Текст книги "Дом доктора Ди"

«Довольно!» Я отложил книгу, вышел в коридор и, желая облегчиться, кликнул прислугу с ночным горшком. Удалясь в маленькую комнатушку рядом с прихожей и напустив полный сосуд, я хотел было опорожнить его в окно (ибо как раз начался дождь), но тут запах моей мочи ударил мне в ноздри; я заметил в нем примесь сильного аромата, подобного аромату свежей корицы, и это сразу напомнило мне о выпитом после вчерашнего зрелища вине. Но теперь, когда оно растворилось и вновь сгустилось внутри меня, в нем стало больше силы; из него уже была удолена летучая субстанция, а после изгнания всей влаги оно обратилось бы в камень. А если изготовить из него сухой порошок, минеральное вещество, то не окажется ли возможным удобрять им почву – ведь говорят же люди, что человеческая моча идет ей на пользу, – и, будучи как следует очищен, не увеличит ли он урожаи тысячекратно? Здесь имелось нечто, достойное более пристального изучения, и я забрал горшок с собой в лабораторию, где намеревался провести дальнейшие опыты по возгонке и фиксации [42]42
  Фиксация – переход из жидкого в твердое состояние.


[Закрыть].

В алхимии я не какой-нибудь жалкий неофит, которому едва хватает денег на буковый уголь для своего горна; за эти годы я раздобыл или купил все необходимые принадлежности и вещества, и теперь мне ни к чему раскапывать мусорные кучи в поисках грязных образцов. Но я также не имею ничего общего и с хтонической магией прошлого, что некогда таилась по лесам и пещерам: то была пора ведьм и колдуний, гномов и сатиров, эльфийских подкидышей и чародеев, коим прислуживали инкубы, обитатели могил, адские колесницы, Бесхребетник и прочая нечисть, порождаемая ночным мраком. Какая слепота и невежество царили в старые времена, когда каждое бранное слово почиталось нами за обладающее дьявольской силой, а каждая бабья сказка за истину, когда мы верили, что прикосновенье ясеневой ветви вызывает у гадюки головокружение и что если легонько дотронуться до летучей мыши листиком вяза, она потеряет память! Однако все это пустяки, о коих я не сожалею. Воистину, в них можно даже заметить некий смысл, если, как говорится, взглянуть на них при свете – при том ярком свете, что является дорогою жизни и носителем эманации солнца и звезд.

Да, я не замшелый алхимик, но и не новоиспеченный астроном вроде тех, что, стремясь объяснить небесные явления, выдумывают разные эксцентрики и эпициклы, хотя прекрасно знают, что подобным глупостям нет места во вселенной. Эти горе-ученые обожают новые пути, но последние отнюдь не всегда бывают кратчайшими: иные мудрецы лезут через изгородь, не замечая рядом открытой калитки, а иные следуют проторенной тропою вместо того, чтобы пойти прямиком через поле. Они точно голодные волки, воющие на недосягаемую луну, тогда как и эта луна, и звезды, и вся небесная твердь находятся внутри них самих – только они этого не постигают.

Будем ли мы слепо взирать на небеса, уподобляясь волку, или быку, или ослу? Нет, не в том наше предназначение. Но дабы получить хотъ малое понятие о глубочайших истинах, увидеть хоть проблеск божественной лучезарности, необходимо объединить астрономию с астрологией, а также с алхимией, известной под именем astronomia inferior [43]43
  Низшая астрономия (лат.).


[Закрыть]; тогда, следуя Пифагору, мы восстановим целое, или Единое, давшее начало сей триаде. Столь безмерна жажда знаний и столь безграничны возможности пытливого человеческого ума (в последнем убедился я сам), что нам дано постигать вечное, а не преходящее. Конечно, те, кто не понимает этих исканий, не могут оценить важности их результатов, но придет время, когда все истинные поклонники мудрости прислушаются к сим теориям и станут черпать из их бездонного кладезя.

Вот она, вечная взаимосвязь. В астрономии мы наблюдаем за семью планетами в их извечном порядке – Юпитером, Сатурном, Марсом, Солнцем, Венерой, Меркурием и Луною, тогда как в наших опытах проходим сквозь семь алхимических врат – прокаливание, фиксацию, растворение, дистилляцию, возгонку, разделение и проекцию [44]44
  Проекция – посыпание порошком (философского камня) расплавленного металла в тигле с целью вызвать его трансмутацию.


