Текст книги "Мятежный век. От Якова I до Славной революции"

6. Лондонские испарения

Наиболее яркое и убедительное описание Лондона времен короля Якова I можно найти в памфлете «Семь смертных грехов Лондона», опубликованном в 1607 году. Это произведение (нечто чуть большее, чем просто памфлет) написано Томасом Деккером всего за семь дней, и в нем присутствует вся живость и непосредственность, характерные для стремительного сочинения. Сам Деккер был драматургом и памфлетистом сомнительной репутации и вел жизнь, о которой почти ничего не известно, правда, в этом отношении он мало отличается от большинства литераторов своего времени.

Деккер объявляет городу: «Твое лоно породило меня, твоя грудь – питала» (в этом случае Лондон, надо понимать, суровая мать и нянька). Он жалуется, что из всех городов Лондон «самый богатый, но и самый безалаберный. Ты имеешь все, чтобы быть наидостойнейшим, но и все, чтобы сделаться наигрязнейшим». К моменту восшествия на престол Якова Лондон был «единственным щеголем и любимцем мира», но «за короткое время он приобрел больше болезней, чем обыкновенная проститутка».

Деккер рисует картину столицы в полдень, когда «на каждой улице подводы и повозки грохочут так, будто весь мир встал на колеса. На каждом перекрестке мужчины, женщины и дети толпятся в таком множестве, что для укрепления домов устанавливают подпорки, а то, толкаясь друг с другом, они бы снесли строения. В одном месте стучат молотками, в другом – набивают обручи на бочки, в третьем – гремят горшками, а в четвертом – булькает вода, под наклоном наливаясь в кружки. Здесь грузчики обливаются потом под ношей, там купеческие служки несут мешки с деньгами, торговцы (как в “чехарде”) скачут из одного магазина в другой, лавочники (словно в гальярде) энергично двигаются и никогда не стоят на месте – все поглощены делом, как сельские поверенные во время выездных сессий суда присяжных».

А вот ночью город выглядит совсем иначе. Деккер смотрит на Лондон в сумерках и видит в нем товарища «для пьяниц, распутников и транжир». Это время суток, когда «торговцы тканями сворачивают свои шелка и бархаты, ювелиры убирают драгоценную посуду и весь город становится похож на частный театр с закрытыми окнами, в котором сейчас всем торговым людям показывают полночную мрачную трагедию». Банкроты и опасные преступники, боясь ареста, днем сидели взаперти, а ночью «начинали вылезать из своих нор, выпрямлять спину и ходить по улицам гордой походкой, как будто намереваясь головой дотянуться до звезд».

Преуспевающий горожанин, который в течение дня «взирал на своих бедных соседей кислее, чем если бы залпом выпил кварту уксуса», теперь выскальзывает на улицу и «пробирается в пивную, где либо в одиночестве, либо сбросившись с кем-то еще, они так набираются однопенсовыми кружками [эля]… что в итоге теряют зрение и способность передвигаться на своих двоих». Они вываливаются в ночь, по дороге вступают в перебранку со столбом и заканчивают попаданием в канаву. Их подмастерья, вопреки клятве в подписанных ими контрактах, «совершают отчаянные вылазки и стремительные возвращения» со своими пинтами. Три устремления лондонцев по ночам – выпивка, танцы и азартные игры.

Проза Томаса Деккера ясная, энергичная и лаконичная. Он обращает внимание на лондонцев у книжного киоска во дворе собора Святого Павла. Они «со скаредностью смотрят (как ослы, с шумом жующие чертополох) на новую книгу, как бы хороша она ни была, и идут дальше (будто им не понравилось), что-то бормоча себе под нос». Он подмечает тот факт, что лондонские публичные дома выставляют перед своими зданиями раскрашенные шесты, а их владельцы всегда подают клиентам томленый чернослив. Деккер рассказывает, что решетки на окнах пабов красят в красный цвет. Он описывает угольщиков с улицы Коулман, мясников Олдгейта и маклеров Хаундсдитча.

