы? Один баварец весит ровно столько, сколько два японца. Два баварца, идущие рядом, могут загородить любой переулок, тогда как между японцами еще можно проскользнуть. Совершенно разные вещи, стоят на мосту и фотографируются пятьдесят японцев или пятьдесят баварцев. Пятьдесят баварцев создают проблему сопротивления материалов. После землетрясения 1976 года была угроза, что все мосты рухнут. Мы все отреставрировали. Но туристы вбили себе в голову, что на мостах они должны останавливаться целыми ватагами, а если прикинуть их общий вес… в общем, если когда-нибудь мосты обрушатся, туристы получат свое.

– Точно, – сказала Ванда.

Зазвонил телефон.

– Нет, синьора, урожай 1994-го хранится дольше, чем 1996-го. Совершенно разные вещи. 1996-й был плохим годом, синьора, говорю вам откровенно… На чем мы остановились?

– На туристах, разрушающих мосты.

– Ах да. И потом туристы в музее. Тут их следовало бы организовать получше. Когда пятьдесят канадцев, каждый под два метра, стоят в Академии перед «Концертом» Пьетро Лонги, другим ничего не видно. Ведь следовало бы сделать так, чтобы те, кто пониже, японцы, например, стояли впереди, потом итальянцы и за ними уже канадцы. Необходим разумный порядок! Пропорциональный подход к туристам по росту и весу!

Морозини говорил, а его взгляд скользил по ногам Ванды. Она краем глаза взглянула в окно. Небо было голубым, по нему тянулись облака. Лодки-мусоросборники и лодки, груженные овощами, проплывали по всемирно известному Большому каналу. Лодка для грузовых перевозок, загруженная кухонным гарнитуром и кожаным диваном, обслуживала чей-то переезд. Ванда попыталась сравнить отношение к своему городу неаполитанцев и венецианцев. Думают ли неаполитанцы о Неаполе столько, сколько венецианцы о своем городе? Нет. Они жалуются на пробки на дорогах, на scippi – срывание сумок в испанском квартале, бесполезную борьбу с мафией, но ни у кого из них нет этого венецианского ощущения, будто он сидит у постели старой дамы, которая уже не может говорить, и пытается поставить диагноз или дать совет, хотя об этом его никто не просит: «Ей бы следовало подняться… нет, лучше постельный режим… ей лучше есть побольше риса… да нет, не имеет смысла… лучше вообще ничего не есть… почему? Ой, смотрите, она пошевелила мизинцем!»

– Мне часто кажется, что здесь я все понимаю лучше других, а потому готов пилить всякого, чтобы научить его правильно жить в Венеции. Это свойство всех зануд, а так как их всех ожидает плохой конец, меня тоже когда-нибудь раздавят, как всезнайку-сверчка в «Пиноккио». Но поговорим о вас, синьорина. Вам нравится жить у вашего дяди?

– Да, – ответила Ванда и улыбнулась, бойко сменив тему.

– Я много читала о Восточном музее, – сказала она, наконец перейдя к цели своего визита. – Очень непросто выдержать конкуренцию с Академией, Палаццо Грасси и Дворцом дожей.

Ей хотелось произвести на Морозини достойное впечатление: живая, заинтересованная, профессиональная – идеальная сотрудница.

– Вы из Неаполя, но ваша мать – немка. Об этом мне сказал директор вашего института, – сказал Морозини, не обратив никакого внимания на ее слова. – Немного немецкой щепетильности и порядка могут музею пригодиться. Но не перестарайтесь!

– Я попробую, – сказала Ванда и разозлилась, потому что ненавидела это клише о немецкой щепетильности и порядке и потому что его слова прозвучали для нее так, будто ее мать-немка должна извиняться, что ее дочь наполовину неаполитанка, а южанка в Ванде услышала, как он про себя обозвал ее terrona – земляным червяком.

– О, у венецианцев и неаполитанцев много общего, – поспешил исправиться Морозини, словно прочел ее мысли. – Их отличает только одно. Неаполитанец любит свой город со всеми его разрушениями, потерями, хаосом, любит даже горы его мусора и не переживает об этом. Венецианец, наоборот, переживает почти трагически. Не знаю, с чем это связано; за всю свою историю венецианцы никогда не жаловались, а теперь они ворчат на каждом шагу. Только и слышишь, что стоны да вопли.

Он уютно сложил руки на животе и вытянул ноги.

– Нравится вам Венеция? Вы, вероятно, здесь не впервые.

Она следила за тем, как он взял со стола старую перьевую ручку и медленно заправил ее чернилами. Испачкавшись, он чуть слышно выругался и, достав носовой платок, тщетно пытался стереть с пальцев чернила.

– Я мечтала получить эту работу, – ответила Ванда нарочно с детской непосредственностью в голосе, потому что знала, чего от нее ожидают. – Какие проекты вы планируете в ближайшее время?

Морозини испуганно посмотрел на нее.

– Проекты? – Лизнув палец, он пытался справиться с чернильным пятном. – Нашего бюджета хватает только на то, чтобы как-то поддержать status quo, госпожа доктор.

Он замолчал почти обиженно. Ванда смущенно откашлялась.

– Понимаю.

Теперь Морозини переключился на тяжелую, с золотым тиснением папку, на которой демонстративно красовался пухлый венецианский лев. Он взял из нее несколько густо исписанных страниц, сложил их вместе, положил снова в папку и быстро защелкнул ее, словно боясь, что какая-нибудь буква захочет сбежать из его рукописи.

– Теперь извините меня, уважаемая доктор. Мы увидимся чуть позже, за обедом. А до этого мне предстоит разобраться с одним делом. Вы же знаете – новый заместитель.

Выйдя из кабинета и закрыв за собой дверь, Ванда остановилась, явно озадаченная этим странным разговором. Она слышала скрип, будто перо царапало по шершавой, очень шершавой бумаге, такой, какая лежала рядом с ужасной рыжей кожаной папкой с тисненым золотым гербом Венеции. И что только мог писать этот человек? Однако Ванде стало ясно, что Джироламо Морозини чувствовал себя призванным к чему-то более высокому, чем управление музеем, в который вряд ли кто-нибудь когда-нибудь заходил.