[Закрыть]. Затем в астрологии мы объединяем то и другое, изучая тайные влияния планет и звезд и в то же время ослабляя узы каждой стихии в сем материальном мире. Звезды живут и посредством spiritus mundi влияют на нас; между всеми живыми существами возникает взаимная склонность или отталкивание, и проникнуть в эти отношения значит получить власть над всем миром. В нашем низшем мире не происходит ничего, что не направлялось бы высшими силами; все движенья и перемены в подлунной сфере вершатся с помощью вечносущего неба, символами и посланцами коего являются планеты и звезды. Итак, когда Луна стоит между двадцать восьмым градусом Тельца и одиннадцатым Близнецов, наступает пора искать сокрытые семена жизни. Мне уже случалось указывать, что когда Сатурн с Луною разделены шестью десятками градусов Зодиака, семена эти должно собирать и закапывать глубоко в теплую почву. Следует найти естественные лучи возжженных звезд, действующие равно в обеих сферах, на предметы видимые и невидимые, во всякий час и на всяком определенном уровне. Таким образом сии лучи могут быть выделены и использованы для того, чтобы, словно утренняя роса, пробудить и вспоить новую жизнь.

То, что вверху, отыщешь и внизу; то, что внизу, есть также и вверху. И тут, пав на колени, мы постигаем еще один великий секрет: солнце, злато и душа человека подобны друг другу. Если я овладею светом и страстями, бушующими в душе, я смогу начать поиски или извлечение из обычных веществ материальной субстанции золота. Следовательно, если я хочу сотворить этот металл, я должен очиститься сам и сделаться (фигурально говоря) проводником света, обитающего во всех вещах. Однако если я могу извлечь из простых отбросов наиболее драгоценную и божественную субстанцию, то у меня есть полное право возгласить, что внутри сего бренного мира и нас самих кроется нечто вечное, неизменное и нетленное.

Доказывая эту истину, я поставил столько редких и замечательных опытов, что теперь и не счесть. Я проникал в глубь таких поразительных хитросплетений, видел такие диковины, что описать порожденья паров и фимиамов, тайное равновесие серы и ртути, доведенъе до совершенства хризолита и берилла было бы задачей, достойной самого великого Гермеса Трисмегиста. Я скажу только одно. Покуда нами правит бренный разум, наша способность к постижению столь низка и взор столь замутнен, что является нужда отринуть наши внешние свойства и устремить взор внутрь себя; сделав так, вы увидите, что созданы из света. Истинный человек есть человек астральный, скрывающий в себе не звездного демона (как утверждают некоторые толкователи), но саму божественную сущность. И потому, если вы в ходе своих исканий не сможете сделаться равным Богу, вы не познаете Бога – ведь подобное познается лишь подобным. Человек некогда был Богом и станет Им снова. И я повторяю опять: после смерти подверженная тлену материя становится невидимой, и точно так же, как последние отбросы в ходе химической женитьбы могут обратиться в золото, мы, люди, вернемся к свету. И тут нас осеняет дыханием величайшей тайны мира; ибо нельзя ли восприять этот свет и слиться с божеством еще до наступления смерти? Тогда я взлетел бы, поднялся, взмыл и воспарил на такую высоту, где мог бы узреть в сосуде Творения форму форм, изначальное число всех счислимых вещей. И сие наделило бы меня способностью видеть великие грядущие события задолго до их свершенья или проникать в глубины древности так, как если бы моя бренная оболочка существовала от века и до века. Но мне было бы дано и еще гораздо большее: используя этот свет, я мог бы породить жизнь в собственных ладонях. Рядом со мною лежит готовый стеклянный резервуар в ожидании моего человечка, но об этом ничего более нельзя говорить и писать. О, что за чудный соблазн, что за невероятное счастье – заниматься наукой, чей предмет столь древен, столь чист, столь прекрасен, столь превосходит все сущее в неисчерпаемом многообразии его частей, свойств, характеров и отношений, столь глубоко родствен порядку и абсолютному числу!