Наряд лондонца «похож на тело изменника, которого повесили, растянули на дыбе и четвертовали, – его собрали по разным местам: гульфик из Дании, краски для камзола и манишки из Франции, узкие рукава из Италии, высокая талия нависает, как у немецкого мясника над прилавком в Утрехте, огромные брюки [рукава для ног] говорят по-испански, башмаки дала Польша». Это типичное раздражение эклектичностью лондонского стиля.

Деккер отмечает неприятные привычки иных горожан. Он упоминает разных развеселых «табачников, парфюмеров, изготовителей плюмажа, батистовых складок и воланов»; каждый из них «резвый, вертлявый парень; более легкомысленный, чем музыкант; наряженный так же странно, как придворный шут; несдержанный в речах, распутный в поведении».

Деккер не приемлет распространенную практику браков молодых девушек с богатыми стариками, «потому что у них изо рта пахнет не приятнее, чем от навозной кучи, а тело более иссохшее, чем у мумии, при этом их разум уже возвращается к почти полному невежеству». Он сетует, что лондонские домовладельцы «из-за строительства дымохода, которое обходится им не дороже тридцати шиллингов, и побелки стен помещения, которая вряд ли стоит штукатурки, тут же поднимают цену на жилье, прибавляя три фунта стерлингов в год к той, что была раньше». Во всем чувствуется горечь собственного опыта. Добро пожаловать в мир Лондона времен короля Якова I.

Скупость и алчность сильно занимали ум и другого лондонца. Первое представление «Варфоломеевской ярмарки» Бена Джонсона состоялось в театре «Надежда» в конце октября 1614 года. Спектакль был длинный, примерно трехчасовой продолжительности, и начинался в два часа дня. На сцене была представлена сама сущность Лондона. «Надежду» использовали, кроме прочего, для травли медведей, в таких случаях просто снимали театральные подмостки, и в прологе «Варфоломеевской ярмарки» Джонсон сравнивает этот театр с местом проведения самой ярмарки – «место такое же грязное и зловонное, как Смитфилд». Вонь от мертвых или умирающих животных по-прежнему сохранялась в атмосфере театра. Наверное, на полу также оставалась ореховая скорлупа и огрызки яблок. Где-то внутри «Варфоломеевской ярмарки» жила душа и суть Лондона той поры. Персонажи этого произведения – порождение Лондона, в котором все люди только актеры.

Чтобы создать подобие ярмарки, на сцене возвели парусиновые ярмарочные балаганы. Появляется одно действующее лицо, вскоре к нему присоединяется другое, затем еще одно, и вот уже перед зрителем предстает толпа горожан. Они говорят колкости, они ругаются, они смеются. Они дерутся. Они непристойны. Они мочатся. Они блюют. Они надувают друг друга. Пара из них затягивает песню. Возникают разные истории и сюжеты, только чтобы снова раствориться в нарастающей суете ярмарки. Проститутки и карманники сталкиваются с музыкантами и буфетчиками.

Некоторые персонажи надевают на себя личину, но к концу пьесы их истинная сущность выходит на свет, а их притязания терпят крах. Всю власть осыпают оскорблениями. Таков обычай Лондона. Нет другой реальной власти, кроме власти денег, нет других соображений, кроме агрессивности и голода. «Благослови меня!» – кричит кто-то. «Помоги мне, держи меня! Ярмарка!» Мышеловки и имбирный хлеб, кошельки и сумки, куклы и щенки – здесь продается все. «Чего вам не хватает, джентльмены? Чего изволите?» Весь мир – ярмарка. «Не купите ли новые баллады? Новые баллады?» Кукольное представление завершает пьесу, показавшую, что Лондон – это роскошное и пустое зрелище, тюрьма и праздник.

