Текст книги "Мятежный век. От Якова I до Славной революции"

3. Путеводные звезды

В 1605 году один из «ученых советников» короля преподнес ему трактат, вобравший в себя дух Нового времени, – Об успехах и развитии знания, божественного и человеческого» (Of the Proficience and Advancement of Learning Divine and Human). Эта работа Фрэнсиса Бэкона, больше известная последующим поколениям под названием «О приумножении наук» (The Advancement of Learning), поистине изменила подход к человеческому познанию и природе знания. Бэкон несколько лет прослужил на государственных должностях под покровительством своего дяди лорда Берли и впервые появился при дворе Елизаветы. Однако пришествие нового короля обещало более существенные награды, и вскоре после вступления на престол Якова I Бэкон представил ему два трактата по таким вопросам, как объединение Шотландии с Англией и форма административного устройства церкви.

Тем не менее «О приумножении наук» была работой в совершенно ином ключе, а именно той, что помогала создавать атмосферу научной рациональности, характерную для всего XVII столетия. Прежде всего Бэкону требовалось расчистить хаос унаследованного знания. На первых страницах трактата «первая груда знаний» (the first distemper of learning) отвергается на том основании, что «люди изучают слова, а не дела». По его мнению, слова, а не вещи составляли основу традиционной науки на протяжении столетий: и во времена высокопарного гуманизма Ренессанса, и в эпоху схоластического богословия Средних веков. Бэкон заявил, что «люди слишком удалились от изучения природы, анализа ощущений и взамен снова и снова разбирались в собственных размышлениях и представлениях». Наступило время внимательно посмотреть на окружающий мир. Далее он отмечает: «Этот вид неполноценного познания доминирует преимущественно у тех ученых, которые имеют острый ум, массу свободного времени и ограниченный круг чтения. Их разум, замкнутый в келье нескольких авторов (Аристотель был их главным авторитетом), как сами они были заключены в пространстве монастырей и колледжей, имевший незначительные познания в истории природы и времени, мало проникал в суть реальных вещей».

Ясность и убедительность его прозы – безупречное оружие атаки на усложненность и чрезмерную искусность прежней науки. Именно поэтому Шелли цитировал Платона и Бэкона как самых значительных из всех поэтов-философов.

Бэкон критиковал подходы и принципы предыдущего метода познания, выдвигая на первый план эксперимент и наблюдение, которые, с его точки зрения, и дают основной материал для настоящих естественных наук. Он полагал, что ученым и экспериментаторам его времени следует посвятить себя «пользе, а не показухе», «делам здравого смысла и опыта». Бэкон предостерегал: «Чем дальше вы уходите от деталей, тем больше опасность совершить ошибку». Впоследствии такая постановка вопроса будет описываться как «научный» подход.

Целью любого познания, по Бэкону, служит польза и процветание человечества. Материальный мир нужно понять и подчинить себе посредством «усердного и серьезного изучения истины», которую можно выяснить только «восходя от опытов к исследованию причин и опускаясь от причин к изобретению новых опытов». Это революционное изложение метода научного познания делает Бэкона, а с ним и эпоху короля Якова I отправной точкой Нового времени.

Бэкон желал изменений в организации и методологии получения знаний. Он предложил направлять работу университетов, колледжей и школ «разнообразными поощрениями, здравым руководством и сопряжением трудов». Здесь можно усмотреть зарождение подхода, который ляжет в основу работы Королевского научного общества и вдохновит изобретательскую активность, проявившуюся в первые годы Промышленной революции. Сам Бэкон разделял пуританские убеждения. Он верил, что мощь фактора личности выше многочисленных прелестей традиции и авторитета; считал, что наблюдение, а не размышление – единственно верный инструмент познания, направленного на практическую цель. Его путеводными звездами всегда были польза и прогресс.

Бэкон надеялся, что при их ярком свете «третья эпоха значительно превзойдет греческую и римскую науку». Будет справедливо сказать, что он помогал изменить скорость и направление развития новой науки. Свою более позднюю работу Фрэнсис Бэкон назвал Instauratio Magna — «Великое восстановление». На фронтисписе книги был изображен корабль, плывущий между античными Геркулесовыми столбами, которые традиционно обозначали пределы познания и исследования. Это символ путешествия к новым открытиям вопреки начертанным на столбах словам nec plus ultra — «дальше некуда». Таким образом, отчасти правление Якова I знаменует начало плавания человеческой мысли по неизведанным морям.