Но полно. Я не стану вдаваться в скучные рассуждения или цветистую риторику, каковые вполне бесполезны, хотя и почитаются простолюдинами за признак утонченности ума. Чистейший смарагд сияет ярче всего, когда он не смазан маслом. Свет за окнам померк, и мгновенье назад раздался удар грома, сопутствуемый блеском молнии. Я беру листы, которые подарил мне тот нищий в саду, но могу разобрать лишь, что они испещрены какими-то непонятными строками на английском. Там есть мелко начертанные слова «дом» и «отец», но больше я ничего не могу различить в сгущающейся тьме. Поэтому я зажигаю свечу и гляжу на огонь. Сумрак расходится по мере того, как тает воск: вещество не погибает, но преобразуется в пламя. Вот он, последний урок. Посредством сего огня материальная форма свечи обретает духовное бытие. Она становится светом и сиянием в этой бедной захламленной келье, моем кабинете.

3

Я очень плохо помню свое детство. Иногда мне с трудом верится, что оно вообще у меня было. Даже на смертном одре я едва ли вспомню что-нибудь более отчетливо; скорее всего, у меня будет такое ощущение, словно я появился на свет и сгинул в пределах одной ночи. Хотя зачастую, смежив глаза, я вижу перед собой какие-то улицы и здания, где, наверное, побывал младенцем. Случается, что я узнаю в лицо людей, которые говорят со мной во сне. Да-да, что-то я все-таки помню. Например, лиловый цвет. Пыль в воздухе, когда луч солнца проник сквозь стекло.

– По-моему, – произнес я, – там было окно. – Раньше я никогда не рассказывал о себе ничего подобного; видимо, меня побудила или подтолкнула к этому тишина старого дома, и я слушал, как мой голос уходит во тьму и теряется в ней.

– Любопытно, почему ты помнишь так мало. – Мы с Дэниэлом Муром сидели в большой комнате на первом этаже через несколько дней после того, как я видел его на Шарлот-стрит; стоял чудесный летний вечер, и белые стены словно дрожали на свету.

– Похоже, я был очень глупым ребенком.

– Нет. Здесь что-то посерьезнее. Ты совсем не интересуешься собой. И своей жизнью. Точно пытаешься не замечать ее.

– Ну, ты тоже никогда ни о чем таком не говоришь.

– Я – другое дело. Я-то как раз очень даже собой интересуюсь. – Он поглядел в сторону. – Это у меня чуть ли не навязчивая идея, оттого я и помалкиваю.

Слушая Дэниэла, я думал о той ночи, когда увидел его одетым в женское платье. Во время нашей беседы я не мог думать почти ни о чем другом: точно кто-то сидел с ним рядом и ждал подходящей минуты, чтобы вмешаться в разговор. Существует предположение, что первый человек был двуполым; значит ли это, что, глядя на Дэниэла, я гляжу на некий сколок изначального состояния мира?

– Пойду налью тебе выпить, – вот и все, что я сказал. Затем отправился на кухню и со смутным удовлетворением посмотрел на стопку сверкающих тарелок, блестящие ножи и аккуратно заставленные снедью полки. Честно говоря, я не помнил, чтобы так заботливо все раскладывал или так старательно начищал посуду. Но где же вино и виски? Бутылки были куда-то убраны, и я обнаружил их, только догадавшись заглянуть в шкафчик под раковиной. Прежде такой рассеянности за мной не водилось, и я как следует ущипнул себя перед возвращением к Дэниэлу.

– Мне бы твою увлеченность, – заметил я, наливая ему его любимое виски.

– Но она у тебя есть. Только ты увлечен прошлым в более общем смысле. Ты обожаешь свою работу.

– Сейчас ты скажешь, что я бегу от самого себя. Или избегаю настоящего. – Он ничего не ответил и принялся рассматривать свои тщательно подрезанные ногти. – И, пожалуй, будешь прав, Терпеть не могу глядеть на себя. Или внутрь себя. Ей-Богу, не верю, будто там есть что-нибудь, кроме пустоты, откуда время от времени выскакивает по нескольку слов. Наверное, поэтому я и других не могу увидеть как следует. Оттого что никогда толком не видел себя.