Один из духов-хранителей Варфоломеевской ярмарки – Урсула, толстая торговка элем и жареной свининой, а время от времени и проститутка.

Урсула. Я вся – пылающий жир, Найтингейл. Боюсь, что скоро окончательно растаю и от меня останется только одно адамово ребро, из которого сделали первую женщину. Ей-богу, я, как огромная садовая лейка, поливаю землю. Где ни пройду, оставляю следы. Ты можешь выследить меня по моим ссыкушкам.

Она постоянно и изобретательно бранит всех и вся.

Урсула. Я вижу, какой кобель зачал тебя. Иди, вынюхивай суку своего брата, миссис Товар.

В комедии говорят, что у нее во рту горящий уголек.

Другой важный персонаж ярмарки – Ревнитель Бизи, пародия Джонсона на пуритан.

Бизи. Не взирайте на них и не внимайте их речам. Здесь площадь Смитфилд, то есть поле кузнецов, вертеп игрушек и безделиц… Эти крючки и приманки, самые искусительные приманки, развешаны со всех сторон, чтобы изловить вас и удержать за жабры и ноздри, подобно тому как делает рыбак…

Он, разумеется, предстает как отъявленный сластолюбец и лицемер, полностью подтверждая подозрения народа в отношении благочестивых людей того времени.

Джонсон говорил, что хотел показать «поступки и язык, на котором люди действительно разговаривают в жизни». Он знал, о чем пишет. Как он сам рассказал, его «плохо воспитывали» в Лондоне. Когда его мать второй раз вышла замуж (за квалифицированного каменщика), их небольшая семья переехала в дом на узкой улочке, идущей от Стрэнда[11]11
  Одна из главных улиц в центральной части Лондона, Стрэнд (the Strand, букв. берег), во времена Джонсона шла непосредственно вдоль Темзы.


[Закрыть]. Он ходил в начальную школу этого района до поступления в Вестминстер-скул[12]12
  Вестминстер-скул (Westminster School) – одна из старейших престижных мужских привилегированных частных средних школ в Лондоне.


[Закрыть] и, наверное, собирался в университет Кембриджа, однако недостаток средств не позволил ему учиться дальше. Вместо того он занялся делом отчима по кладке кирпича и с перерывами в течение нескольких лет возвращался к этому ремеслу. Потом он служил в Нидерландах, а возвратившись в Лондон, окунулся в мир театра. Джонсон был родным детищем города, и «Варфоломеевская ярмарка» – его дань богатой жизни Лондона.

Вот они, наши «завзятые остроумцы, заседающие в “Трех журавлях”, “Митре” и “ Сирене”»! Эти три таверны были любимыми местами сбора для рифмоплетов и людей, в ком предполагался хороший вкус. Чуть позже как места, где может отдохнуть усталый лондонец, уже обозначены «Мурфилд, Пимлико и Биржа». В финальной части комедии кукольный театр представляет миф о Геро и Леандре, но местом действия становится Лондон.

Литлуит. Геллеспонт я заменил нашей Темзой, Леандра сделал сыном красильщика из Педлуорфа, а Геро – девицей из Бенксайда. Однажды она отправилась на рыбный рынок, и Леандр увидел, как ее лодка причалила к берегу в Тригстерсе.

Замечательно, что простые лондонцы, по всей видимости, прекрасно знали эту древнюю историю, скорее всего по поэме Марло «Геро и Леандр», которую напечатали шестнадцать лет назад.

Многих намеков в комедии Джонсона мы уже не понимаем, многие слова теперь кажутся странными и незнакомыми. «Игрушечными лошадками» (hobby-horse) называли проституток. «Перекус» (undermeal) означал легкую закуску. «Черстветь» (stale) значило «мочиться».

Когда один персонаж признается, что «вчера вечером мы все немного замарались», он имеет в виду, что они напились. «Причуды» (whimsies) – это женские гениталии. «Диетическое питье» (diet-drink) – лекарство. Католического рекузанта обзывали «семинарией».