4. Бог богатства

Казна была пуста. Служащие короны требовали жалованье, но денег не находилось. Парламент не желал утверждать налоги, в графствах местные чиновники не проявляли усердия во взимании надлежащих сумм со своих соседей, а значительная часть средств, собранных в качестве таможенных пошлин, оседала в карманах тех, кто их собирал.

Следующая сессия парламента состоялась в феврале 1610 года. В зале заседаний царил дух неповиновения. Солсбери обрисовал бедственное состояние финансов страны, но парламентариев больше занимал вопрос ограничения расточительности королевского двора, чем утверждение новых налогов. Один из них, Томас Вентворт, заявил, что нет смысла предоставлять королю новые деньги, если он отказывается сокращать расходы. Вентворт вопрошал: «Зачем направлять серебряный поток в королевское хранилище, если оно будет ежедневно опустошаться через личный кран?» Солсбери не дрогнул. Он считал, что члены палаты общин обязаны сначала обеспечить потребности короля, а потом уже высказывать недовольство. Парламентарии, напротив, требовали ответа на свои опасения, прежде чем они обратятся к удовлетворению королевских нужд.

Собрали конференцию, на которой Солсбери выдвинул давно задуманный план, ставший известным под названием «Большой договор». По этому договору король отказывался от феодальных повинностей в обмен на гарантированную ежегодную выплату. Палата общин предложила 100 000 фунтов стерлингов, только половину от затребованной Яковом суммы. Парламент, казалось, по-прежнему думал, что король должен и может быть таким же бережливым или скупым, как его предшественница. Переговоры отложили.

21 мая король созвал обе палаты парламента и начал упрекать парламентариев в том, что за четырнадцать недель заседаний они так и не облегчили его сложного финансового положения. Он прислушается к их словам о растущем налогообложении, но не посчитает себя связанным их мнением. Они не вправе ставить под сомнение королевскую прерогативу в подобных вопросах. Члены парламента ответили, что если дело обстоит подобным образом, то король может законно претендовать на все, что находится в их владении. Вооруженная «Петицией о праве» депутация парламентариев явилась к Якову в Гринвич. Понимая, что, по всей вероятности, он зашел слишком далеко, король принял депутатов и пояснил: его неправильно поняли. Яков всегда чувствовал, когда следует отступить, чему так и не научились два его более искренних сына.

Дебаты по «Большому договору» возобновились 11 июня, с сопутствующими спорными вопросами об ассигнованиях, государственных доходах, претензиях и штрафах. Когда королю представили претензии на длинном пергаментном свитке, он заметил, что из этого свитка могут получиться прекрасные обои. На уступки шли обе стороны, но конца переговорам не предвиделось. 23 июля Яков назначил перерыв в работе парламента, и парламентарии отправились в свои избирательные округа, где должны были продолжить обсуждение деталей «Большого договора». Понятное дело, что города и графства больше беспокоились о собственных издержках, чем о безденежье Якова. Дебаты лишь продемонстрировали глубокую пропасть между королем и народом, между двором и государством.

Отсутствие продвижения в переговорах бесило Якова. Он твердо решил, что больше никогда не потерпит «подобных насмешек и унижений, которые ему нанесли за это время». Даже если они вернутся с предложением всего, что хотел король, он не станет их слушать. В любом случае Яков уже произнес речь, в которой описал политическую ситуацию как исключительно печальную. В марте 1610 года он собрал в Уайтхолле палату лордов вместе с палатой общин. «Богатство монархии, – провозгласил он, – наиважнейшая вещь: потому что короли не только наместники Бога на земле и не только сидят на Божьем престоле, но и сам Бог называет их богами». Речь Якова продолжилась заявлением, что короли «представляют на земле власть божественную». Монархи мира могут «давать подданство и лишать его; вдохновлять человека и повергать в уныние; они вольны в жизни и смерти; они – судьи всем своим подданным во всех делах, а сами подотчетны только Всевышнему». Он напомнил парламентариям, что не в их власти «подрезать крылья величия»: «Если какой-то король решит быть тираном, все, что вы можете делать, – это не вставать на его пути». Или они хотят от него, чтоб король Англии уподобился венецианскому дожу?