– Мне кажется, тут кое-что поинтереснее. – Он встал и, подойдя к стене, провел пальцем по тонкой трещинке. – Я думаю, что ты, сам того не понимая, как бы создаешь себя заново. Точно пытаешься построить новую семью. Обрести новое наследие. Потому ты и забываешь свое собственное прошлое.

Я отвечал более раздраженно, чем хотел.

– Ну, а ты? Что ты сам-то помнишь?

– О, я помню все. Помню, как сидел в колясочке. Как начал ходить. Как прятался под обеденным столом. – Он заметил, что я удивлен. – В этом нет ничего особенного. – Он помедлил, и я снова ощутил присутствие той женщины, в которую он превращался, надевая красное платье и светлый парик. – По-моему, с тех пор все стало немножко не так.

– Значит, ты тоскуешь по детству?

– А кто не тоскует? Кроме тебя? – Его стакан пустел чересчур быстро. – Помнишь тот мост через Темзу, что тебе привиделся?

– Конечно.

– У меня есть одна мысль на этот счет. Ты, наверное, вряд ли захочешь, чтобы я ею с тобой поделился? – Его обычная скептическая, даже надменная интонация на мгновенье исчезла.

– Что-нибудь связанное с твоими моравскими братьями или как их там?

Он притворился, будто не слышит.

– По-моему, время можно представить себе в виде такой же осязаемой субстанции, как огонь или вода. Оно может менять форму. Перемещаться в пространстве. Понимаешь, о чем я?

– Не совсем.

– Это и был твой мост. Кусок остановившегося времени. – Он снова налил себе виски. – Ты когда-нибудь думал о том, почему окрестности твоего дома выглядят так необычно?

– Значит, ты тоже это заметил?

– Мне кажется, что все время стеклось сюда, в этот дом, а снаружи ничего не осталось. Ты у себя все время собрал. – Я был до того изумлен, что не нашелся с ответом. – А вот тебе еще один вариант. Существуют измерения, в которых время может двигаться в обратную сторону.

– То есть кончаешь дело, не успев начать?

– Разве нет песенки с таким названием?

– Не помню. – Мы выжидающе посмотрели друг на друга, и я понял, что молчать больше нельзя. – Я видел тебя недавно ночью, Дэниэл.

– О чем ты?

– Я видел тебя на Шарлот-стрит.

На секунду он очень крепко вцепился в край стула.

– Могу дать вполне разумное теоретическое объяснение, – сказал он. – Была такая группа радикалов, которые переодевались в знак протеста против всеобщего Морального Разложения. Это весьма древняя традиция. – Я удивленно поглядел на него, затем рассмеялся. – Приятно, что ты видишь в этом и смешную сторону, – произнес он. Однако не мог заставить себя посмотреть мне в глаза и потому уперся взглядом в свой стакан. – Разобраться в собственной личности – ужасно непростая задача, Мэтью, и мне она не по силам. Я уже говорил тебе, что очень интересуюсь самим собой, но вот ключа к этой загадке так до сих пор и не нашел. По крайней мере, тут мы с тобой похожи. В старые времена никто не ломал голову над такими вещами – возможно, потому, что тогда люди жили в упорядоченной вселенной…

– Ну нет, об этом думали всегда.

– …но мы просто-напросто в тупике. Разве не славно было бы вернуться к какой-нибудь из прежних теорий? Насчет души и тела? Или четырех основных соков в организме [45]45
  Кровь, флегма, желчь и черная желчь (меланхолия).


[Закрыть]?

– Они ведь никогда не подтверждались опытом.

– Ошибаешься. Всякая теория хороша для своего периода. Неужто ты думаешь, что средневековые врачи не излечивали своих пациентов с помощью белой селитры, вытягивающей черную желчь? Когда-то эти средства работали, хотя теперь мы так же не способны пользоваться ими, как те эскулапы нашими. Тебе следовало бы это помнить. Естественно, что сейчас находятся люди, считающие, будто они могут заработать снова. – Он уже почти не обращал на меня внимания и, казалось, разглядывал что-то в углу комнаты. – Наверное, поэтому многие так интересуются магией. Магией секса.

– Что?

На миг он словно бы смутился, и на его лице промелькнуло почти вороватое выражение.