Посетители ярмарки часто упоминают «пар» (vapour) или «испарения» (vapours), что может иметь какой-то смысл или не значить ничего. «Впаривать» (to vapour) значит «лгать» или «хвалиться»; «распариться» – прийти в бешенство. Популярная игра, в которой каждый участник должен отрицать то, что сказал предыдущий, называлась «игра испарений». Лондон был охвачен испарениями.

Куорлос. Поверь, каждому, кто будет впаривать, что я брехун, я впарю изо всех сил. (Бьет его.)

В некотором смысле мы будто рассматриваем чужой мир, но то и дело звучит что-то очень знакомое и понятное, и тогда мы снова становимся частью Лондона времен короля Якова I.

7. Что нового?

Судебный процесс над Сомерсетом и его женой усугубил ситуацию при дворе. Придворные сочли, что король стал еще более коварным и малодушным, чем был. Образованность Якова прежде превозносили, а теперь за глаза короля называли педантом. Его новое увлечение Вильерсом вызывало насмешки, ревность и даже омерзение. В здоровье короля тоже появились признаки ухудшения. Королевский доктор впоследствии писал, что «в 1616 году боль и слабость распространились на колени, плечи и кисти рук, поэтому в течение четырех месяцев король был вынужден лежать или сидеть». Яков стал раздражительным, мрачным и вздорным. Далее доктор продолжил, что «он крайне чувствителен, совершенно не в состоянии терпеть боль. Когда при резких движениях его мучает физическая боль, разум короля тоже страдает, тем самым увеличивая ущерб здоровью».

Яков часто и много пил воду, покрывался сильной испариной и постоянно простужался: насморк уже не проходил. Лицо короля стало красным, он набирал вес, а волосы седели. В возрасте пятидесяти лет Яков стремительно старел. Он по-прежнему питал отвращение к работе и предпочитал охотиться, но верхом ездил медленнее и позволял грумам вести свою лошадь.

Таким образом, взоры искателей высоких должностей все чаще обращались к наследнику престола. Карл в свои пятнадцать лет обладал многими добродетелями принца. Он отличался в теннисе и в сражениях на копьях, любил лошадей и театр масок, к тому же уже слыл ценителем изобразительного искусства и музыки. Тем не менее он был набожным и сдержанным, немногословным и даже замкнутым, покрывался краской смущения, услышав грубое слово. Принц был невысокого роста (1 м 63 см) и сильно заикался.

Посол Венеции докладывал, что принц прилагает все усилия, чтобы «поддерживать своего отца, разделять его взгляды, доставлять ему удовольствие и поступать только так, как поступает отец. В присутствии отца он всегда старается скрывать собственные чувства». Таким образом, Карл рос неуверенным и нерешительным, склонным придерживаться нескольких принципов, которые уже усвоил раньше. Он был слишком застенчив себе в ущерб и, возможно, оглушен говорливостью отца и красотой Вильерса. Когда он пытался действовать по-настоящему активно (впоследствии), то зачастую совершал опрометчивые поступки, не подумав о последствиях. Кроме того, его благочестие и ощущение священной миссии лишали принца чувства юмора и придавали ему лишней суровости.

Летом того года король ополчился на своих судей. Эдвард Кок, главный судья Суда королевской скамьи, нередко вызывал гнев Якова тем, что утверждал приоритет общего права над притязаниями королевской власти. В июне 1616 года король собрал судей и обвинил их в нарушении субординации. Они пали на колени, заверяя в своей преданности и покорности. Король затем спросил всех по очереди, будут ли они консультироваться с ним перед объявлением решения по вопросам королевской прерогативы. Все согласились, за примечательным исключением самого Кока, который просто ответил, что будет действовать в духе, соответствующем статусу главного судьи. Яков набросился на Кока, обозвал его плутом и софистом. Несколько дней спустя король отправился в Звездную палату, где произнес длинную речь о своем стремлении к справедливости. «Короли по существу и есть судьи, – заявил он членам своего Совета, – правосудие должным образом дано им от Бога… Я помню слова Христа: “Моя паства слышит мой голос”, и я уверен, что мой народ охотно услышит мой голос, голос их пастыря и короля». Это было не самое скромное из утверждений короля.