Не все члены парламента с воодушевлением воспринимали высказывания Якова. Репортер того времени Джон Чемберлен отметил, что позиция короля «вызывала настолько мало радости», что он «слышал в основном лишь выражения большого неудовольствия». Если парламент молча согласится с таким отчаянным утверждением королевской власти, то мы «вряд ли передадим своим преемникам политическую свободу, полученную из рук наших предшественников».

Как показали столкновения Якова с Коком, король не знал основ традиционного английского права и, похоже, не осознавал, что англичане никогда не примут принципа неограниченной власти. Отмечалось, что «король говорит о том, что может быть во Франции и Испании». Он не понимал (или делал вид, будто не понимает), что положение монархов этих двух стран сильно отличалось от того, в котором находился английский король. Яков отстаивал идею права помазанника Божьего без ясного представления, как его реализовывать при наличии парламентского и общего права.

Возможно, он встал на эту позицию по причинам, совсем не связанным с философией вопроса. Ненависть Якова к пресвитерианским старейшинам выросла из того, что они прямо бросали вызов его власти. Шотландская знать тоже стремилась вести себя с королем как с равным себе. Таким образом, заявления Якова о своих правах, по всей видимости, отчасти стали реакцией на сложное, а порой и опасное положение короля на троне Шотландии. Однажды он заметил, что «самая высокая скамья всегда самая скользкая».

Кроме того, он, скорее всего, ясно осознавал, что проявления его характера и образ действий не всегда безукоризненно королевские: он пускал слюни и имел странную походку, позволял себе всячески угождать своим смазливым фаворитам и целоваться с ними. Чтобы компенсировать такие очевидные недостатки, Яков, наверное, и стремился поддерживать идею божественности королевского права.

Однако теоретическое понимание вопроса у Якова решительно расходилось с практическим восприятием политической реальности. На самом деле он никогда не вел себя как абсолютный монарх и за редким исключением старался оставаться в рамках закона; в осуществлении своих полномочий Яков не проявлял ни деспотизма, ни сумасбродства. В свою очередь парламент не делал серьезных попыток подорвать его власть или поставить под сомнение верховенство королевской власти.

Судьбы королевских особ в то время представляли повод к размышлению. 14 мая 1610 года король Франции Генрих IV был убит фанатичным католиком, верившим, что цареубийство – его религиозный долг. Всегда пребывавший в страхе за собственную жизнь, Яков впал в панику. По словам французского посла, получив известие о гибели Генриха IV, Яков «стал белее рубашки».

В следующем месяце старший сын Якова принц Генрих Фредерик официально стал наследником английского престола, принцем Уэльским. Человек геройского, или воинственного, нрава, он был страстным поборником протестантства. Фрэнсис Бэкон отметил, что лицо принца было удлиненным «и довольно худощавым… взгляд серьезный, выражение глаз скорее сдержанное, чем живое, а в чертах его было что-то суровое». Двор Генриха воздерживался от мотовства и пьянства, которым потворствовал его отец; это был образец порядка и пристойности, где сквернословие наказывали штрафом. Во время, когда моральные устои и нормы поведения королевского двора славились упадком, многие считали Генриха истинно христианским принцем, который может спасти нацию для добродетели.

Генриха окружали люди воинской направленности, люди действия. Он сам активно интересовался военно-морским делом и освоением колоний. Наследный принц особенно восхищался сэром Уолтером Рэли, который по-прежнему содержался в Тауэре, и вслух заявил: «Никто, кроме моего отца, не стал бы держать такую птицу в клетке». С той же страстью он испытывал неприязнь к сердечным друзьям отца. Говорят, что про Карра он как-то сказал: «Если бы королем был я, то не позволил бы никому из этой семейки оплевывать дворцовые стены». Если бы он был королем, то… что? Этот вопрос был главным для Англии. Нет сомнений, что Генрих IX последовал бы боевому примеру Генриха V. Считается, что Яков, заметив популярность двора сына, спросил: «Он похоронит меня живьем?» Когда королевский шут Арчи подметил, что Яков видит в Генрихе больше угрозу, чем утешение, король разразился слезами.