– Да нет, ничего. Просто я думал, что именно привлекает меня в том… ну, в том самом. Я никогда толком этого не понимал. Иногда мне чудится, что я раскапываю в себе какой-то сгинувший город. Понимаешь, о чем я говорю? – Он встал со стула и принялся ходить вокруг меня. – Почему все так таинственно, так умело спрятано? Как то заделанное окно наверху. – Он остановился. – Здесь ведь наверняка есть заделанное окно, или я не прав? – Он снова начал расхаживать по комнате, еще более возбужденный, чем прежде. – Мы считаем, будто внутри нас кроется какая-то таинственная золотая сердцевина. Что не подвержена ни ржавенью, ни тленью. Помнишь, откуда это? А ну как мы найдем ее – не окажется ли она обманкой, пиритом? – Он подошел к одной из старых стен и провел своей изящной рукой по ее рябоватой каменной поверхности. – Когда я переодеваюсь, я, должно быть, выгляжу дураком. И все-таки это часть меня. Я испытываю от этого странное удовольствие. Как от секса, только без него самого. Совершенно ничего не понимаю.

Мне надоело слушать его откровения, и я решил переменить тему.

– Это правда, что ты сказал о радикалах?

Он повернулся ко мне лицом.

– Конечно, Лондон – родина чудаков. В восемнадцатом веке группа гомосексуалистов развела в Тайберне костры и спалила виселицы. Потому-то публичные казни и перенесли в Ньюгейт. – Он улыбнулся и снова сел на стул. – Боюсь, я гораздо более робок.

Я понимал, что он и сейчас не договаривает всего до конца, но мне по-прежнему не хотелось проникать в суть его навязчивых идей; это было бы чересчур болезненной операцией, ненужной крайностью. Он почувствовал мое беспокойство и взмахнул рукой, точно подводя черту.

– А теперь, – сказал он, – мы должны, как в настоящей истории с привидениями, обследовать чердак старого дома.

– Но здесь нет чердака.

– Хм. А как насчет подвала?

– Там мы уже были.

– Верно. А чулан под лестницей?

– Отсутствует.

– По-моему, там найдется хотя бы шкафчик.

Мы отправились в прихожую; как он и предполагал, под лестницей, за панельной перегородкой, обнаружился небольшой чуланчик. Сначала я не заметил маленького шпингалета сбоку, но Дэниэл опустился на колени и тут же открыл его. У меня создалось впечатление, что ему и не надо было искать защелку.

– Как ты догадался, что тут есть чулан? – спросил я.

– Под лестницами всегда бывают каморки. Ты что, не читал леди Синтию Асквит? – Но в этот миг я понял, что он прекрасно знает мой дом. – Ага, – теперь он заговорил быстрее. – Трубы. Интересно, вода поступает к тебе прямо из подземного Флита? Это объяснило бы твое поведение.

– Какое еще поведение?

– Эй, а это что такое? – Слегка напрягшись, он выволок наружу деревянный ящик, прикрытый куском черной материи. Пока он стягивал ее, я отвернулся. – Игрушки, – сказал он. – Детские цацки. – На мгновение я закрыл глаза. Когда я повернулся снова, он вынимал оттуда картонную рыбку с жестяным крючком; рядом лежали кукла из тех, что надеваются на руку, и волчок. Я поднял маленькую книжку – ее страницы были сделаны из какой-то блестящей ткани.

– Это я помню, – сказал я, глядя на букву «Д», по которой карабкался ребенок.

– Что?

– Теперь я вспоминаю кое-что из своего детства. Это мои игрушки. Но откуда они взялись в этом доме?

Вдруг раздался громкий стук в парадную дверь; он был таким неожиданным, что мы на миг вцепились друг в друга. «Мэтью! Мэтью Палмер! Где там мое дитятко?» – это кричала в почтовый ящик моя мать, и в смятении я запихнул игрушки обратно в чулан и закрыл его: мне не хотелось, чтобы она увидела их у меня в руках. Дэниэл встал – он показался мне необъяснимо смущенным, – а я поспешил к двери; мать подставила мне щеку для поцелуя, и я уловил исходящий от ее кожи запах «Шанели». Этими же духами она пользовалась в годы моего детства.