Разумеется, никто и не думал, что Кок сохранит за собой место на королевской службе. Его вывели из состава Тайного совета и приказали не совершать летней поездки по провинциям королевства. Ему сказали пересмотреть свой сборник судебных решений, «в котором (как проинформировали его величество) было много радикальных и нелепых суждений». Через пять месяцев, в ноябре 1616 года, Кока отрешили от должности, как говорили в то время, «вычеркнули из книг учета». Король избавил себя от непокорного судьи, но одновременно превратил Кока в мученика, пострадавшего за верховенство права и вольности народа.

Однако природу и характер «народа» люди могли понимать самым разным образом. До 1620 года население государства быстро увеличивалось, и в результате стало расти и количество бедных. Уже в 1688 году официально сообщалось, что более половины населения (и сельского, и городского) живет за чертой бедности. Покупательная способность заработной платы сельскохозяйственных рабочих и мелких городских ремесленников в относительном пересчете находилась на самом низком уровне за несколько поколений. В 1616 году было зафиксировано, что в Шеффилде из населения немногим более 2000 человек 725 жителей «не могут жить без подаяния своих соседей»; все они «просили милостыню». Было еще 160 других, кто «не в состоянии пережить бедствие одной двухнедельной болезни, потому что в таком случае они окажутся в крайней нищете». Их дети «вынуждены тяжело работать, чтобы обеспечить себе пропитание».

Экономическое неравенство в обществе имело такие огромные размеры, что за тот же период благосостояние сельского мелкопоместного дворянства и более состоятельных горожан резко возросло. Этот факт сам по себе объясняет великую эпоху строительства и реконструкции, достигшую высшей точки в якобитском (то есть времен короля Якова I) особняке с его изысканным декором и изумительным силуэтом.

Кроме того, стало очевидно, что если у джентри росло богатство и положение в обществе, то старая аристократия теряла часть своего влияния. Возвышение сельского дворянства неуклонно повышало могущество и авторитет палаты общин, в которой оно составляло большинство. Говорили, что джентри могли трижды купить всю палату лордов. В работе более позднего времени «Республика Океания» (Oceana) Джеймс Гаррингтон утверждал, что работа правительства «соответствует духу дворянина». Сокращение состояний старых лордов в пользу развивающихся джентри объясняли и объясняют по-разному. Это было связано с утратой богатства и земельных наделов, но кроме того, стало естественным результатом уменьшения военной мощи старой аристократии. В любом случае король продавал звания пэров и баронетов за наличный расчет и тем самым умалял почетную ценность всех титулов.

Поскольку росло влияние джентри, соответственно усиливались и те слои общества, которые можно назвать классами специалистов. За период с 1590 по 1630 год количество юристов увеличилось на 40 %, врачей тоже стало значительно больше. Торговое дело также процветало и уже не считалось занятием, недостойным дворянина; младшие сыновья землевладельцев с готовностью становились учениками торговцев в надежде со временем подняться до партнера. Разрыв между богатыми и бедными углублялся, при этом состоятельные слои общества неуклонно сближались.

Теперь джентри также контролировали органы местного управления. Лорд-лейтенанты и представители, шерифы и мировые судьи были необходимы для поддержания порядка и безопасности страны. Король и его Совет полностью полагались на них в таких вопросах, как взимание налогов, регулирование торговли и формирование войск для зарубежных войн. В свою очередь, форма местного управления создавалась на четвертных сессиях, когда самые влиятельные люди графства или города встречались для обсуждения местных дел. Все вместе они назывались коллегией мировых судей, а служащий, который вел дела собрания, – секретарем мирового суда. Их власть распространялась на главных и рядовых констеблей, на церковных старост и попечителей по призрению бедных в каждом приходе.