Другая щекотливая ситуация для Якова, пусть и менее значительная, возникла через несколько недель после объявления Генриха наследником престола. Двоюродная сестра короля Арабелла Стюарт первые шесть лет правления Якова наслаждалась всеми удовольствиями и выгодами жизни при королевском дворе. Рэли и другие даже рассматривали ее кандидатуру в качестве замены Якову, но она не принимала участия в заговоре. По-прежнему вопросом крайней важности оставалось ее разумное и хорошее замужество. Однако в начале 1610 года она обручилась с Уильямом Сеймуром, который имел некоторые, пусть и непрямые, основания для притязаний на английский престол. Такие ситуации всегда вызывали ужас правителей.

Пара согласилась отказаться от планов на брак, но в июне они тайно обвенчались в Гринвиче. Узнав о свадьбе, король пришел в ярость. Сеймура немедленно заключили в Тауэр, а Арабеллу сначала доставили в Ламбет, но потом решили отправить дальше на север, в Дарем. По дороге Арабелла запланировала побег. Она изменила внешность, по свидетельству хрониста того времени Джона Мора, «натянув на женское белье пару замечательных лосин по французской моде, надев мужской камзол, мужеподобный парик с длинными локонами, черную шляпу, черный плащ, коричневые сапоги с красными отворотами и повесив на пояс шпагу». В городке Ли она села на корабль, взявший курс на Францию, но их перехватило судно, отправленное из Дувра, чтобы арестовать беглянку. Арабеллу сопроводили в Тауэр, где под давлением переживаний ее рассудок повредился, и через четыре года она умерла невменяемой. Печальная история, полная опасностей и вероломства, какую переживают все, занимающие высокое положение.

Когда осенью того года открылась новая сессия парламента, каждому стало ясно, что идея Солсбери о «Большом договоре» между потребностями короля и щедростью государства не реализуется ни при каких обстоятельствах. Палата общин прекратила обсуждение этого вопроса к 8 ноября, после многочисленных порицаний «фаворитов» и «невоздержанных придворных». Шотландцев тоже атаковали как людей с вечно голодным ртом. Король был в ярости и сказал Тайному совету, что «никакое место, кроме ада», не может сравниться с палатой общин; «нашу репутацию и поступки изо дня в день перебрасывали от одного к другому хулителю, как теннисные мячики». Яков был склонен винить Солсбери за чрезмерные надежды на парламент, который он прозвал «гнилым тростником Египта»; он продолжил библейский стиль, сказав ему, что его «главная ошибка в том, что всегда рассчитывает получить мед из желчного пузыря». Король объявил перерыв в работе сессии, а вскоре и вовсе распустил парламент.

Не все экономические скорби короля были делом его рук. Фискальная система Англии в значительной степени сформировалась в XIV веке и не отвечала потребностям, сложившимся к XVII столетию. Она попросту не работала, особенно в условиях войны, и требовалось разработать совершенно новый подход к формированию государственных финансов. Так, весной следующего года Яков предложил продавать передаваемые по наследству титулы всем желающим рыцарям и эсквайрам. Титул баронета, например, можно было купить за 1080 фунтов с выплатой в три года. Однако общего дохода казны от этого маневра, который составил примерно 90 000 фунтов, оказалось недостаточно, чтобы компенсировать разнообразные королевские траты. Когда в 1616 году сэр Джон Ропер пожертвовал сумму более 10 000 фунтов стерлингов, чтобы стать бароном Тенемом, его прозвали «лорд Десять миллионов». Историк XVII века Артур Уилсон отметил, что многочисленность титулов «сделала их ничтожными и недействительными в глазах народа; ничто не разрушает монархию более эффективно, чем обесценивание родовой знати; с упадком аристократии возвышается третье сословие и нарастает анархия».