– Миленок там машину ставит, – сказала она. – Может, и вовсе сюда не доберется. – Я представил ей Дэниэла, и она взглянула на него со странной смесью любопытства и отвращения. – Кажется, мы с вами встречались?

– По-моему, нет.

– Что-то в вас есть знакомое. – Она была словно озадачена. – Еще минутку, и вспомню.

Внезапно в холле возник Джеффри, и Дэниэл воспользовался секундной заминкой, чтобы улизнуть. Он опять показался мне каким-то пристыженным, а мать проводила его мрачным взором. В этот момент я заметил, как она постарела: она явно сбавила в весе, а ее правая рука легонько дрожала.

– Ну вот, – сказала она. – Покажи-ка нам с миленком свой дом.

Я подошел к двери и проследил, как Дэниэл отворяет калитку и, не оборачиваясь, торопливо уходит по Клоук-лейн. Мне вдруг захотелось поглядеть на дом сбоку; обогнув угол, я увидел на верхнем этаже заложенное кирпичом окно. Он знал о нем, точно так же как знал о чулане под лестницей. Теперь мне стало ясно, что он хорошо здесь ориентировался и, должно быть, нарочно привел меня туда, где хранились мои детские игрушки. Но разве такое возможно? Откуда ему все знать?

– А твой отец был темной лошадкой, – сказала мать, когда я вернулся в холл. – Это ж надо, припрятать целый дом для себя одного. – Она направилась в большую комнату так беззаботно, точно была здесь хозяйкой. – Пошаливал тут, наверное.

– По-моему, этот дом не слишком подходит для таких вещей.

– Много ты знаешь. – И опять я увидел, насколько глубока ее враждебность к отцу и даже ко мне; можно было подумать, будто когда-то она подверглась насилию с нашей стороны или нас разделяла кровная месть. – Ладно, ладно. Куда миленок-то задевался? – Я поглядел назад, но Джеффри уже исчез. В этом доме ничто не оставалось на месте.

– Я тут побродил малость, – сообщил он. Оказывается, он успел подняться без нас по лестнице, и меня внутренне покоробило его чересчур вольное поведение в доме моего отца. – А вы можете получить за него хорошие деньги.

– Я не хочу продавать его. Буду здесь жить.

Я порадовался, что голос мой прозвучал так ровно, и с удовольствием увидел на лице матери страх.

– Но ты же не станешь продавать дом в Илинге? – немедля спросила она. Чтобы помучить ее, я сделал недолгую паузу.

– Нет, конечно. Он ваш.

– Ты славный мальчик. – Мать явно вздохнула свободней и достала из сумочки зеркальце; поглядевшись в него, она смахнула с лица немного пудры. Я видел, как та осела на старые каменные плиты у нас под ногами. – Нельзя не признать, что ты лучше своего отца. – Я хотел спросить ее об игрушках, которые только что нашел, но у меня язык не поворачивался заговорить с ней о своем детстве. – Ну так как, ты покажешь мне дом?

Все шло хорошо, пока мы не поднялись на самый верхний этаж.

– Сколько тут пыли, – сказала она. – Весьма типично для твоего отца. – Она помахала рукой, точно отгоняя от себя муху или осу; но я ничего не заметил. Мы спустились этажом ниже, и я, к своему удивлению, обнаружил, что в моей спальне нет ни пылинки; словно кто-то позаботился о том, чтобы подготовить комнату к моему приходу. За неимением лучшего занятия Джеффри решил выступить в своей профессиональной роли инспектора и теперь увлеченно выстукивал стены и изучал потолок. Похоже, мать одобряла его действия: это выглядело так, будто дом, а следовательно, и мой отец, стали объектами некоего критического разбирательства, которое до сей поры все откладывалось.

– Что это было? – спросила она.

– Ты о чем?

– По-моему, там что-то мелькнуло. – Она указала на совершенно пустой участок стены под окном спальни.

– Муха, наверное, – сказал я. – Летняя муха.

Но затем, когда мы спустились по лестнице на первый этаж, она отшатнулась назад в ужасе.

– Там опять что-то проскочило. – Она смотрела туда, где была дверь, ведущая в полуподвал. – Ты видел? Как будто что-то живое. Маленькое.