Значительная часть поместного дворянства была настроена против королевского двора. На местных выборах 1614 года оба кандидата заявляли, что представляют «общину», и не признавали расходы «изворотливого придворного». Довольно скоро фракции «двора» и «общин» проявят себя в деле. Привычки Уайтхолла уже находились под большим подозрением. Расточительность короля требовала повышения налогов. Практика реквизиций для нужд королевского двора, при помощи которой двор практически захватывал товары и услуги, приняла чудовищный размах. По стране ходили слухи о гомосексуальных увлечениях короля. В начале 1617 года Джорджу Вильерсу, уже виконту Вильерсу, даровали титул графа Бекингема и назначили королевским конюшим. Он имел обширные земли и огромный доход, но, кроме того, получил монопольное право распределять бенефиции. Каждому соискателю должности приходилось иметь дело с графом, а Бекингем настаивал, чтобы все клиенты признавали его своим единственным покровителем. Люси Хатчинсон, мемуаристка с пуританскими убеждениями, писала, что он возвысился «не вследствие заслуг, а благодаря красивой внешности и занятиям проституцией».

Должность рассматривалась как фамильная собственность. Крупным государственным служащим разрешалось (от них даже ожидались подобные действия) назначать своих преемников. Разумеется, они делали выбор после получения соответствующего вознаграждения. Происходило обсуждение условий между лицом, занимающим пост, фаворитом на должность и несколькими претендующими соискателями. Некоторые чиновники были личными служащими других официальных лиц. Имело значение только то, с кем вы знакомы и насколько вы богаты. Когда в 1618 году освободилось место канцлера герцогства Ланкастер, сорок три претендента вступили в борьбу за пост, который продавался примерно за 8000 фунтов стерлингов. Особо коррумпированными были административные должностные лица морского ведомства: они брали взятки, назначали личных слуг на государственные должности, перенаправляли предметы снабжения, выплачивали себе двойное денежное пособие, заказывали худшее по качеству сырье, присваивая разницу в цене, использовали корабли для коммерческих рейсов, соответственно взимая плату.

Все дела под эгидой короны – денежные награждения и дополнительные льготы, ежегодные ренты и пенсии – обходились недешево. Сэмюэл Доувз писал, что «2 февраля мое дело разбиралось в Канцлерском суде[13]13
  Канцлерский суд (Court of Chancery) – Верховный суд Великобритании до 1873 г.


[Закрыть]. В заседании был человек на должности судебного глашатая, когда он меня вызвал, я дал ему восемь шиллингов… и еще двум людям, которые обеспечивали возможность довести дело до рассмотрения, требовалось дать по восемь шиллингов, и я заплатил. И еще за дверью меня остановили два человека, потребовали добавить по два шиллинга, что я и сделал». Платили за место на рыночной площади, платили за право продавать и производить ткань. Когда группе монополистов даровали право содержать маяк в Дангенессе с вознаграждением в виде сборов со всех проходящих кораблей, они предоставили маяку одну-единственную свечу.

А что нового произошло за границей? Quid novi? «Быстро не получится пересказать все повороты дела, – писал Джон Чемберлен, – которое сильно занимало “Павла” и Лондон целую неделю». «Павел» – это центральный проход собора Святого Павла, где любители посудачить и те, кого называли сплетниками, встречались, чтобы обсудить последние новости. У лордов и джентри, придворных и коммерсантов, а также людей всех профессий было устойчивой привычкой собираться в храме в одиннадцать часов и до двенадцати прогуливаться по центральному проходу; после обеда, с трех до шести, они встречались снова – обсуждали политическую и деловую жизнь или приглушенными голосами пересказывали все слухи и тайны Лондона. Про каждого поставщика секретов из королевского двора говорили – «один из наших новых главных глаголов в “Павле”, хорошо знакомый со всеми событиями». Таким образом, оживленный проход собора стал известен под названием «притон сплетен», его атмосферу наполняло, как сформулировал наблюдатель того времени Джон Эрл, «странное гудение или жужжание, смешанное со звуками ходьбы, – работа языков и шарканье ног».