У короля появился еще один план того, как добыть деньги. К нему обратились с вопросом, не пожелает ли его старший сын жениться на инфанте Марии Анне, дочери короля Испании Филиппа III. Яков немедленно направил своих представителей в Мадрид. Добрый малый Робин – персонаж пьесы Бена Джонсона «Возвращенная любовь», которая была представлена при дворе 5 января 1612 года (праздник Двенадцатая ночь), – сетовал, что это «мошенник Плутос, бог богатства, украл символы любви и в измененном облике правит миром, устраивая дружбу, контракты, браки, управляя и верой самой».

Весной того года Яков присоединился к Протестантской унии, заключенной четырьмя годами ранее коалицией германских государств Бранденбург, Ульм, Страсбург и Пфальц. В этом деле король следовал настроениям своего народа. Тогда же он официально согласился на помолвку своей дочери Елизаветы с курфюрстом Пфальцским Фридрихом V. Княжество Пфальц занимало обширную территорию в долине Рейна, в него входили такие города, как Гейдельберг и Дюссельдорф. С середины XVI века оно было оплотом протестантства, а сам Фридрих считался главным кальвинистом всей Европы. Поэтому Протестантская уния казалась выгодным союзом для английского короля, который считал, что и сам может стать поборником протестантства.

У Якова имелись для этого надлежащие основания. В предыдущем году вышла Библия короля Якова, плод Хэмптон-Кортской конференции 1604 года. Она быстро вытеснила Женевскую и Епископскую Библии. На самом деле она по сей день остается основным переводом на английский язык Священного Писания и образцом английской прозы XVII века. Она также стала пробным камнем для литературной культуры Англии. В лекциях «О переводах Гомера» Мэтью Арнольд отметил, что есть «английская книга, и одна-единственная, в которой, как в самой Илиаде, безукоризненная простота изложения сочетается с безупречным благородством, и эта книга – Библия короля Якова». Влияние этого перевода можно проследить в произведениях Мильтона и Баньяна, Теннисона и Байрона, Джонсона, Гиббона и Теккерея – сила его ритма проявляется везде. Библия короля Якова укрепила самосознание нации и вдохновила некоторые из самых ярких его проявлений.

Кроме того, она породила волну публикаций о религии на английском языке. Как сказал Роберт Бёртон в предисловии к «Анатомии меланхолии», богословским книгам не было конца. «Появилось столько книг этого рода, столько комментариев, трактатов, статей, пояснений и проповедей, что целые упряжки быков не смогут их увезти». Было также множество памфлетов религиозной направленности, в которых повествовалось о чудесах, являющих Божий Промысел, и о страшной судьбе врагов Господней воли.

Яков подкрепил приверженность протестантству еще одной мерой. Весной 1611 года преемником Ричарда Бэнкрофта на посту архиепископа Кентерберийского был назначен Джордж Эббот. Главным качеством кандидата для этого назначения послужило то, что после убийства Генриха IV Эббот оказывал постоянное и безжалостное противодействие католичеству. К тому моменту он уже сыграл ведущую роль в судебном преследовании двух священников Римско-католической церкви, которых впоследствии казнили в Тайберне.

Так ранней весной 1612 года два последних человека, обвиняемых в ереси, были приговорены к смерти. Эдвард Уайтмэн высказал мнение, что Христос был «обыкновенным смертным, а не Богом и человеком в одном лице», а он сам и есть ветхозаветный Мессия. Бартоломью Лигейт проповедовал против обрядов и представлений государственной Церкви, а также признался королю, что не молился семь лет. Яков выгнал его: «Прочь, подлейшее существо! Никто не скажет, что я позволил пребывать передо мной человеку, который ни разу не молился нашему Спасителю целых семь лет». Лигейта сожгли на костре в Смитфилде в марте 1612 года, а Уайтмэн последовал за ним в огонь через месяц в Личфилде. Уайтмэн прославился, если можно так выразиться, как последний сожженный в Англии еретик.

Вспомним здесь и еще одного врага государства или, по меньшей мере, нарушителя приличий. Джон Чемберлен рассказывает, что в феврале 1612 года Молл Катперс, «печально известную проститутку, которая обычно ходила в мужской одежде», привели к собору Святого Павла, «где она горько плакала и, казалось, искренне каялась; но позже ее раскаяние вызвало сомнение, потому что обнаружилось, что перед этим она выпила три кварты вина». Вот достойная виньетка к рассказу о Лондоне времен Якова I.