Джеффри начал подтрунивать над ней.

– Глаза мою старушку подводят. Чего только не примерещится в ее-то возрасте.

Она осуждающе посмотрела на меня, словно я был в ответе за ее нелады со зрением.

– Пошли, – сказала она. – Закончим наш гранд-тур.

Я приблизился ко входу в подвал с некоторой опаской: неужели мать увидела мышь, а то и крысу? Я потряс ручку, стараясь произвести как можно больше шуму, и лишь потом отворил дверь.

– Идем вниз, – позвал я. – И здесь тоже был один из мрачных уголков земли [46]46
  Цитата из повести Дж. Конрада «Сердце тьмы».


[Закрыть].

Не знаю, почему мне взбрело в голову это сказать; она попыталась засмеяться, но по лицу ее пробежал ужас, снова доставивший мне удовольствие. Она пошла за мной по ступеням, но, дойдя до последней из них и оказавшись в самом подвале, испуганно огляделась.

– Здесь точно что-то есть, – сказала она. – Как будто вижу что-то краешком глаза, но это не соринка. Это здесь. – И вдруг опрометью кинулась мимо Джеффри обратно в холл.

Он повернулся и изумленно поглядел ей вслед.

– Что-то не похоже на вашу мамочку, – сказал он. Я провел его по подвалу и изложил ему гипотезу Дэниэла о постепенном оседании почвы под домом. Он очень заинтересовался этим и подошел посмотреть на метки над замурованной дверью.

– Городские власти тут ни при чем, – сказал он. – Не вижу в этих значках никакого смысла.

Я вдруг ощутил глубокую усталость и повернулся, чтобы уйти. Он с неохотой последовал за мной в холл; мать поджидала нас наверху, сидя на лестнице.

– Что там миленок тебе втолковывал? – она старалась сохранить шутливый тон, но у нее ровным счетом ничего не вышло. Раньше я никогда не видел на ее лице такого выражения – оно было одновременно и озабоченным, и мстительным.

– Я вынес свое суждение как инспектор.

– На твоем месте я не стала бы судить чересчур строго. – С гримасой отвращения она стряхивала что-то с рукава. – Еще напугаешь моего отпрыска. – По-прежнему кривясь, она перевела взгляд на меня. – Говорят, тараканы плодятся от грязи. Стало быть, поэтому у тебя их такая прорва? Какой мерзкий дом. Что-то случилось здесь, верно? Здесь несет дерьмом и помойкой. И все пропитано духом твоего отца. – Я поднимался по лестнице, чтобы помочь ей, но она вытянула руки, останавливая меня. – Ты тоже им пахнешь, – сказала она. – Всегда пах. – Она встала и посмотрела на меня так свирепо, что я инстинктивно прикрылся рукой, ожидая удара. Она рассмеялась. – Не бойся, – сказала она. – Твой отец все еще печется о тебе, правда? – Она спустилась к Джеффри, который взял ее под локоть и мягко вывел из дверей на улицу, не промолвив ни слова.

Я был так потрясен, что отправился к себе в комнату и лег на кровать, никуда в особенности не глядя. Что вдруг всколыхнуло эту безумную злобу? Я подошел к окну; они стояли в конце Клоук-лейн. Джеффри держал ее за талию; они тихо беседовали и бросали на дом взоры, в которых сквозило что-то вроде страха.

Я решил не мешкая принять ванну и дочиста оттерся найденной среди туалетных принадлежностей старомодной щеткой. Затем улегся в воду, как в постель, но вокруг было столько тумана и пара, что мне почудилось, будто я лежу в трубке из матового стекла, а вода омывает мне лицо и тело. Да, это был сон, ибо я протянул руку и коснулся стекла только что сформировавшимися пальцами. Преодолевая сопротивление, я попытался встать, и тут меня буквально обдало ужасом: что, если это была та тварь, которую она здесь видела? Что, если ее ярость подхлестнуло нечто, замеченное ею в подвале? Я медленно вылез из ванны и завернулся в полотенце так осторожно, точно вступал в какой-то совсем другой сон.