Говорили, что одним из пороков Англии была болтовня «бесцеремонных любопытных» – другими словами, «информаторов». Джозеф Холл в своем произведении «Характеры добродетельные и порочные» (1608) описывает одно такое существо. «Чем человек рискует, отправляясь в Гвинею, и что там получает, он знает до подробностей. Он знает, подпишет ли Голландия мирный договор и на каких условиях… Если он видит, что два человека разговаривают и читают письмо, он бежит к ним и спрашивает, нельзя ли поучаствовать в этом секретном деле».

Итак, мы читаем, что «общество думает и волнуется по поводу большого дела Фабрицио», или «в худшем случае общество считает, что если они дойдут до соперничества, то оба сделаны из одинаково хрупкого металла». Общество думает так, общество говорит эдак. «В наши дни то, что кажется наименее вероятным, обычно происходит быстрее всего». «Говорят, что король собирается в Ройстон». «Сейчас об этом говорят все». «У нас так мало новостей, особенно государственных, что мы вынуждены приниматься за работу без всякого удовольствия…» «По секрету ходят разговоры о смене чиновников… по которым можно понять, кто хочет и надеется стать лорд-канцлером». Лодочники угощали своих клиентов новостями; простые горожане получали порцию слухов, сидя в кресле цирюльника. Некоторые люди зарабатывали на жизнь, рассылая по стране рукописные новостные листки. Слухи могли распространяться со скоростью свыше 80 километров за ночь.

Итак, что новенького при дворе? В марте 1617 года король отправился на север. Своему тайному советнику в Шотландии он сказал: «Все эти долгие годы мы испытывали огромное естественное желание увидеть родную землю, то место, где мы родились и выросли». Свое чувство он назвал (просто очаровательно) «инстинктом, свойственным лососю». В неторопливом путешествии короля сопровождали сотни придворных, которые, подобно саранче, пожирали все на своем пути через страну, пока не прибыли в Эдинбург в середине мая. Никто не знал в точности, кем должен финансироваться визит, и те, кто находился на пути королевского кортежа, опасались самого худшего. Сотни лет ни один английский король не прибывал таким образом. Когда Яков достиг границы, он спешился и лег на землю между двумя странами, объявив, что символизирует собой объединение Шотландии с Англией.

Многие советники Якова и аристократы не захотели следовать за королем. Они не интересовались Шотландией и не ожидали от нее ничего хорошего. Для них эта страна была неотесанной и даже дикой. Даже королева отказалась ехать со своим мужем, сославшись на недомогание. Один английский придворный, сэр Энтони Уэлдон, написал, что это иностранное государство «великолепно для тех, кто им владеет, и отвратительно для всех прочих… Здесь много дичи – и дикое количество грязи: грязных жилищ, белья, посуды и жратвы… Эта страна, хотя и гористая, не содержит в себе чудовищ, за исключением женщин».

Яков привез с собой свечи и певчих, а также пару орга́нов: он намеревался убедить пресвитерианскую церковь Шотландии принять богослужение Англиканской церкви, однако особо не преуспел. Шотландские священники остерегались этого «папистского гвалта». «Первыми звучат органы, – сказал один кальвинистский богослов, – и только потом начинается месса». Кроме того, король восстановил против себя многих членов шотландского парламента. В речи на открытии сессии Яков пустился в рассуждения о достоинствах Английского королевства. Он сказал своим соотечественникам, что «больше всего желал бы сократить вашу грубость до приятной любезности английских соседей». К тому времени шотландцы уже узнали от англичан, как предаваться гомосексуальным утехам, пропивать здоровье и курить табак. Поэтому высказывание короля не могло быть встречено с энтузиазмом.

А еще какие новости? Летом 1617 года сэр Уолтер Рэли, недавно освобожденный из Тауэра для определенной цели, отплыл в Гвиану на поиски золота. Король ясно приказал ему никоим образом не задевать испанцев: он по-прежнему добивался для своего сына руки испанской инфанты. Достигнув в конце концов устья реки Ориноко, Рэли направил лейтенанта Лоуренса Кеймиса вверх по реке установить расположение легендарного золотого прииска. Однако по пути Кеймис атаковал испанцев, державших Сан-Томе. После ненужного боя, в котором погиб сын Рэли, лейтенанта вынудили вернуться к основному флоту. Теперь была потеряна возможность добраться до прииска, и Рэли с позором возвратился в Англию. На борту корабля Кеймис совершил самоубийство. Ярость короля не знала границ, а королевский гнев нередко означал смерть. Яков посчитал, что Рэли сознательно обманул его по поводу присутствия золота, к тому же неудачливый геологоразведчик неоправданно и без особой необходимости обеспечил ему враждебность Испании.

Испанский король, конечно, высказал яростный протест через своего пресловутого посланника графа Гондомара. В качестве меры умиротворения или компенсации Яков отправил Рэли на плаху, ее установили во дворе Старого дворца в Вестминстере. Все сочли, что король принес его в жертву для спасения чести короля Испании. «Давайте побыстрее, – сказал Рэли своему палачу, – в этот час у меня бывает приступ малярии. Я бы не хотел, чтобы мои враги думали, что меня трясло от страха». Глядя на топор, который сейчас отсечет ему голову, он будто бы проговорил, что «это суровая медицина, но она лечит от всех болезней и невзгод». Когда палач занес топор, чтобы нанести удар, Рэли выкрикнул: «Бей, парень, бей!» У него действительно не было времени закончить свою «Мировую историю», к сочинению которой он приступил в 1607 году, сидя в Тауэре. Автор начал с Сотворения мира, но к моменту своей смерти дошел только до конца второй Македонской войны 188 года до н. э.

А какие же еще известия преподносил Лондон с пылу с жару? В ноябре 1617 года король издал декларацию жителям графства Ланкашир по поводу воскресных состязаний и развлечений; в следующем году это распоряжение, «Книгу спортивных состязаний», распространят на всю страну. Стрельба из лука и танцы разрешались, вместе с «прыжками, вольтижировкой и другими столь же безобидными спортивными играми»; король также милостиво разрешил «майские празднества с танцами моррис и установкой майского дерева, а также эль на Троицыной неделе». Однако травлю медведей и быков вместе с игрой в шары запретили. На духовенство более строгих правил декларация короля произвела неблагоприятное впечатление, ее скоро стали называть «Книгой танцев» и заклеймили за безнравственность и идолопоклонство. Священник Уильям Клаф из Брэмхема сказал своей пастве, что «Царь Небесный велит вам соблюдать воскресенье и почитать его храм. Король Англии – смертный человек, и теперь предлагает нарушать воскресенье. Выбирайте, за кем из них вы последуете». Довольно скоро убежденные пуритане станут главными противниками королевского курса.

В начале 1618 года двору представили пьесу-маску Бена Джонсона «Удовольствие примиряется с добродетелью». Она понравилась не всем, звучали предположения, что драматург, возможно, захочет вернуться к своему прежнему занятию каменщика. В финальной части спектакля актеры, танцуя, начали запаздывать. «Почему они не танцуют? – крикнул король. – Зачем меня сюда пригласили? Танцуйте, черт вас побери!» После таких слов вскочил Бекингем и, по словам священника посольства Венеции, «исполнил несколько высоких и очень быстрых прыжков с такой грацией и легкостью, что очаровал всех». Яков проявил «исключительные знаки нежности, касаясь его лица».