На следующее утро я поехал в Национальный архивный центр на Ченсери-лейн. Я часто работал в этом мрачноватом здании как раз напротив доходного дома Карнака и почти всегда получал от этого удовольствие; знакомые гулкие залы, мягкое освещение, приглушенные звуки, покрытые царапинами деревянные столы – все здесь как бы защищало меня и приближало к моему истинному «я». Большинство церковноприходских книг и налоговых реестров было уже перенесено на микрофиши, но я до сих пор предпочитал иметь дело с обычными томами, хранящимися в зале Блэр. Давнее знакомство с персоналом позволяло мне бродить тут как вздумается, и долгие методичные поиски привели меня к трем переплетенным в кожу фолиантам, содержащим записи прихода Св. Иакова в Кларкенуэлле за шестнадцатый век. Я насилу снял их с полок; они распространяли вокруг едкий запах древности и пыли, словно я держал в руках тела усопших, завернутые в саваны. Что ж, это сравнение было вполне обоснованным – ведь в них хранились имена, подписи, длинные перечни мертвых душ, уложенных друг на друга так же, как тела этих людей, наверное, покоились в земле. Я уже привык к особенностям письма шестнадцатого столетия, однако и мне было непросто разобрать отдельные слова, потому что чернила, которыми велись записи, совсем выцвели и стали бледно-коричневыми.

За моей спиной отворилась дверь, и я услышал приближающиеся шаги. Я не обернулся, выжидая.

– У меня есть для вас любопытная история, мистер Палмер. – Я прекрасно знал голос Маргарет Лукас, архивариуса и заведующей залом Блэр; это была худая, почти скелетоподобная женщина, которая любила одеваться в очень крикливые цвета. Кроме того, она имела обыкновение говорить самые ошеломительные вещи – в основном, как я подозревал, из-за неуверенности в себе. Она оборонялась от рядового внимания, стараясь постоянно ошарашивать собеседника. – Кстати, вы когда-нибудь читали Сведенборга?

Я повернулся и выдавил из себя улыбку.

– Вроде бы нет. Точно, нет. – Мои руки по-прежнему лежали на исписанных пергаментных страницах, и я чувствовал пальцами, как шероховата бумага – она походила на землю, иссушенную зноем этого современного города.

– Да неужели? А я прямо-таки обожаю его. Вчитайтесь в «Рай и ад», и вы найдете там объяснение всему. Но я вот о чем, мистер Палмер, – она обогнула угол моего стола, и я увидел, что на ней пурпурная пара, а ее тощая шея обмотана ярко-синим шарфом. – Сведенборг учит нас, что после смерти человек попадает в компанию тех, кого он по-настоящему любит. – Я не понял, что она имеет в виду, но мне так не терпелось вернуться к своей работе, что я невольно снова устремил взгляд на старые приходские записи. Она этого будто бы не заметила. – Он говорит, что каждый из нас вступает в некий дом и некую семью – не в те, что были на земле, вовсе нет, но в те дом и семью, которые соответствуют нашим душевным склонностям. Якобы после смерти мы обретаем то, чего жаждали на земле.

Она умолкла, и я не сразу придумал толковый ответ.

– Надо же, какое совпадение, – сказал я. – Я тоже ищу дом и семью.

Она внимательно посмотрела на мою книгу.

– В таком случае, мистер Палмер, вам, пожалуй, стоит сначала заглянуть в записи церковного старосты. Вы найдете их в конце. – Страницы были довольно тяжелыми, и я переворачивал их, год за годом, словно снимая покровы с мертвых; во внезапном откровении каждой страницы их имена являлись на свет Божий. – Видите ли, с этим связана одна необычная история. – Маргарет Лукас все еще стояла надо мной. – Недавно сюда зачастил некий молодой человек. Вы его не замечали? Низенький такой толстячок. Весьма жалко одетый. Его звали Дэн Берри. – Я покачал головой. – Он занимался тем же, чем вы сейчас. Просматривал реестры и списки. Поначалу я думала, что он ведет какую-то научную работу, но это оказалось нечто более личное. У него был маленький блокнотик, и я видела, как он заносит туда отдельные имена. Он пояснил мне, что это его предки. Но не в том смысле, в каком мы с вами употребили бы это слово. – Я перестал листать страницы и поднял глаза на нее. – Он сказал, что эти имена ему приснились.